Поиски Императрицей Екатериной Великой (1762-1796) происхождения пугачевщины в истории Средневековья

Екатерина Великая (1762–1796), осмысляя разрушительный феномен пугачевщины, справедливо искала истоки происхождения этого патологического социального явления в истории Средневековья. Насколько адекватен был подобный метод Императрицы? Чем он был вызван? В данной статье мы постараемся найти ответ на эти вопросы.

Участь Петра III представляет собой предмет многочисленных гипотез и спекуляций. Важными источниками, позволяющими хотя бы отчасти разобраться в загадке убийства Петра III, являются известные записки Алексея Орлова, посланные Екатерине из Ропшинского дворца. Первая записка1, датированная 2/13 июля 1762 г., и вторая2 без даты (край записки оборван) сохранились в секретных пакетах Государственного архива Российской Империи и были опубликованы в 1907 г. в академическом собрании сочинений Екатерины Великой3.

Указанные записки имеют важное значение с точки зрения дискуссии относительно возможного соучастия Екатерины в убийстве Петра III. Сторонники версии, изложенной в книге Жана Анри Кастера (1749–1838), опубликованной в 1797 г., утверждают, что в Ропшинском дворце 5/16 июля 1762 г. Петр III был вначале отравлен Орловым и Тепловым, что было невозможно осуществить без предварительного одобрения Екатерины. Затем процесс ускорили, и Петр был задушен Орловым и князем Ф. С. Барятинским. Цитированные же записки Орлова будто бы представляют собой извещение о состоянии «пациента» после процедуры отравления. Не исключено, что смерть Императора должны были зафиксировать заранее посланные в Ропшу 3-го июля врач Лидерс, а 4-го июля штаб-лекарь Лейб- Гвардии Конного полка Христиан Паульсен. Н. И. Павленко отмечал, что Паульсен был отправлен в Ропшу с инструментами для препарирования трупов, тем самым намекая, что Екатерина принимала участие в подготовке убийства4. Однако В. А. Бильбасов не допускал подобной версии в силу определенных политических причин, подчеркивая, что в убийстве Петра III были заинтересованы братья Орловы, в то время как Екатерина не испытывала в устранении Петра III безусловной необходимости5.

М. М. Сафонов приводит интересные заметки Е. Р. Дашковой (1743–1810) на полях книги Жана Анри Кастера. Дашкова утверждала, что Теплов не был в Ропше вместе с Петром III, а вся история с отравлением — ложь французского писателя. В то же время описание расправы над Императором, учиненной Орловым и князем Барятинским, Дашкова не комментировала никак, на основании чего исследователь делает вывод о достоверности этого описания. С нашей точки зрения, цитированные записки Алексея Орлова представляют собой важные свидетельства невиновности Екатерины и ее непричастности к убийству супруга. Если убийцы и Екатерина были в сговоре, зачем Алексей Орлов писал эти записки? Для конспирации? Вряд ли Екатерина рассчитывала на то, что эти записки будут когда-либо опубликованы. Не проще ли было, не привлекая внимания, устно известить Императрицу о ликвидации Петра Федоровича через преданного офицера, не пытаясь фабриковать записки в расчете на будущих беспристрастных иссле дователей?

В первой записке Алексей Орлов констатирует болезнь Императора, на которую он сможет списать его безвременную кончину. Вероятно, Орлов отправил первую записку тогда, когда Петр III был уже в действительности мертв (3 июля). Во второй записке «Алехан» опасается гнева Императрицы, оправдывается и отводит от себя возможные обвинения в убийстве, и одновременно ищет политическую и даже религиозную санкцию, по-видимому, уже совершенному преступлению, буквально повторяя пункты Манифеста о вступлении Екатерины на престол: «чтоб вы чего на нас неистового подумать не изволили и чтоб мы не были причиною смерти злодея вашего и всей России также и закона нашего…» Если Петр III был жив в момент написания этой записки, зачем Орлов оправдывался перед Екатериной, цитируя ее Манифест? Вряд ли медицинские познания сержанта-преображенца были столь уж глубоки, что позволяли ему наверняка предсказать развитие недуга свергнутого Императора. Записки Орлова напоминают лихорадочные попытки замести следы уже совершенного преступления и оправдаться перед Императрицей, которая к содеянному непричастна. Теория участия Екатерины в подготовке отравления Петра III несостоятельна еще и потому, что в значительной мере базируется на версии французского писателя, писавшего о Екатерине в период правления «Директории» и явным образом заинтересованного в том, чтобы дискредитировать монархическую форму правления. Тем более, что негативное отношение Екатерины к французской революции было во Франции хорошо известно.

Существует еще и знаменитая третья записка Алексея Орлова, в которой прямо излагается история убийства Петра III и из которой следует, что 5/16 июля 1762 г. Петр был убит в результате застольной ссоры либо самим Орловым, либо молодым князем Ф. С. Барятинским, причем неясно, как именно убит.

В настоящее время доказано, что третья записка Алексея Орлова представляет собой подделку, изготовленную Ф. В. Ростопчиным в начале XIX в. для Е. Р. Дашковой, а возможно, и при ее непосредственном участии. Подделка эта призвана была убедить Императора Александра I (1801–1825), травмированного мартовскими событиями 1801 г., в том, что слухи о причастности его бабушки к убийству деда недостоверны.

Фрагмент же из мемуаров Е. Р. Дашковой, в котором упоминается записка Алексея Орлова, будто бы найденная А. А. Безбородко в бумагах Императрицы Екатерины после ее смерти и показанная Павлу I, является поздней интерполяцией английских издателей этой книги6. Но данное обстоятельство, по нашему мнению, никак не может скомпрометировать Екатерину, ибо, как уже было отмечено, две настоящие записки «Алехана» свидетельствуют скорее в пользу ее невиновности.

С нашей точки зрения, подделавший третью записку «Алехана» Ф. В. Ростопчин мог решиться на подлог только, опираясь на устные сведения об убийстве Петра III, полученные от непосредственных участников преступления, или же от свидетелей переворота, таких как Е. Р. Дашкова. И сведения эти недвусмысленно указывали на то, что Петр был умерщвлён без веДома Екатерины. Трудно допустить то, что дворянин Ростопчин дерзнул бы открыто лгать своему Императору, недавно вступившему на престол в результате переворота и трагического убийства отца, и намеренно обелять Екатерину в том случае, если бы она действительно была замешана в убийстве. Разоблачение подобной лжи кем-то из современников событий 1762 г. могло бы иметь для дальнейшей карьеры Ф. В. Ростопчина самые печальные последствия. Во всяком случае, сам Ф. В. Ростопчин, несомненно, был уверен в невиновности Екатерины.

Наиболее правдоподобно, что Петр был убит в пьяной драке кем-то из гвардейских офицеров, но это убийство было не более чем т. н. эксцессом исполнителя, в данном случае охранников. Как писал современник событий, секретарь датского посольства Шумахер, Петр III был задушен ружейным ремнем неким «крупным и сильным» лейб-компанцем Швановичем, перешедшим в православие шведом, 4 июля

1762 г.7 Свидетельство дипломата подрывает версию, исходя из которой убийство Петра III было подготовлено Екатериной заранее и замаскировано двумя записками Алексея Орлова, сообщавшего о внезапной болезни свергнутого Императора. Вряд ли бы секретное политическое убийство доверили солдату-и ностранцу, который воспользовался для совершения преступления элементом амуниции. Рациональнее было бы поручить дело преданному офицеру, который мог просто заколоть Петра своей шпагой8.

Почему же Екатерина не покарала убийц своего мужа, если она была невиновна? По-видимому, потому что убийство это было не более, чем трагической случайностью, а убийцы были лично ей преданы и действовали ради ее же блага. Петр III был настолько непопулярен в гвардии, среди офицерства, в армии и при дворе, что живой он был для Екатерины гораздо менее опасен, чем мертвый. Убийство Петра только компрометировало Екатерину, что, по свидетельству Е. Р. Дашковой, признавала она сама9.

Тем не менее, с политической точки зрения гибель Петра III развязывала Екатерине руки, ибо в будущем предотвращала появление оппозиции, которая могла бы использовать Петра Федоровича как знамя. Поэтому, вероятно, следует согласиться с мнением Е. В. Анисимова, который считал, что Екатерина разделяет ответственность за гибель мужа хотя бы в силу того, что Императрица не могла не понимать степень опасности, которую представляло для Петра III конвоирование пьяными гвардейцами — участниками переворота, и содержание бывшего Императора под конвоем его вчерашних подданных. Несмотря на это обстоятельство, Екатерина ничего не сделала, чтобы предотвратить Ропшинскую расправу10. Примечательно, что Екатерина писала о том, что конвоировать Петра III было специально поручено подразделению, состоявшему из «ласковых и отобранных людей» (un detachement d’hommes doux et choisis)11.

Добавим, что Екатерина разделяет политическую ответственность за судьбу Петра III уже в силу того, что 28 июня 1762 г. она стала сувереном — самодержавной Императрицей, которой принадлежала вся полнота власти в стране. Именно поэтому, возможно, Екатерина незаметно появилась 10/21 июля 1762 г. в Александро- Невской лавре на похоронах Петра III и молилась там о его упокоении. Скрыв убийство Петра III и освободив Орловых от наказания, Екатерина, как отмечал В. А. Бильбасов, взяла на себя колоссальную политическую ответственность12, которая обеспечила закрепление успеха переворота, но при этом бросила на Императрицу зловещую тень. Эта тень вскоре появится на берегах далекого Яика. Эта тень и до сего дня словно бы витает над местом преступления. Печальные и заброшенные руины Ропшинского дворца остаются немым свидетелем произошедшей трагедии…

Существует предположение о том, что в 1762 г., вскоре после переворота, Екатерина встречалась с заключенным Императором Иваном Антоновичем, якобы рассматривая возможность заключения брака с ним для легитимации переворота. Последнее совершенно невероятно, т. к. Екатерина уже сформулировала основания легитимности переворота в своих первых Манифестах и не нуждалась в подобном бракосочетании. Тем не менее, встреча Императрицы с Иваном Антоновичем действительно состоялась и имела место между 14 и 23 августа 1762 г. в Кексгольме. Эта встреча обросла таинственными слухами, которые век спустя стали основой для создания Г. П. Данилевским (1829–1890) романа «Мирович», посвященного несчастному государю. Факты свидетельствуют о том, что ко времени встречи с Екатериной Иван Антонович, проведший всю сознательную жизнь в одиночной камере, был в неадекватном состоянии, что подтверждают не только Манифест Екатерины от 17 августа 1764 г. о бунте Мировича, но, в первую очередь, дневниковые записи караульных офицеров. Несчастный Император был косноязычен, паясничал и периодически оскорблял своих стражников, напоминая им о своем Императорском положении. Отставал ли Иван Антонович в умственном развитии? Как известно, еще в Холмогорах он выучился грамоте, читал Библию и некоторые душеспасительные книги и, что самое важное, — осознавал себя и свое происхождение. Умственно отсталым Иван Антонович, конечно же, не был. Однако под влиянием одиночного заключения и грубого обращения к 22 годам у несчастного Императора, вероятно, стала проявляться определенная психоневрологическая патология, которая делала общение с ним весьма затруднительным13.

В июле 1764 r. Иван Антонович пал жертвой неудачной попытки освобождения из Шлиссельбургской крепости, предпринятой подпоручиком В. Я. Мировичем (1739-1764)14. После начала мятежа Иван Антонович был заколот шпагами дежурных офицеров в соответствии с приказом Петра III о немедленном умерщвлении «тайного узника» в случае попытки его освобождения. Почему же Екатерина, взойдя на престол, не отменила приказ Петра III? Вероятно, она сознавала потенциальную опасность Ивана Антоновича для престола. Молодая Императрица должна была лишь утвердиться в подобном убеждении после того, как познакомилась с психическим состоянием узника. Больной Император в случае своего освобождения мог быстро превратиться в игрушку в руках злонамеренных сил, игрушку гораздо более опасную, чем самовлюбленный и ограниченный Петр III.

Действия Екатерины при всем их несоответствии современному ей духу философии Просвещения вполне отвечали древнерусским политическим традициям, освященным авторитетом Православной Церкви. Биографии равноапостольной княгини Ольги и ее внука равноапостольного князя Владимира, которые были хорошо известны Екатерине благодаря чтению «Повести Временных Лет», дают множество примеров физического устранения этими норманнскими (варяжскими) князьями своих политических противников, среди которых древлянские старейшины (в случае с Ольгой) и родные братья (в случае с Владимиром). Екатерина серьезно интересовалась историей Древней Руси, сюжеты которой впоследствии использовала для написания собственных театральных пьес. Вероятно, Екатерина весьма своеобразно воспринимала святость Ольги и Владимира, рассматривая этих средневековых князей в первую очередь как успешных политиков. Известно, что Екатерина до самых преклонных лет зачитывалась сочинениями Полибия и Плутарха, выразивших античный героический идеал правителя-воина, воплотившийся в образах Александра, Деметрия Полиоркета, Сципиона, и, разумеется, Цезаря.

При этом Императрица мало интересовалась собственно византийскими историческими сюжетами, предпочитая им Античность и Древнюю Русь. Вследствие достаточно позднего и поверхностного знакомства с византийской историей (государыня начала читать труд Гиббона в начале 1790-х гг., но забросила чтение, остановившись на описании событий V в.), Екатерина в период расцвета своей политической деятельности искала воплощение античного идеала политика прежде всего в древнерусской политической жизни, рассматривая «Греческий проект» как будущий своеобразный культурно-политический синтез античных форм и древнерусских идеалов. По меткому замечанию современного византиниста, «облик екатерининской Византии являл причудливое смешение греческой Античности, российской современности и Древней Руси»15. Очевидно, что подобные идеи зрели в душе государыни на протяжении многих лет и зародились, вероятно, еще до переворота.

Поэтому ради сохранения престола Екатерина, как и в ночь перед июньским переворотом 1762 г., буквально следовала примерам Ольги и Владимира. Указ Петра III о ликвидации Ивана Антоновича в случае попытки его освобождения отменен Екатериной не был. Подпоручик Мирович был арестован, судим и казнен на Сытнинской площади Петербурга 15 сентября 1764 г. Бунтовщик был обезглавлен, а тело его затем было сожжено вместе с эшафотом16. Жестокость казни, проведенной в центре столицы, более двадцати лет не видевшей ничего подобного, носила показательный и назидательный характер, призванный подчеркнуть решимость Императрицы бороться с «ворами и изменниками».

После ареста Мировича Екатерина из человеколюбия запретила подвергать его пыткам, что дало основание для позднейшей легенды о том, что Императрица будто бы сама инициировала попытку освобождения Ивана Антоновича, дабы спровоцировать его убийство офицерами охраны, а Мировича пытать запретила, опасаясь, что под пыткой он назовет сообщников, среди которых могли оказаться приближенные Императрицы. Подобная легенда ничем не обоснована и носит характер мистификации в еще большей степени, чем легенда об организации Екатериной убийства Петра III. Заключенный Иван Антонович сам по себе не представлял для Екатерины никакой опасности. Опасность представляло лишь его освобождение заговорщиками. Поэтому в организации Императрицей столь хитрой и рискованной комбинации по устранению Ивана Антоновича не было особого смысла. Если бы Екатерина действительно желала физического устранения Ивана Антоновича (как и Петра III), гораздо проще было доверить это дело преданному и решительному офицеру, для которого достаточно было устного приказа обожаемой государыни. Кроме того, текст манифеста, написанный Мировичем от лица Ивана Антоновича накануне попытки его освобождения, настолько наивен и примитивен, что может служить исчерпывающим доказательством непричастности Екатерины к попытке освобождения несчастного узника в целях политической провокации17. Составить подобный текст мог только малообразованный человек, действовавший на свой страх и риск. С этой точки зрения весьма красноречив пассаж манифеста, сообщающий о том, что Екатерина «опоила» Императора Петра III… Подобное выражение сразу же вызывает ассоциации с пропагандой сторонников царевны Софьи Алексеевны, которые в 1698 г. распространяли слухи о том, что немцы в Голландии «опоили и подменили царя Петра». Вероятно, Жан Анри Кастера в своей версии отравления Петра III также опирался на подобные «народные» слухи.

В сентябре 1762 г. Екатерина была коронована и стала самодержавной Императрицей России. Однако переворот 1762 г., встреченный с энтузиазмом солдатами и офицерами гвардии, а также жителями Санкт-Петербурга, вызвал брожение на окраинах империи, которое привело к новому расцвету самозванчества. Самым страшным самозванцем не только екатерининской эпохи, но и всей двухсотлетней истории Императорской России стал донской казак Емельян Пугачев (1742–1775), поднявший в 1773 г. бунт яицких казаков и инородцев и провозгласивший себя выжившим Императором Петром III. Пугачевский бунт вылился в настоящую кровавую гражданскую войну, своим размахом напоминавшую казачьи мятежи XVII в. и охватившую значительные территории Приуралья и Поволжья.

Пугачевщина совпала по времени с появлением в Европе еще одного самозванца — женщины, выдававшей себя за дочь Императрицы Елизаветы Петровны и А. Г. Разумовского и известной под именем Елизаветы Владимирской или же княжны Таракановой (1745/1753-1775). Несмотря на то, что княжна Тараканова, по всей видимости, была авантюристской, искренне верившей в свое Императорское происхождение, тем не менее она приобрела определенное политическое влияние при европейских дворах, осложнявшее внутриполитическое положение России, и представляла известную опасность для Императрицы Екатерины II в период завершения Первой Архипелагской экспедиции 1769–1774 гг.18

Политический масштаб и значение этих самозванцев в известной степени позволяют сопоставлять их со знаменитыми самозванцами периода Смутного Времени и дают основание говорить о возрождении византийского политического феномена в русской общественной жизни эпохи «просвещенного абсолютизма». Трагические события, связанные с деятельностью Пугачева и княжны Таракановой, многократно становились предметом изучения историков и осмысления писателей, поэтому нет необходимости подробно на них останавливаться. Более важной задачей является исследование отношения к самозванчеству их венценосной соперницы — Императрицы Екатерины II, которая хотя и захватила власть при помощи вооруженной силы, но опиралась при этом не на мнимое происхождение, а на общественный договор, выраженный гвардией. По справедливому замечанию известного русского предпринимателя Н. Е. Врангеля (1847–1923) (отца последнего главнокомандующего Русской армии генерал- лейтенанта П. Н. Врангеля (1878–1928)), дворцовые перевороты гвардии являлись в русской истории XVIII в. коррекцией абсолютизма19.

В распоряжении исследователей сохранились письма Екатерины II, адресованные генерал- майору П. С. Потемкину (1743–1796), генерал- аншефу графу П. И. Панину (1721–1789), Вольтеру (1694–1778) и другим лицам, в которых Императрица достаточно подробно излагает свое отношение к пугачевщине и отдает распоряжения, направленные на скорейшее подавление бунта. Эти письма уже привлекали внимание ряда ученых, исследовавших историю пугачевского бунта, однако с нашей точки зрения отношение Екатерины II к Пугачеву и пугачевщине требует специальной характеристики, которая призвана уточнить ряд важных аспектов политического и культурно- исторического мировоззрения Императрицы. Как отмечает современный исследователь С. С. Кочережко, Екатерина в своих письмах осуждала пугачевский бунт не столько как явление, угрожавшее ее личной власти, сколько как политический процесс, несущий разрушение Империи, разорение Российской государственности. Императрица, в частности, писала: «После Тамерлана, я думаю, едва ли найдется кто либо другой, кто более истребил рода человеческого… он вешал без пощады и всякого суда всех лиц дворянского рода, мужчин, женщин и детей, всех офицеров, всех солдат, какие ему только попадали в руки: ни единое местечко, по которому он прошел, не избегло расправы его; он грабил и опустошал даже те места, которые, чтоб избегнуть его жестокостей, пытались заслужить его расположение добрым приемом: никто не был у него безопасен от разбоя, насилия и убийства… Мерзкая сия история славу Империи повреждающая…, коя… нас отсылала во мнении всей Европы к варварским временам от двух до трех сот лет назад к крайнейшему моему сожале-нию…»20 Пугачевский бунт, по мнению Екатерины, отбрасывал Россию в эпоху Тамерлана (1336–1405) и компрометировал Российскую Империю в общественном мнении при европейских дворах. Этот тезис Императрицы является ключевым для понимания ее политической философии и в полной мере демонстрирует ее политическое кредо, которое заключалось в следовании историческим заветам Петра Великого.

Заключение

Таким образом, поиски происхождения пугачевщины в истории Средневековья — правда, не византийского, а русского, — предпринятые Екатериной II, были совершенно адекватны и оправданны с точки зрения тех политических перспектив, которые предлагал стране Емельян Пугачев. Как уже было отмечено, Екатерина с юности благоговела перед Античностью, но в не меньшей степени она была очарована Древней Русью. Поэтому попытки Екатерины сопоставить современные социальнополитические явления с событиями из истории средневековой Руси вполне закономерны и проистекают из ее историософии и миросозерцания.

Благодаря Петру Россия стала Империей, несущей цивилизацию варварским окраинам, и с этой точки зрения, по мнению Екатерины, Россия была призвана развиваться не как степной Туран средневековых Тимуридов, а как современная военноморская держава. Екатерина сравнивает самозванца Емельяна Пугачева с Тамерланом, ибо Пугачев воевал в тех же местах, где когда-то Тамерлан воевал против Тохтамыша, опирался на поддержку кочевых и полукочевых племен, некогда признавших господство Тамерлана, и подобно Тамерлану жестоко уничтожал тех, кто служил России. Нам представляется закономерным, что в своем отношении к мужу — Петру III, и к потенциальному конкуренту Ивану Антоновичу, фактически превратившемуся в русскую «железную маску», Екатерина следовала тому же самому петровскому принципу, заключавшемуся в защите чести и достоинства России. Ради процветания государства, ставшего для нее новой родиной, Екатерина с последовательным протестантским рвением низвергла с политического олимпа Петра III и устранила со своего пути Ивана Антоновича, воспользовавшись неудачной попыткой его спасения. Позднее хрупкая Екатерина железной рукой задушила бунт казацкого самозванца, который в своей борьбе против Империи сочетал средневековый террор Тамерлана и политическую демагогию византийских Лже-Диогенов.