Подданство в азиатской России: исторический смысл и политико-правовая концептуализация

По мере уплотнения внутреннего пространства России границы с Азией отодвигались всё дальше — с Дона на Волгу, с Волги на Урал и далее за Урал. Менялись и геополитические характеристики востока России, способы категоризации его населения. Упрощённым способом наложения социально-правового статуса на региональные этнографические факторы развития можно считать появление в конце XVIII — начале XIX века категории «инородец», отразившей совокупность политико-правовых представлений правительственных верхов о неславянских народах России. А во второй половине XIX — начале XX веков утвердилось понятие «Азиатская Россия», причём без отрицательного оттенка в его значении. По мнению А.В. Ремнёва, это было следствием стремления центра отказаться в практике административного управления империей от узкого понимания историко-географического пространства только в рамках официально установленной номенклатуры её административно-территориальных субъектов, признать наличие и значимость более обширных регионов. Тогда-то Сибирь, Дальний Восток, Степной край и Туркестан и были условно объединены понятием «Азиатская Россия»4.

Безусловно, такая понятийная интеграция отвечала не только потребностям экономики и политики, но и исторически проверенным принципам организации управления большими регионами⁵, позволяла успешно сочетать территориальную и этническую идентификации, что было необходимо с точки зрения структурной адаптации населения к политико-правовому укладу империи. Вместе с тем частое соприкосновение субъектов управленческих решений с этнополитическими средами разного уровня — при отсутствии предельно ясной, чёткой и единообразной политики в их отношении — неизбежно способствовало формированию у них образных и разнообразных представлений о локальном географическом пространстве. Между тем Азиатская идентификация Сибири и Степного края, хотя и придавала им единый геокультурный образ, не позволяла, по причине её чрезмерной размытости, уловить характерные особенности развития общества на отдельных составляющих этих территорий.

Д.Н. Замятин, подробно исследовавший метагеографические понятия в их исторической динамике, связывает эволюцию геополитических образов России с собственной экспансией её образно-географического поля, с быстрым «захватом» им всё новых и новых потенциально ярких географических образов, требовавших соответствующей геополитической «огранки»6. С другой стороны, если мы вспомним, что картина, вырисовывавшаяся в этом поле, уже с XVI века дополнялась идеологической оппозицией «православная Россия — мусульманский мир» и соотнесём данную оппозицию с саидовской концепцией ориентализма7, станет ясно, что Россия, как и Запад, конструировала свою уникальность через противопоставление себя другим, инокультурным народам и другим, технологически менее прогрессивным цивилизациям. Но есть тут и большое отличие: обширные и динамические условия созидания Российской империи как империи континентальной препятствовали её чёткому внутреннему структурированию, отличавшему империи Британскую и Французскую. В то же время и теория, и практика имперского строительства были осложнены противоборством двух тенденций. Одна из них получала воплощение в пи- тавшихся идеологемами официальной народности и Москвы как Третьего Рима представлениях о священной миссии Православия по отношению к иноверцам и о мессианской роли русских как строителей многонациональной империи8. Эти представления, безусловно, мифологизировали этнические и территориальные различия и тем самым, вольно или невольно, способствовали их легитимации. Другая тенденция выражалась в том, что по мере модернизации имперской бюрократии ею вполне сознательно усваивался и применялся принцип унификации правового и административно-политического пространства всей империи. Впрочем, какая бы тенденция ни усиливалась на том или ином этапе российской истории, важнейшей задачей сохранения устойчивости государства всегда оставалась задача обеспечивать необходимый уровень лояльности населения, создавать механизмы включения различных этноконфессиональных общностей в общероссийскую политико-правовую концептуализацию — и делать то и другое с учётом меняющихся представлений о значении и месте института подданства, порядке его установления и прекращения. И наоборот, историко-географические факторы всегда играли роль своеобразного методологического подспорья в ходе понятийно-категориального и системно-функционального оформления института подданства и в процессе формирования представлений о нём у управляющих и управляемых в Российском государстве.

Россия — мусульманский мир

Распад Золотой Орды совпал с эпохальным для России событием — гибелью Византии под ударами турок-османов. Хорошо известно, что падение «Второго Рима», Константинополя, породило притязания «Третьего Рима», Москвы, на возрождение и усиление могущества русского государства, на вселенскую, значит, уникальную социально-политическую роль Православия, на объединение всех православных земель под главенством русского царя и исторически закрепило принципы единодержавности в высшей государственной символике (государь «Всея Руси»). Эти постулаты определили — не столько содержательно, сколько стратегически и концептуально, — вектор (гео)политики Московского государства, пределы легитимности в его политико-правовых взаимоотношениях с осваиваемым на Востоке пространством.

В XVI—XVII веках в состав Руси / России входят различные по политическому устройству и уровню экономического развития тер- ритории: Казанское, Астраханское, Сибирское ханства, земли башкир, барабинских татар, калмыков и множества сибирских этнических и родоплеменных групп, ведущих как оседлый, так и кочевой образ жизни. Присоединение столь различающихся территорий исключало приведение их населения к единой форме общероссийского подданства. Согласно В.М. Гессену, в Московской Русине существовало каких-либо категориальных законодательных норм, определявших, кто является подданным, а кто иноземцем. Ибо само это понятие во всех его аспектах, включая политический, в рассматриваемую эпоху носило скорее бытовой, чем юридический характер9. Формирование представлений о подданстве в первую очередь было связано с его этатистской политической составляющей — с возникновением чувства национального единства и осознанием внешних опасностей, угрожающих народной свободе10. «Теперь (в XV—XVII веках. — П.Ш?), — подчёркивал В. О. Ключевский, — подданным стал считаться русский, т. е. частный человек одного племени и веры с московским государем». Сами же отношения подданства приобрели достаточно условный характер с сословно-правовой точки зрения, но широкое в историческом смысле значение11. Подданство предстало как чисто личное отношение между индивидом и монархом, так что в формуле «государевы холопы» свободные подданные московского государя как бы сливались в единое целое с теми, кто действительно был близок по положению холопам, — с крепостными. Многонациональное Российское государство наследовало традиции государства Московского, патриархально-подданнический, конфессиональный и сословноправовой элементы были с лёгкостью внесены в стратегию государственно-правовой инкорпорации новых территорий.

Расширение границ Русского государства на Восток возвело в ранг первостепенных проблему выбора демаркационных критериев внешнеполитической деятельности. В XVI веке новое развитие получает идея освобождения русских земель от татар, сознательно культивируется представление об угрозе со стороны мусульманского мира, а золотоордынские стандарты престижа и авторитета государства на международной арене заимствуются в их основных политико-функциональных чертах для легитимного освоения пространства. Отношение Московского государства с Казанским ханством (с 1487 по 1521 год) и Ногайской Ордой, с Крымским и Сибирским ханствами (до походов Ермака) воспроизводят некоторые, говоря современным языком, реликтовые образцы того времени, когда московские князья находились в зависимости от Джучидов. Имеются в виду взаимные протек-торатно-вассальные отношения12. Так, следствием победы войск та- тарского хана Улу-Мухаммеда над русскими в 1437 году в Белеевской битве стало, наряду с образованием Казанского ханства и включением в его состав ряда русских земель, появление почти что под Москвой марионеточного Касимовского ханства. Эта форма политикоправовых взаимоотношений войдёт в историю под названием «касимовская система»13. Новое ханство должно было платить дань Руси, а его правитель считался удельным русским князем. Примечательно, что касимовским ханом всегда был ставленник Москвы, в том числе и самый известный — бывший правитель Астраханского ханства и вассал Ивана Грозного Симеон Бекбулатович. С 1487 по 1521 год Казанское ханство пребывает на положении протектората, оформленного в соответствии с опытом Золотой Орды. А именно: оно сохраняется как самостоятельное суверенное государство; его обязанности по отношению к сюзерену заключаются только в уплате дани и выполнении обязательства не воевать против Руси; выбор ханов должен согласовываться с Москвой14. По мнению В. В. Трепавлова, такая технология в дальнейшем облегчит адаптацию бывших ордынских подданных в пределах Московского государства: русский царь заменит в иерархической организации власти прежних татарских ханов, сохранятся привычные для народов представления о подданстве, связанных с ним тяготах и льготах. К первым относилась выплата ясака; вторые предполагали подтверждение родовых прав на землю и дарение её за заслуги, жалование почетных титулов и владельческих возможностей11.

Присоединение территории не всегда могло быть обосновано посредством отсылки к ордынской или иной правовой традиции, нередко требовалось ещё и некое разъясняющее концептуальное обоснование. Когда при Василии III Казань формально признаёт турецкий протекторат, а Москва — свою зависимость от Крымского ханства¹⁵, в геополитическую оппозицию «Русь — Восток» добавляется идея враждебного «мусульманского фронта». Согласно исследованиям М. Батунского, Русское государство, «готовясь к окончательному освобождению от власти мусульманской Золотой Орды и к более многогранной роли на арене тогдашней мировой истории» проводит дискредитацию Врага — мусульманства с учётом классических крестоносных конфигураций¹⁶:

«...Татарские ханы и их подручные — не только кровопийцы и враги общехристианских ценностей, не только кооперируются с "жидовинами" тогда, когда выколачивают деньги с покорённого населения, но и хитроумные сеятели раздоров в русской среде, олицетворение лживости и коварства».

Термин «мусульмане» отождествляется с мегатермином «поганые», осуществляет функцию как пространственно-временного, так и ценностно-смыслового ориентирования. Идеологическая программа эпохи Ивана Грозного вполне соответствовала геополитическим установкам времени, выраженным во время его венчания на царство митрополитом Макарием; по словам митрополита, «государю Московскому сам Всевышний судил владычество над “варварскими” народами, в круг которых включались и мусульмане, и западные христиане»17.

Всё же идеология была не столько стержнем внешней политики Русского государства, сколько средством приемлемой для восприятия «огранки» геополитического окружения18. Принижение и очернение инаковости могли с немалым успехом использоваться для самооправдания, для ещё большего раздувания представления об угрозе с Востока; но о целенаправленной тотальной дискредитации чужой культуры всё-таки нельзя говорить. Показательна в этом отношении легитимация взятия Казани и Астрахани. Под влиянием угроз со стороны усиливавшегося при поддержке Порты Крымского ханства, отчасти и Сибирского, мифологема непримиримой конфронтации двух цивилизационных полюсов, православного и мусульманского, преобразовалась в идею обретения Русью своих исконных границ19. Присоединение двух ханств не было чисто превентивной мерой, происходило не просто по принципу: «Лучшая защита — это нападение», а под лозунгом возвращения исторического наследия Руси. Соответственно большую актуальность приобрёл вопрос о легитимности посягательств Московского государства на земли распавшейся Золотой Орды. Вообще говоря, Русское государство, как было показано А. Г. Бахтиным, «пыталось навязать Казани именно систему вассалитета или протектората, но ни в коем случае не завоевать»20. Однако политическая обстановка этому помешала, и Русь не смогла воссоздать аналог прежней системы протекторатно-вас-сальных отношений. Казанское и Астраханское ханства перестали существовать как суверенные государства, их земли вошли в систему административного и политического управления Московского государства, а в 60—70-годы XVI века в Москве оформляется специальный орган по управлению Поволжьем — Приказ Казанского дворца21. Установление подданства в данном случае произошло не в силу его непосредственного принятия субъектом международного права (то есть государством), а вследствие факта завоевания территории. По мнению русского правоведа Н. Коркунова, такой факт автоматически делает лицо или народность подданными нового государства независимо от их на то согласия22. С учётом расплывчатости критериев подданства в московский период данная точка зрения представляется вполне справедливой.

Способ вхождения тех или иных территорий в состав Русского государства фактически предопределял последующие формы государственно-правовых отношений с ними. Вместе с тем сословно-феодальный строй и патриархальное политическое сознание рождали разноуровневые представления о подданстве: от признания универсальной личной покорности царю в письменном обращении до дифференцированного членения общества с различием прав и обязанностей или формальной уплаты ясака с сохранением традиционных политических институтов и социально-экономических отношений. И таким же разноуровневым, неунифицированным оказывалось и восприятие людьми и группами своего положения, своей роли в политической и социальной жизни страны.

Вхождение башкир в состав Русского государства

Сталкиваясь на Востоке с обществами, сильно различавшимися в политическом и социально-экономическом плане, Москва отказывалась от инерционного следования традиции, хорошо усвоенной за столетия зависимости от Золотой Орды, и выбирала иные пути установления отношений подданства. Один из наиболее ярких и неоднозначных примеров даёт история присоединения башкирских родоплеменных групп.

Вхождение башкирских племён в состав Московского государства не было единовременным, принятие в 1557 году некоторыми из них подданства было, как показал В.В. Трепавлов, достаточно формальным актом23. Аргументация Трепавлова основывается на следующих фактах: в XVI веке башкиры не имели своей государственности, представляли собой отдельные, территориально раздробленные, потестарные группы в составе Казанского ханства, Ногайской Орды и Сибирского ханства, с властителями которых они находились в протекторатно-вассальных отношениях. После падения Казанского ханства башкиры, проживавшие на его территории, выразили согласие уплачивать ясак и признать власть царя на тех же условиях, на которых они это делали, когда признавали верховенство Казани24, хотя характер присоединения ханства исключал свободный выбор населением условий подданства. Башкиры, проживавшие в составе Ногайской Орды, по собственной ини- циативе изъявили желание находиться под покровительством России. Этот их шаг рассматривается в историографии как выбор наименьшего из зол25, и в данном случае стоит вспомнить, что успех в борьбе за пастбища между башкирской и ногайской верхушкой во многом зависел от наличия надёжного союзника и защитника. Победы русских войск в середине XVI века в Среднем Поволжье убедили башкир в могуществе московского царя. Особую роль, как считает В.В. Трепавлов, сыграло характерное для патриархального сознания представление о верховной власти как об арбитре и заступнике; благодаря ему Москва в глазах тех, кто был готов стать её подданными, выглядела «носительницей более свободного и справедливого правления, чем окрестные владения»26. Шежере юрматынцев, карагай-кыпсаков, бурзян и других башкирских родовых подразделений сохранили свидетельства не только о самом принятии подданства, но и о предшествовавших этому событию действиях русских властей, об их, так сказать, идеологической «работе» среди башкир, проведённой с учётом геополитического фактора — борьбы с Ногайской Ордой и Сибирским ханством. В обмен на добровольное принятие русского подданства башкирам гарантировались сохранение права вотчинного землевладения и неприкосновенность веры и обычаев27. Юридическим актом, подтверждающим согласие с условиями соглашения, была в политическом лексиконе того времени шерть — присяга или договор под присягой. По В.В. Трепавлову, начиная со второй половины XVI века шертная грамота фактически служит начальной вехой обращения в российское подданство. Он даже вводит термин «шертные-протекторатные связи», что фактически означает, с одной стороны, добровольность соглашения, обеспечивающую легитимность российскому господству на новых территориях, во-вторых, неравнозначность шерти межгосударственному соглашению нового времени. Он считает шерть персональным соглашением правителей, терявшим силу после смены одного из них, почему и требовалось её периодическое обновление в виде подтверждения прежнего подданства государству-протектору и изъявления преданности его новому государю, и видит здесь прямую связь с нормами русско-татарских отношений28.

Существует иная точка зрения, согласно которой шерть — скорее идеологическое, чем правовое явление. По мнению разделяющих её учёных, в конкретных условиях России в период формирования в ней сильного государства наиболее действенным способом привязки подданных к престолу (в терминологии авторов — к по- тентатам. — П.Ш.у был способ идеологический, и шерть во всех её разновидностях была ничем иным, как средством сакрализации верховной власти в лице монарха29. При таком толковании шерти актуальным становится восприятие подданства как личного политического самоопределения по формуле «государев(ы) холоп(ы)» — формуле достаточно условной, поскольку вряд ли она понималась произносившими её буквально, зато внесословной и внеэтниче-ской, а значит, универсальной.

Принятие подданства башкирами хорошо иллюстрирует различную тактику Русского государства на новых присоединённых территориях. Один вариант — подданство по праву победы над сюзереном, образно говоря — унаследование Москвой прежних подданных Казани. Другой — «втягивание» бывших ногайских подданных на добровольных началах посредством игры на сложных межплеменных противоречиях. Ну, а вхождение зауральских башкир, состоявших в подданстве у Сибирского ханства, и вовсе происходило в условиях военных действий и ими самими расценивалось как вынужденная неотвратимая мера.

Из-за того, что опыт социально-экономического и политического сотрудничества Русского государства с башкирским обществом складывался фактически стихийным образом, да ещё при сохранении у башкир традиционных институтов власти и хозяйственных систем, формирование у них целостного политико-правового представления о подданстве растянулось на длительное время. Свою роль сыграли и относительная слабость административных рычагов и ярко выраженный регионализм Российского государства: они тоже способствовали долгому бытованию у башкир, да и в других «инородческих» областях империи анклавного политического сознания. У башкир, особенно в XVI—XVII веках, восприятие подданства основывалось на степных обычаях и на осмыслении ими былого опыта зависимости — от Ногайской Орды, Казанского и Сибирского ханств. Подданство они в массе своей воспринимали в привычных политико-правовых категориях — как «свободный вассалитет», свободный выбор сюзерена. Российское государство, не разработавшее на законодательном уровне чётких критериев подданства, долгое время, само того не осознавая, поддерживало эти представления. Нарушение им в одностороннем порядке условий договоров и соглашений башкиры полагали достаточным и законным поводом для прекращения подданства. Убеждённость в этом служила своего рода искрой, от которой вспыхивали их многочи сленные восстания.

Россия — сибирские окраины

Вплоть до второй половины XIX века, когда в обиход вошёл объединительный мегатермин Азиатская Россия, геостратегический подход к Сибири формировался медленно и в перекрестье взаимодействия различных этнокультурных представлений. Да и сама идея воображаемого моделирования территории в виде компактной, хотя и обширной области, устойчивой и внутренне, и внешне, наталкивалась на динамичный встречный принцип — принцип расширения в короткое время государственной территории с последующим её внутренним переструктурированием. Поэтому в русском общественно-политическом сознании представления о Сибири были подвержены значительным колебаниям, и только одна составляющая её образа долгое время оставалась неизменной: маргинальная пограничная зона с характерным геокультурным обликом — символ дикости, неосвоенного пространства.

Во времена же Ивана III и Ивана IV, согласно исследованиям историка первой половины XIX века П. Небольсина, со словом «Сибирь» соединялись следующие значения³⁰. Во-первых, простой народ придавал ему примерно тот же смысл, что и слову «немцы»: это был собирательный образ, соединявший представление об отдалённой территории и оппозиционное ей этнокультурное восприятие. Проживавшие в Сибири народы именовались не просто «не-христью», но ещё и «чудью заблудящей, бусурманами из Сибири», а сама Сибирь считалась как русской, так и «немшоною», следовательно, уже в XV веке делилась на землю, покорённую русским оружием и на доселе неизведанную чужбину, населённую «чужью» или «чудью». Во-вторых, в ходе дальнейшего освоения русскими Востока у слова «Сибирь» появилось дополнительное значение, о чём свидетельствует использование образного понятия «сибирская окраина»: именно так до оформления административных границ называли условные пределы государственной власти на покорённой территории — рубежи политического влияния России. Наконец, в-третьих, слово «Сибирь» употреблялось и как политоним для обозначения союза племён, образующих самостоятельное отдельное целое: в XVI веке оно в таком значении закрепилось за вогул о-татарской общностью, составлявший основной массив населения Сибирского ханства³¹. Поэтому, кстати, в политической концептуализации Иваном IV завоевания Сибирского ханства и права владения Сибирью речь шла только о территории в границах прежнего геополитического влияния ханства, то есть на востоке — до р. Иртыш.

Первые попытки утвердиться в Сибири предпринимались ещё в XV веке, при Иване III. Поход 1483 года в Югорскую землю (так называлась левобережная часть нижнего Приобья. — П. Ш.) поставил её обитателей в вассальное отношение к Москве³²: они были приведены «к роте по их вере» (рота — ранняя форма присяги, аналогичная более поздней шерти. — П. Ш.) за великого князя³³. Угорские племена обязались выплачивать дань, но какого-то административного и нормативно-правового закрепления территории не произошло. Формально протекторат Русского государства над населением Приобья был закреплён в титуле Ивана III: князь Югорский, Обдорский и Кондийский³⁴. Однако, сколь бы символичными ни были вассальные отношения народов Приобья с Москвой, в середине XVI века они были разорваны: Кучум, придя в 1563 году к власти в Сибирском ханстве, уничтожил их зависимость от Москвы³⁵.

Политический опыт народов Западной Сибири был в основном обусловлен их пребыванием в составе племенных протогосударствен-ных военно-демократических союзов да прерывным и во многом формальным подчинением татарским ханам. Слабость политического влияния Русского государства и номинальный пространственно-временной характер взаимоотношений с ним способствовали закреплению у них представления о подданстве как о навязываемом извне праве сильного на военно-политическое и экономическое господство. При этом условия зависимости оценивались в основном сквозь призму хозяйственных нужд: предполагалось, что выплата дани гарантирует защиту протектором от воинственных соседей. В номадных структурах отношения подданства могли прерваться в любой момент: во-первых, когда вассалы просто откочёвывали на территорию, находившуюся за пределами политического влияния сюзерена; во-вторых, когда после слияния родоплеменных объединений в крупные образования военно-политического характера, их верхушка объявляла нелегитимными отношения подданства, в которых прежде находились те или иные вошедшие в новое объединение роды или племена.

Многие историки началом распространения русской власти на Сибирь считают признание в 1555 году зависимости от Москвы сибирским ханом Едигером, который не только обязался платить дань, но и принёс присягу на верность Ивану IV и принял «жалованный ярлык» от русского царя36. В данном случае мы видим процедуру, аналогичную использовавшейся в прошлом при установлении русско-татарских протекторатно-вассальных отношений. За сменой правителя в Сибирском ханстве последовал отказ в признании сюзеренитета Москвы: Кучум не стал подтверждать прежней шерти, провозгласив независимый курс своего государства с претензией на военно-политическую гегемонию в Западной Сибири.

Сложившаяся ситуация не устраивала Русское государство, которое, чем больше оно обрастало признаками державы, идущей по имперско-феодальному типу политического развития, тем чаще воспринимало своё территориальное расширение как необходимость, как способ реализации возрастающих социально-экономических и политических интересов. Борьба с Сибирским ханством трактовалась и как важнейший вопрос государственной пользы, и как абсолютно легитимное действие³⁷. Подобно Казани, Сибирское ханство было включено в состав Русского государства путём завоевания. Другое дело, что поход Ермака не привёл и не мог привести к единовременному установлению российского подданства. Как справедливо отметили З.Я. Бояршинов и В.И. Шунков, поход положил начало, но не более того, процессу присоединения Зауралья к Русскому государству³⁸:

«В состав России вошли (только. — П. Ш.) ранее подвластные Кучуму башкиры, манси, ханты, жившие в бассейнах рек Туры, Тавды, Тобола и Иртыша, было окончательно закреплено за Россией хантыйское и мансийское население левобережной части нижнего Приобья».

В советской историографии утвердилось мнение, что с разгромом Кучума предводители хантыйских и мансийских племенных объединений и татарские мурзы поспешно явились к Ермаку с дарами и заявили о своём желании принять русское подданство. Покоритель Сибири, не имея никаких полномочий и инструкций от верховной власти, договорился с представителями знати о включении подвластной им территории в состав Русского государства39. Г.Ф. Миллер даже считал, что Ермак, самостоятельно приводя народы к шерти и налагая на них ясак, стал, таким образом, правителем небольшого государства40. Только осознав невозможность удержания власти на столь обширной территории, он сообщил о своих завоеваниях царю.

Хотя Иван IV и объявил себя повелителем Сибири, то был своего рода лозунг, отражавший не столько реальность, сколько представление о пределах российской государственной власти на Востоке в ту эпоху. Следует, правда, заметить, что динамические условия роста Русского государства как бы сами собой поддерживали идею естественных подвижных границ41. В итоге в России выработалось внешнеполитическое сознание, не только учитывавшее, что пространственные контуры государственной власти нередко оказываются нео- пределёнными и воображаемыми, но и нашедшее способы легитимировать в таких непростых условиях власть и подданство. Как отмечал П. Небольсин, «в тех пределах этого края, куда русское оружие не проникало, право наше основывалось на праве первоначального занятия страны». Другими словами, на праве, возможном лишь постольку, поскольку ссылаться на него позволяло слабое политическое развитие местных народов, «не заключавших в себе никакой идеи о государстве»42. Так внешнеполитические отношения трансформировались во внутригосударственные, что подтверждает вся история объясачива-ния43. В то же время отсутствие в Сибири, после разгрома Сибирского ханства, каких-либо устойчивых «инородческих» национально-государственных целостностей и экономическая неосвоенность её территории служили сильными доводами для сторонников идеи государственной пользы движения на Восток, возобладавшей в историографии XVIII—XIX веков. Суть её хорошо выразил Г.Ф. Миллер: много полезного можно учинить в Сибири «присовокуплением народов к Российской державе»44.

Этнографическая пестрота Сибири и многочисленные злоупотребления русских завоевателей / управителей придали процессу её включения в состав государства стихийный и противоречивый поли-тико-правовой характер. Не говорим уж о том, что не всегда присоединение народов Сибири было добровольным. Для обложения ясаком и приведения к присяге непокорных родов и племён снаряжались специальные экспедиции и военные отряды. Им вменялось в обязанность при общении с туземцами использовать такие приёмы, как «ласковое уговаривание, дружеское угощение и подарки»; лишь там, «где такое не поможет», разрешалось «употреблять и строгость, чтобы достигнуть предпринятого намерения». «Намерение» же заключалось в получении ясака и шерти, отказ в том и другом рассматривались как «бунт», «злодеяние» внутри государства. Платёж ясака в понимании властей вообще составлял не просто обязанность, но и «должность» туземцев45. Ибо для правительственных верхов все объ-ясаченные народы были подданными или, выражаясь на языке эпохи, государевыми холопами.

На деле, как точно заметил А.С. Зуев, «уплата ясака отнюдь не всегда означала признание русского подданства. На первых порах сбор его часто сопровождался раздачей русскими подарков, поэтому аборигены воспринимали процедуру как разновидность меновой торговли. Казаки же спешили доложить о включении в русское подданство новых групп “иноземцев”»46. Препятствием к принятию подданства могли оказаться различия в политическом лексиконе. Когда стали объясачивать Алтын-хана монгольского47 «он ужасно перетрусился слова холопство» и упрашивал чиновников, чтобы «то-де слово холопство. .. переменить инак. Не доводится, чтоб царь Царю был холопом!»48 Представители знати боялись также стать аманатами (заложниками), поэтому избегали появляться со своими людьми в городах для принесения торжественной присяги. Много раз народы Сибири отпадали от подданства, так как взгляды сторон на него принципиально различались. Смысл различия сформулировал В. В. Трепавлов49:

«Если "иноверцы" видели в нём (в подданстве. — П. Ш.) прежде всего пакт о военном союзе и ненападении или же мирный договор под привычным патриархальным, мало обязывающим патронажем, то для российской стороны это был знак безусловного подчинения».

Показателен здесь длительный процесс принятия подданства те-ленгутским князем Обаком. Несколько раз он давал шерть, обещал, что «пребудет в вечной верности и в беспрекословном повиновении и всегда будет бороться против тех, кого русские считают своими врагами», однако свои обязательства не выполнял, ограничиваясь тем, что присылал иногда подарки в Томск. По мнению Г.Ф. Миллера, теленгуты и другие подобные им народы не придавали серьёзного значения шерти50.

«Кочуя с места на место и зная, что до них нелегко добраться, они тогда показывали покорность, когда под давлением других врагов своих были вынуждены приближаться к русским пределам или когда могли опасаться нападения со стороны русских. Но как только проходила опасность, данная ими шерть переставала беспокоить их совесть».

Как видим, одни народы входили в состав России добровольно, другие — в поисках защиты и покровительства, а третьи — выбирая меньшее из зол51.

С включением в его состав барабинских татар и енисейских киргизов Московское государство столкнулось с проблемой двоеданни-чества и двоеподданства. Поскольку отношения между обитавшими в Сибири племенами на протяжении столетий устанавливались преимущественно по праву сильного, ещё до российского проникновения здесь возник институт кыштымства — особой формы вассальных отношений, заключавшихся в выплате сюзерену дани и предоставлении ему при необходимости ополчения. Но геополитическая обстановка в Западной Сибири нередко складывалась таким образом, что соперничавшие за гегемонию в ней центры силы одновременно ставили в положение кыштымов одни и те же слабые этнические группы. В середине XVII века так произошло с барабинскими татарами и енисейскими киргизами: им пришлось выплачивать дань сразу и России, и Джунгарскому ханству52. Проблема двоеподданства в российско-джунгарских отношениях тесно была связана с вопросом о принадлежности буферных территорий Южной и Западной Сибири. Для России территориальный спор решался в рамках рассмотренных выше представлений о пределах государственной власти: российские посланники заявляли джунгарам, что в землях, на которые те претендуют, проживали и проживают российские подданные53. Что касается кыштымов, двоеподданство их вряд ли угнетало; с чем они не желали мириться, так это с двоеданничеством. Чтобы избавиться от него, они пытались прекратить отношения с одним из сюзеренов, прибегая для этого порой к такой радикальной мере, как пространственное перемещение. Так, в начале XVIII века откочевала к джунгарам часть недавних российских подданных — телеуты и киргизы54. С их стороны это был и выбор наименьшего из зол, и ответ на несоблюдение российской стороной условий шертного договора. Гибель Джунгарии оставила России только одного сильного соперника на Востоке — Китай, благодаря чему проблема двоеданничества и двоеподданства во многом утратила актуальность.

В XVII веке вырабатывается типовая шерть. Административно-территориальные преобразования в Сибири делают её важным подзаконным нормативно-правовым актом. В ней появляются формулы, фиксирующие государственную принадлежность и даже гражданскую позицию. Например, такие как обязательства быть в «прямом холопстве навеки неотступном», состоять по царскому повелению на государственной службе, «измены и никакой хитрости» государству «не учинити», не наносить вреда другим российским подданным55. В этот же период усиливается тенденция к централизации управления в Сибири, политического контроля над её населением. Сибирь входит в административную структуру государства, в ней складываются предпосылки к формированию у аборигенов этносоциальной и конфессиональной идентичности, соотносимой с сословной иерархией. Вступление в ряды казачества, служивых людей, занятие торговой деятельностью становятся способом повысить статус в этническом конгломерате российских под данных и потому рассматриваются как привилегия56. Но получение привилегий — даже тех, которыми наделялись доказавшие лояльность аборигенные династические фамилии, — ещё не означало безвременного узаконения подданнических прав. Идея подданства в XVII веке прочно тяготела к абсолютистскому вектору государственной идеологии, отвергавшей сам принцип гражданских прав, в формуле «государевы холопы», по существу, канонизировалось всеобщее бесправие. В то же время утверждалась вполне конкретная национально-государственная идентичность: «быть подданным, — значит быть православным; стать подданным, — значит креститься в православную христианскую веру»57. Прежние аксиологические и гео-культурные представления — «не-христь», «басурмане», «чудь» ит. п. — как бы растворяются в более общем, конфессиональном и социально-политическом, определении «иноверцы».

Создаётся впечатление, что Россия долгое время просто не знала, что ей делать с Сибирью. В самом деле, чёткая управленческая стратегия, если она существует в государстве, вряд ли допускает определение части его территории в принципиально разных категориях. Между тем, на картах XVI, XVII и даже XVIII века административно -политическое представление о землях на Востоке упорно соседствует с геокультурным. Мы находим на них названия «Татария Вольная» и «Татария Российская», «Великая Тартария» (на карте России 1613 года) и собственно «Сибирь» (на русской карте Азии 1737 года)58. Но можно, исходя из всего написанного в статье, взглянуть на этот факт и с другой стороны. Фактически политика государства в области подданства не препятствовала сохранению на его восточных территориях сложившихся региональных конгломератов и даже возникновению новых. А геополитические диспропорции между ними актуализировали идеи политического замирения, покорности и приспособления (но не ассимиляции), давали им превосходство над идеями этноконфес-сиональной, правовой и административной унификации. Длинные титулы российских правителей и заимствуемые из прошлого формы политико-правовых взаимоотношений, с помощью которых устанавливалась связка «господство—подчинение», призваны были утвердить среди подданных представления о подобии, преемственности и терпимости к многообразию. Это и была стратегия — стратегия легитимации нового государственного объединения, многонациональной Российской империи.

* * *

В XV—XVII веках отсутствие единообразного стандарта управления составными частями государства, равно как и ситуационно обусловленные различия в практике государственно-правовой «кооптации» народов лишали институт подданства в Руси / России чёткой, сугубо правовой, определённости. С одной стороны, он являлся принципиально новой формой государственного единства, пришедшей на замену русско-ордынским отношениям сюзеренитета-вассалитета59. С другой — конкретные обстоятельства присоединения разных территорий к России и большие различия между ними не благоприятствовали гражданско-правовой унификации населения Аазиатской России. В.В. Трепавлов даже считает, что для периода XVI—XVIII веков не характерны объективные параметры подданства60. Безусловно, при отсутствии фиксированных законодательных норм, по которым за народами Поволжья, Урала и Сибири закреплялись бы единообразные права и обязанности, сложно подходить к подданству как к правовому институту. Иноверцы получали отдельные привилегии и династийные преимущества, но не обладали сословным юридическим статусом. Только понятие «государевы холопы» формировало некое общее представление о подданстве как о покорности царю и признании легитимности его власти, что сыграло положительную роль в деле централизации государства.

Таким образом, присоединение само по себе ещё не означало установления подданства в правовом смысле. Отношения подданства, особенно для башкир и народов Сибири, формировались на протек-торатной основе, но по мере усиления военного, социально-экономического и политического присутствия России в национальных регионах заключённые на этой основе двухсторонние соглашения о защите и покровительстве, сохранении суверенных прав и институтов рушились. В целом же можно утверждать, что в XV—XVII веках подданство отражало суммарные представления о политических взаимоотношениях России и вошедших в её состав территорий, но, не став ещё единой национальной и гражданской категорией, не могло служить инструментом идентификации, независимым от обстоятельств места и времени.