Поэтика аутентичного текста М. Ю. Лермонтова «И скучно и грустно! — и некому руку подать…» (1840)

Стихотворение «И скучно и грустно! — и некому руку подать…» (1840) является одним из шедевров лермонтовской лирики. Его черновой автограф с авторской правкой1 сохранился в составе коллекции С. А. Рачинского на одной странице с наброском стихотворения «Посреди небесных тел…» (1840). На обороте листа находится черновой автограф стихотворения «К портрету» (1840) (см.: [Киселева, Поташова, 2024a]). Впервые это произведение появилось в «Литературной газете» за 1840 г.2, с незначительными изменениями вошло в первое прижизненное собрание стихотворений Лермонтова (1840) и сразу же получило отклики в литературной критике. В. Г. Белинский, выделяя его наряду с «Казачьей колыбельной песней» (1838) и «Молитвой» («В минуту жизни трудную…») (1839), признавал, что «Пушкин умер не без наследника» [Белинский: 231]. Совершенно справедливо полагая, что истина сама по себе уже есть «высочайшая нравственность», критик писал, что «из того же самого духа поэта, из которого вышли такие безотрадные, леденящие сердце человеческое звуки, из того же самого духа вышла» и лермонтовская традиционная молитвенная лирика — «мелодия надежды, примирения и блаженства в жизни жизнию» [Белинский: 185]. Духовное содержание стихотворения отмечали и в литературоведении ХХ в. Г. Д. Гачев рассматривал его как знаковый текст, отражающий идею зарождения передачи в художественном слове «диалектики души», как погружение на «дно внутреннего мира», считая, что Лермонтов в нем «сразу включает ток внутренней жизни, обнажает борьбу взаимно-противоречивых влечений и мыслей» [Гачев: 267]. В современной науке с ее тяготением к структурно-семантическому анализу наметились тенденции к изучению грамматики данной элегии; ценными представляются те из них, в которых форма текста ставится в непосредственную связь с его содержанием. Так, например, И. Н. Лукьяненко отмечает, что употребление в нем Лермонтовым бессубъектных предложений «напрямую соотносится с одним из важнейших вопросов, решаемых им в последние годы жизни, — вопросом о свободе воли и предопределении судьбы человека» [Лукьяненко: 67]. Традиция рассмотрения стихотворения как результата духовных усилий поэта по осмыслению человеческого бытия и сама сила эмоционального воздействия произведения побуждают отнестись к его тексту с особым вниманием. При наблюдении над историей изданий стихотворения были выявлены некоторые расхождения, касающиеся преимущественно его пунктуации. Сравнение публикаций текста (в том числе прижизненной — в сборнике стихотворений Лермонтова 1840 г.) с автографом позволяет говорить о целесообразности знакомства читателей с рукописным первоисточником, который дополнит картину лермонтовского мироощущения и углубит понимание произведения: ведь читать текст в авторской пунктуации — «все равно что по нотам читать партитуру композитора» [Захаров, 1999: 195]. Реконструкция авторского синтаксиса позволит рассмотреть «поэтику стихотворения в неразрывной связи с авторским сознанием» [Киселева, Поташова, 2020: 131].

Далее представлены фрагмент листа с черновым автографом стихотворения Лермонтова «И скушно и грустно! — и некому руку подать…» (см. Илл. 1 ), а также транскрипция лермонтовской рукописи в сопоставлении с изданием в сборнике «Стихотворения М. Лермонтова»³ (1840) и указанием разночтений с первой публ икацией в «Литературной газете» (см. Табл. 1 ).

Илл. 1. Черновой автограф стихотворения М. Ю. Лермонтова «И скушно и грустно! — и некому руку подать…» ⁴

Fig. 1. The draft autograph of M. Yu. Lermontov’s poem “So Dull, So Sad! — and No One to Lend a Hand…”

Таблица 1 / Table 1

Ct и s н о %	Черновой автограф (РГАЛИ. Ф. 427.1.986. Л. 66)	Публикация 1840 г. (сб. «Стихотворения М. Лермонтова»)
	(заглавие отсутствует)	И скучно, и грустно.
1	И скушно и грустно! — и некому руку подать	И скучно, и грустно, и нèкому руку подать (В ЛГ : И скучно!… и некому руку подать)
2	въ минуту душевной невзгоды…	Въ минуту душевной невзгоды…
3	Желанья… что пользы напрасно и вѣчно желат<ь>	Желанья!.. что пользы напрасно и вѣчно желать?..
4	и годы проходютъ — всѣ лучьшiе годы! а. и годы проходютъ — вѣ б. и годы проходютъ — всѣ лучьшiя годы!	А годы проходятъ — всѣ лучшiе годы!
5	Любить — но кого же? — на время не стоитъ труда а. Любить — но кого же? — любить на минуту	Любить… но кого же?.. на время — не стоитъ труда,
6	а вѣчно любить не возможно… а.    Начато: А долго и <¿> б.    Начато: надолго	А вѣчно любить невозможно.
7	Въ себя ли заглянишь? — тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда,	Въ себя ли заглянешь? — тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда:
8	а радость и муки, и все — такъ ничтожно, а. а * сердце, и мысли, и все — такъ ничтожно, (* а не зачеркнуто)	И радость, и муки, и все тамъ ничтожно… (В ЛГ : мука)
9	Что страсти? — вед<ь> радно (sic!) иль поз<д>но ихъ сладкiя (sic!) недугъ а. Начато: Что страсти? — б. Начато: А * страсти? ( * А не зачеркнуто)	Что страсти? — вѣдь рано иль поздно ихъ сладкiй недугъ

Практически все научные издания воспроизводили вариант стихотворения, идентичный публикации в прижизненном сборнике, с редкими вариациями пунктуации в первом стихе (все научные издания советского времени следовали автографу и не ставили запятую между словами «и скучно и грустно», издание 2014 г. восстанавливает эту запятую [Лермонтов, 2014: 312]); в четырехтомном собрании сочинений (1961–1962; 2-е изд.: 1979–1981) впервые добавлена отсутствующая в прижизненном издании запятая в конце 11-го стиха, закрывающая вводную конструкцию [Лермонтов, 1961: 468; 1979: 426]. Наиболее близким к автографу (факсимиле которого публикуется тут же) является вариант Полного собрания сочинений 1935–1937 гг. под редакцией Б. М. Эйхенбаума, хотя и там есть разночтения с оригиналом, проявляющиеся в расстановке знаков препинания (в 3, 5, 8, 10, 11-м стихах), замене слов (союзов «и» на «а» — в начале 4-го стиха, «а» на «и» — в начале 8-го стиха; частицы «так» на местоименное наречие «там» в 8-м стихе — эта лексическая мена наблюдается во всех изданиях, начиная с обоих прижизненных) и постановке ударения в слове «нèкому» в 1-м стихе (как в 1840). Только в издании 1935–1937 гг. сохранен лермонтовский вариант написания предикатива «скушно» [Лермонтов, 1936: 60], отражающий произносительную норму5. В иных публикациях выявлены неоправданные пунктуационные мены относительно автографа в 1, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 10, 11, 12-м стихах: устранены или добавлены многоточия, восклицательные и вопросительные знаки, точки, знак тире, происходит вольная замена запятых, что практически всегда соответствует изданию в сборнике стихотворений 1840 г.

Проанализируем подробнее разночтения между черновым автографом стихотворения и его прижизненной публикацией в отдельном издании. В 1-м стихе прижизненного издания ( 1840 : 109; а также в издании 2014 г. [Лермонтов, 2014: 312]) в первой части поставлена отсутствующая в автографе запятая; также заменены на запятую восклицательный знак и тире: «И скучно, и грустно, и нèкому руку подать» / « И скушно и грустно! — и некому руку подать ».

В 3-м стихе добавлены восклицательный знак — в начале стиха и комбинация вопросительного знака с многоточием — в конце: «Желанья!.. что пользы напрасно и вѣчно желать?..» / « Желанья… что пользы напрасно и вѣчно желат < ь >».

В 4-м стихе начальный союз «и» заменен» союзом «а»: «А годы проходятъ — всѣ лучшіе годы!» / « и годы проходютъ — всѣ лучьшіе годы! ».

В 5-м стихе при публикации в конце добавлена необходимая перед противительным союзом «а» запятая, не прочитывающаяся в рукописи (поскольку вторая часть стиха представляет собой запись над строкой с недописанными словами); знак тире перенесен в другую часть предложения, что принципиально меняет синтаксис стихотворения: «Любить… но кого же?.. на время — не стоитъ труда,» / « Любить — но кого же?.. на время не стоитъ труда ».

В 7-м стихе запятая заменена точкой с запятой: «Въ себя ли заглянешь? — тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда;» / « Въ себя ли заглянишь? — тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда, ».

Самые значимые изменения, полностью меняющие грамматическую структуру предложения и заметно искажающие изначальный смысл текста, видим в 8-м стихе: «И радость, и муки, и все тамъ ничтожно…» / « а радость и муки, и все — такъ ничтожно, ». Замена начального союза (« а » на «и») и хорошо читающейся в автографе усилительной частицы « такъ » на указательное наречие места «там» повлекла за собой и постановку других знаков препинания — при таком прочтении предложение прочитывалось как ряд трех однородных подлежащих при повторяющемся союзе «и», требующем постановки двух запятых ( и радость , и муки , и всё там ничтожно ). Изначальный рукописный текст имел совершенно другое членение: 1) описание внутреннего состояния лирического героя (7-й — первая половина 8-го стиха) ( Въ себя ли заглянишь? — тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда, а радость и муки, ); 2) анализ этого состояния ( и все — такъ ничтожно ).

В конце 10-го стиха при публикации был добавлен знак точка с запятой, который у Лермонтова обычно достаточно четко читается. Учитывая, что в автографе этот знак отсутствует, на его месте целесообразнее поставить точку: пауза там логична, а в рукописях Лермонтов нередко опускал знак точки в конце предложения как подразумеваемый; кроме того, в таком случае третья строфа уподобится по структуре двум первым, где первые два стиха представляют собой отдельные законченные предложения.

Исправления, внесенные в 11-й стих, стоит признать оправданной конъектурой: они связаны с выделением вводной конструкции, имеющей значение субъективной оценки («И жизнь, какъ посмотришь съ холоднымъ вниманьемъ вокругъ —»), однако логичнее было бы выделить ее с двух сторон запятыми, чем вносить более эмоционально нагруженный знак тире.

Заключительный 12-й стих в черновом автографе заканчивается восклицательным знаком (« такая пустая и глупая шутка! »), тогда как все издания, кроме подготовленного Б. М. Эйхенбаумом, ставят тут многоточие. Редакторские изменения в первом и двенадцатом стихах, образующих заголовочнофинальный комплекс стихотворения, значимы для его восприятия, а потому восстановление авторской пунктуации здесь представляется особенно важным.

В. Я. Брюсов так характеризовал редакторскую политику журнала XIX в. «Русский Архив»:

«Как издатель Бартенев принадлежал, бесспорно, не к нашей эпохе. Современные методы исследования и издания документов были ему чужды. Он почитал себя вправе не только сокращать, но порою даже подновлять печатаемый текст» ⁶ .

Вполне понятно, что по меркам XIX в. «подновлять» текст считалось вполне допустимым, и А. А. Краевский не был тут исключением, тогда как на современном этапе развития текстологии целесообразно «придерживаться доступного знания авторской воли» [Киселева, Поташова, 2024б: 289].

При жизни Лермонтова было опубликовано два варианта стихотворения «И скучно и грустно»: в «Литературной газете» и в первом издании сборника стихотворений Лермонтова (редактором в обоих случаях выступал А. А. Краевский). В более ранней публикации «Литературной газеты» (см. Илл. 2 ) редактор меняет стихотворный ритм и содержание первого стиха, используя четырехстопный амфибрахий (характерный для заключительных в каждой строфе стихов этого текста и предполагающий в рамках заданного стихотворения женскую клаузулу) вместо пятистопного амфибрахия с мужской клаузулой (который последовательно употребляется во всех нечетных стихах стихотворения). Также он устраняет лексему «грустно», оставляя ее лишь в заглавии: «И скучно!.. и некому руку подать» ( ЛГ ). Редактор смещает акценты в соответствии со своим пониманием текста, хотя следует отметить, что в обоих прижизненных изданиях стихотворению дано единое заглавие: «И скучно, и грустно». В автографе Лермонтова оба слова категории состояния также присутствуют (« И скушно и грустно! — и некому руку подать »), однако они не разделены запятой: «и скучно и грустно» — это не перечисление, как посчитал, по всей вероятности, первые издатель стихотворения. И если в 1840 редактор ближе к аутентичному тексту, то в ЛГ (см. Илл. 2 ) он убирает избыточную, на его взгляд, характеристику, возможно, считая первое состояние («скучно») исчерпы вающе ёмким для передачи основной идеи стихотворения.

Эту емкость он подчеркивает постановкой после слова «скучно» восклицательного знака (в первоисточнике стоявшего после конструкции «и скушно и грустно») с многоточием. Однако выбранная лексема «скучно» сама по себе не в состоянии отразить весь спектр состояний лирического героя, что почувствовал, вероятно, и редактор стихотворения, продолжив работу над ним и предложив новый вариант в первом собрании стихотворений поэта.

ш ^а^^ЗФ, ^ ifs^^xu

II скучно!...и некому руку подать Въ минуту душевной невзгоды...

Желанья'... что пользы напрасно и вЬч-ио желать?..

А годы проходить—всЬ лучине годы!

Любить... но кого же?... на время—не-стоить труда, А вЬчно .побить невозможно.

Вь себя ли заглянешь?—тамъ прошлого н^тъ и с.гЬда:

И радость, и мука, и все тамь ничтожно...

Й жизнь, какь посмотришь сь холод-нымъ вниманьем!» вокругь— Такая пустая и глупая шутка...

М. Лермонтов^.

Илл. 2. Первая публикация стихотворения «И скучно, и грустно» (Литературная газета. 1840. № 6. 20 января. Стлб. 133)

Fig. 2. The first publication of the poem “So Dull, So Sad” (Literary Newspaper. 1840. No. 6. January 20. Column 133)

В романе «Герой нашего времени», который может рассматриваться как сюжетное развертывание лермонтовской элегии, отразившей «переживания поэтом человеческой богоостав-ленности» [Гулин: 6], эти две основы не уравниваются. «Скучно» — это маркер байронического образа Печорина, его томление бездеятельностью, хотя в самом себе определение уже антиномично, в нем — сочетание желания деятельной жизни («Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига; его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится…» [Лермонтов, 1957; т. 6: 338]) и усталости от жизни («Что ж? умереть, так умереть: потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно» [Лермонтов, 1957; т. 6: 321]). Категория «грустно» в художественном мире Лермонтова имеет психологическую наполненность и рождает эмпатию по отношению к герою. Она используется как при характеристике образа Печорина («Когда он ушел, то ужасная грусть стеснила мое сердце» [Лермонтов, 1957; т. 6: 273]), так и при создании образов страдающих персонажей с однозначной оценкой — Максима Максимыча («Хорошо вам радоваться, а мне так право грустно , как вспомню»), Бэлы («Мало-по-малу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила , напевала свои песни вполголоса.») и Мери ( «...ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти , казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду…» [Лермонтов, 1957; т. 6: 228, 220, 316] (выделено мной. — И. К .) ) . Именно сочетание онтологической и психологической составляющих слов категории состояния «скучно» и «грустно» отражает глубину лермонтовского текста. Лермонтов не ставит между ними запятую, потому что перед нами не перечисление, а констатация сложного состояния экзистенциальной тоски по идеалу любви и горечи от духовного одиночества.

Передачу этого сложного, отчасти антиномичного духовно-душевного состояния лирического героя поддерживает и 8-й стих («а радость и муки, и все — такъ ничтожно»), который является своеобразным зеркалом по отношению к 1-му стиху. В редакторских решениях публикации 8-го стиха в варианте «И радость, и муки, и всё там ничтожно» с постановкой запятой между однородными подлежащими, соединенными повторяющимся союзом «и», также можно наблюдать следование стереотипу и очевидную логику, когда одни искажения влекут за собой, по законам грамматики, другие. Однако даже если рассматривать отсутствие запятой у автора как противоречащее грамматике, то это также насыщено смыслом. Тем более, что противоречия здесь нет, так как перед нами не просто перечисление, но акцентирование сложности душевного состояния человека, которое подчеркивает и имеющаяся в автографе усилительная частица «так» («а радость и муки, и все — такъ ничтожно»), тогда как выбранное редакторами наречие «там» (по аналогии с 7-м стихом: «Въ себя ли заглянишь? — тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда»), вместе с заменой начального союза («а» на «и») и постановкой после 7-го стиха двоеточия вместо авторской запятой («Въ себя ли заглянешь? — тамъ прошлаго нѣтъ и слѣда: / И радость, и муки, и все тамъ ничтожно…»), смещает акценты в сторону уточняющего перечисления, устраняя дополнения смысла и снижая силу выраженной автором эмоции. Нельзя отрицать, что пунктуация, даже если она является авторской, «создает художественно значимый и эстетически выразительный ритм повествования» [Захаров, 1994: 358].

Многочисленные и значимые тире в тексте, зачастую убранные или перенесенные редактором, и есть попытка автора объяснить заявленное в его начале состояние: «и скушно и грустно». Попытка эта делается с опорой на традиции школы «гармонической точности»7, при помощи использования «принципа исчерпывающего деления» [Пумпянский: 208]: ступенчато отрицается ценность желаний, любви на время, страстей и утверждается, что жизнь — «пустая и глупая шутка». Над этим тезисом автор работает больше всего. Автограф отразил четыре варианта последнего стиха: «такая пустая, сухая и глупая шутка!»; «Такая пустая, и<¿> несносна<¿>8 какъ глупая шутка!»; «такая пустая, тяжелая шутка!»; «такая пустая и глупая шутка». В ходе работы Лермонтов максимально освобождается от конкретики. Кроме оставшихся эпитетов «пустая и глупая», были эпитеты «сухая», «несносная<¿>» и «тяжелая», которые, нагнетая ситуацию безрадостности, в полноте не отражали мысль поэта и не дополняли предыдущий текст, где уже во 2-й строфе проговаривалось: «а ра дость и муки, и все — такъ ничтожно». Здесь можно увидеть некое оживление заданного литературной традицией суждения: фраза отсылает читателя к гетевскому «Жизнь — шутка, скверная притом» из «Западно-восточного дивана» [Гете: 352]. Следы чтения Гете особенно выявляются в произведениях Лермонтова 1840 г.: здесь и переложение «Ночной песни странника» («Из Гете»), и композиция и проблематика стихотворения «Журналист, писатель и читатель», восходящего к «Прологу в театре» гетевского «Фауста». Но если Гете свою ироническую миниатюру с этой сентенции начинает («Жизнь — шутка, скверная притом»), далее насыщая текст конкретными, почти бытовыми высказываниями, то Лермонтов схожим суждением элегию заканчивает: имея литературную традицию, а значит вступая в ситуацию литературного дискурса, оно, с одной стороны, расширяет возможности толкования стихотворения, с другой — привносит в текст значение безапелляционности. Нельзя не отметить и «лишнее» издательское тире: Лермонтов не ставит знака перед выражением «пустая и глупая шутка», таким образом снижая градус вывода. Жизнь как шутка все же не доминанта этого стихотворения, ведущей идеей которого является грусть от осознания того, что в конкретных обстоятельствах земная жизнь как безусловная ценность невозможна; последний стих есть некое заявление боли, своего рода отчаяния, подчеркиваемого восклицательным знаком, который почти все публикаторы стихотворения (за исключением издания 1835–1837 гг. под редакцией Б. М. Эйхенбаума) устраняют.

В стихотворении Лермонтов ставит проблему «существования человека как субъекта бытия, ценностного и духовного» [Москвин: 5]. Ю. М. Лебедев, размышляя об этом лермонтовском шедевре, полагал, что «если рассматривать земную жизнь как единственное, что дано человеку, тогда всё в ней начинает терять свой смысл» [Лебедев: 6]. Замыкая стихотворение отсылкой к Гете, Лермонтов всем своим текстом идет дальше выраженной немецким поэтом идеи несправедливости и противоречивости жизни и человеческой природы, и во многом это достигается за счет особой субъектной организации лермонтовского текста. Третье лицо гетевского текста меняется на очень сложную организацию. Исследователи отмечали, что «при "наивном" чтении стихотворение кажется непосредственным внутренним монологом "я", несмотря на то, что никакого "я" (с грамматической точки зрения) тут просто нет» [Малкина: 39]. Довлеющая безличность грамматических форм в стихотворении («и некому руку подать», «И жизнь, как посмотришь9…») усиливает трагический пафос одиночества.

Замена многоточия в начале 3-го стиха на сочетание восклицательного знака с многоточием (« Желанья… что пользы напрасно и вѣчно желат < ь >» — в автографе, «Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..» — в ЛГ , 1840 , [Лермонтов, 1954–1957, 1961, 1979, 2014]) добавляет эмоциональной горечи по поводу невозможности жить присущими юности желаниями, тогда как лирическому герою, состояние которого запечатлел аутентичный текст, ближе философская констатация движения времени.

Комментируя редакторские решения при издании лермонтовского стихотворения и пунктуационные тенденции дефинитивного текста, следует отметить и чрезвычайную насыщенность печатного текста знаком многоточие: если у Лермонтова оно присутствует только в первом четверостишии в конце второго (« въ минуту душевной невзгоды …») и в середине третьего стихов (« Желанья… что пользы напрасно и вѣчно желат < ь >»), а также во втором стихе второго четверостишия (« а вѣчно любить не возможно …»), то в постоянно воспроизводимом в позднейших изданиях редакторском решении прижизненных публикаций дополнительно ставится в середине 5-го (дважды) и в конце 3, 8 и 12-го стихов (за исключением издания [Лермонтов, 1936]). Излишнее употребление этого знака психологически объяснимо: издатель почувствовал парадоксальность текста, неисчерпанность сказанного, так как «многоточие есть апелляция к подтексту, расчет на продолжени е жизни высказанного в сфере "невыразимого"»

[Гачев: 269], и попытался это передать понятными ему средствами. Однако поставленные редактором знаки: многоточие в заключительном 12-м (вместо восклицательного знака) и в 8-м (вместо запятой) стихах, знак вопроса и многоточие — в конце 3-го стиха — несколько искажают авторскую интонацию, которая имеет смысловое содержание. И хотя часто «через многоточие текст и высказанная в нем мысль как бы заранее застраховывает себя, самокритикуется, указывая, что ей самой понятна ее ограниченность» [Гачев: 269], — здесь, к Лермонтову, это неприменимо. Поэт духовно смел и даже дерзок, категоричность его мысли нарастает по ходу развертывания идеи стихотворения, своей категоричностью он будто погружается во тьму, чтобы «Бог, повелевший из тьмы воссиять свету, озарил наши сердца» (2 Кор. 4:6). Здесь наступает уже область богословия. Подобный вывод напрямую связан и с аконичностью (безóбразностью) рассматриваемого текста.

Инвариантом аконичности является апофатическое мышление, вербализованное в трактатах Дионисия Ареопагита, — метод негативной теологии, когда мы имеем установку, что постигнуть Сущее можно лишь последовательным отрицанием того, что не является полнотой явления Бога, когда «Бог становится ведомым через неведение»¹⁰. В этом зазоре между тоской по истинной жизни, которая в полноте была не осуществима в пределах жизни земной, и представлением об идеале жизни как абсолютной реализации деятельной натуры поэта — «я каждый день / Бессмертным сделать бы желал» [Лермонтов, 1954; т. 1: 183], как скажет он в другом своем стихотворении, — и состоит духовный смысл рассматриваемого лермонтовского текста. Все желания, любовь, страсти не могут исчерпать потребность человека быть причастным к полноте жизни. Эта идея утверждается всем текстом. Наверное, именно поэтому В. Г. Белинский прочувствовал его как молитву: «Эту молитву твержу я теперь потому, что она есть полное выражение моего моментального состояния…» [Белинский: 232]. В апофатике

Абсолют утверждается через мыслительную реакцию отрицания всего, что не является полнотой Его воплощения. В рассматриваемом тексте, казалось бы, все могло свестись к гетевскому утверждению, что жизнь — шутка, но трагизм текста, в противоположность ироническому с элементами развлечения стихотворению Гете, этого не позволяет. Лермонтов говорит о том, что важно для жизни его души: о необходимости понимающего человека рядом, желаниях, любви, даже страстях (он и к ним относится максимально серьезно — в близком по времени создания к рассматриваемому тексту стихотворении «Тучи» (1840) нравственным приговором тучкам звучат слова: «Чужды вам страсти и чужды страдания…» [Лермонтов, 1954; т. 2: 165]). Но не ощущая исчерпывающей полноты подобного существования, он «ропщет на смертный закон, не желая признавать целесообразности в мире, отданном его власти» [Гачева: 104]. Можно сказать, что в этом тексте Лермонтов выразил тоску («и скучно и грустно») «по трансцендентному, по иному, чем этот мир, по переходящему за границы этого мира» [Бердяев: 46].

Спорным является и вопрос заголовка. В прижизненных изданиях заглавие представляло собой два слова категории состояния, разделенные запятой «И скучно, и грустно». В издании, подготовленном Б. М. Эйхенбаумом, запятая отсутствует и в написании первого слова воспроизведен вариант автографа: «И скушно и грустно» [Лермонтов, 1936: 60]. Во всех последующих научных изданиях собрания сочинений Лермонтова, начиная с шеститомника 1954–1957 гг. (и за исключением издания 2014 г.), воспроизводится вариант без запятой, но с написанием предикатива через «ч», в соответствии с орфографической нормой: «И скучно и грустно» (см. [Лермонтов, 1954: 138]). Представляется, что стихотворение должно публиковаться без заглавия (данного, по всей вероятности, первым редактором), которое не выполняет в полной мере своей роли «декодирования художественного целого, управления читательским восприятием» [Патроева: 7], тогда как эта функция в произведении принадлежит зачину — первому стиху. При публикации элегии в новой орфографии следует пользоваться формулировкой «И скучно и грустно! — и некому руку подать…». Именно в этом случае первоначальная установка восприятия стихотворения будет более адекватна авторскому замыслу.

В Таблице 2 представлены рекомендуемые варианты текста для публикации в старой11 и новой орфографии:

Таблица 2 / Table 2

Сопоставление автографа стихотворения с традицией его публикации выявило отступления от авторской пунктуации: значимые тире в тексте зачастую были убраны или перенесены, добавлены многоточия или комбинация вопросительного знака и многоточия, заменен многоточием восклицательный знак в конце стихотворения. Допущены некоторые лексические замены, вносящие чуждые тексту смысловые оттенки. Чтение содержащего авторские правки автографа стихотворения «И скучно и грустно! — и некому руку подать…» указывает на необходимость знакомства читательской аудитории с дефинитивным текстом. Анализ конструируемых Лермонтовым многочисленных антиномий, внимание к авторской пунктуации позволили в результате исследования преодолеть штампы восприятия элегии и дать ее трактовку, согласующуюся с особенностями художественного мышления поэта. В статье выявлены смысловые центры стихотворения, связанные с выражением духовного состояния лирического героя и ценностного мира его души. Прочтение текста в аутентичном виде позволяет приблизиться к пониманию внутреннего устроения поэта и уточнить духовные смыслы лермонтовского шедевра.