Поколение 1880-х гг. в прозе А.П. Чехова: мотивная репрезентация и сюжетная динамика

Э поха восьмидесятых годов обозначается современниками как «больное», «сумеречное» время, безвременье; Чехов ее определяет как эпоху поколения «сырости водосточных труб» [Созина, 2006]. Умонастроение русского общества в это десятилетие пессимистично: «Современная жизнь осмыслялась обществом в условиях и абстрактных образах ада: как мрак, мучение, “нищета ума”, “сон наш мятежный”, “скука жизни”. Возникал образ сумерек и роковой ночи как мифологического времени, времени смерти, а причины этого – в неких силах, которые стоят над человеком» [Бушканец, 2013, с. 18].

Л. Шестов, провозгласивший писателя «певцом безнадежности», относил на чало этой тв орческой константы¹ к середине 1880-х гг. [Шестов, 2002]. Литература

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2022. № 2} (¹⁹)

отвечает на социальную дезориентацию поколения 1880-х гг. повышенным «этиз-мом» [Кондаков, 2010] – усилением внимания к нравственно-философской проблематике. Появляются новые или обновленные художественно-антропологические конструкты: «восьмидесятник», находящийся в состоянии экзистенциального поиска; обновляется статус «слабого человека» – тургеневского типа середины века; на периферии возникает тип лесковского праведника и т.п.

Культурно-антропологический феномен поколения 1880-х гг. (имеется в виду возрастной диапазон от 20 до 45 лет, то есть люди социально активного возраста, действовавшие в это десятилетие) впервые фиксируется в произведениях А.П. Чехова переломного периода (1886–1887) и становится одним из основных объектов зрелого творчества писателя. Трансформация образа человека 1880-х гг. в формулу всего поколения в прозе Чехова осуществляется в динамике сюжета о мировоззренческом кризисе современника именно в годы творческого перелома, поэтому научная разработка проблемы мотивной репрезентации характера «восьмидесятника» и сюжетной реализации его духовноментального кризиса представляется продуктивной для выявления авторской концепции поколения.

Целью статьи является исследование мотивной репрезентации образа человека 1880-х гг. в сюжетной динамике прозы А.П. Чехова 1886–1888 гг. Материалом послужили рассказы «Хорошие люди», «На пути» (1886), «Верочка» (1887) и повесть «Огни» (1888). В ходе работы применялись методы мотивного и системноцелостного анализа, методология типологических исследований.

Разнонаправленность мировоззренческих позиций внутри генерации стала основным сюжетным событием в рассказе «Хорошие люди». Владимир Семенович Лядовский, погруженный в самолюбование сотрудник отдела фельетонов в незначительной газете, полагает, что в своих критических сочинениях транслирует идеологию лучших людей поколения: «Владимир Семеныч искренно веровал в свою программу, не знал никаких сомнений и, по-видимому, был очень доволен собой» [Чехов, 1984, т. 5, с. 414]2. Автор-рассказчик оценивает героя иронически: «Это пишущий, к которому очень шло, когда он говорил: “Нас немно-го!“ или: “Что за жизнь без борьбы? Вперед!”, хотя он ни с кем не боролся и никогда не шел вперед» (т. 5, с. 414).

Сестра героя – врач, оставившая медицину вследствие семейного несчастья. В первоначальной ситуации рассказа она «в безделье и молчании, <…> поникнув головой и опустив руки, лениво и бесцветно доживала свою молодость» (т. 5, с. 415), что, впрочем, укладывается в магистральное умонастроение интеллигентных людей этого десятилетия. Пока брат писал литературно-критические опусы то о рассказе о крестьянском быте, то о повести о страданиях светской дамы в тенетах гражданского брака (будучи эстетически нечутким, он испытывал одинаковый восторг по поводу того и другого)3, сестра начала интересоваться общественными вопросами, в частности учением Л. Толстого: «Это было как раз время – восьмидесятые годы, когда у нас в обществе и печати заговорили о непротивлении злу, <…> когда кое-кто из нашей среды стал обходиться без прислуги, уходил в деревню пахать, отказывался от мясной пищи и плотской любви» (т. 5, с. 417).

Брат с сестрой стремительно расходятся и в идеях, и в способах доказательства их превосходства: Владимир Семенович, по образованию правовед, мыслит дедуктивно – из общей посылки выводит гипотетический случай в доказательство абсурдности непротивленчества4; Вера Семеновна обосновывает свои утверждения исходя из индуктивной логики «общих случаев». Отсюда ее сравнение мелкости мысли современной интеллигенции со взглядом из неподвижной точки: поднявшись на воздушном шаре, невольно можно обозреть и сам город, и окрестные поля, и деревни, и реки… (т. 5, с. 430). Начинаются споры: брат оспаривает идеи непротивленчества, сестра отвергает бесконечные беллетристические «шедевры» о том, чего не бывает.

Логика общих случаев приводит героиню к крушению прежних ценностей: «Мне кажется, что современная мысль засела на одном месте и прилипла к этому месту. Она предубеждена, вяла, робка, боится широкого, гигантского полета, <…> она консервативна» (т. 5, с. 420). Наконец Вера Семеновна приходит к мысли о необходимости общественного служения и покидает дом – едет в другую губернию прививать оспу. Владимир Семенович продолжает жизнь «профессионального» энтузиаста: он «писал свои фельетоны, возлагал венки, пел “Gaudeamus”, хлопотал о “кассе взаимопомощи” <…>» (т. 5, с. 422). В свое время он покинул бренный мир, вскоре окончательно преданный забвению.

Сюжет рассказа выстраивается как история параллельно развивающихся событийных рядов: духовного прозрения сестры и псевдодеятельности брата. История Владимира Семеновича, рудимента «человека сороковых годов», выражается в формуле «скука жизни». История Веры Семеновны реализует жанровый потенциал чеховского «рассказа открытия» – здесь событие прозрения может быть расценено как переход в новый мировоззренческий статус.

Напомним, что оба персонажа принадлежат к поколению 1880-х гг., и вычленим его ведущие атрибуты, обращенные в мотивы ложной деятельности , скуки , сомнения , ухода ; изменения / неизменности . Если сюжет, связанный с женским

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2022. № 2} (¹⁹)

персонажем, динамичен – от «безделья» и «бесцветного проживания» к осмысленной деятельности, то сюжет, координированный с другим персонажем, Владимиром Семенычем, статичен: это отсутствие движения смыслов (от одной ложной деятельности к другой, от одной суеты к другой; качественных изменений в событийности индивидуального сюжета персонажа не наблюдается).

В сюжете рассказа «Хорошие люди» обозначается расхождение в социальном поведении представителей одного поколения: бесполезная кипучая деятельность, с одной стороны, и позднее народничество, следование теории «малых дел» – с другой.

В известном рассказе писателя «На пути» герой рудинского плана (что было замечено еще современной писателю критикой)5 исповедуется перед случайной попутчицей. Лихарев – человек, растративший свою «необыкновенную способность верить» в бесконечных поисках незыблемой веры. Энтузиазм Лихарева направлен на более широкое поле деятельности, нежели «общественное» воодушевление героя предыдущего рассмотренного нами рассказа, – это не «литература» (как гордо называл свое занятие Лядовский), то есть никому не нужная критика в заштатной газете, а совершенствование русской жизни как таковой: «Русская жизнь представляет из себя непрерывный ряд верований и увлечений <…>. Если русский человек не верит в бога, то это значит, что он верует во что-нибудь другое» (т. 5, с. 468).

Сменив множество убеждений, в сюжетном времени рассказа герой исповедует толстовство 1880-х гг.: «Последней моей верой было непротивление злу» (т. 5, с. 470). Хаотизация социальной деятельности персонажа выражается во множестве совершенно искренних «вер», которым он предавался на протяжении жизни: «Полжизни я состоял <…> в штате атеистов и нигилистов, но не было в моей жизни ни одного часа, когда бы я не веровал» (т. 5, с. 468). Наука, славянофильство, археология, народная культура сменяли друг друга в потоке все новых и новых увлечений, лучше сказать – идеологических приключений: «увлекался я идеями, людьми, событиями, местами… увлекался без перерыва!» (т. 5, с. 470). Однако ни единой из своих «вер» Лихарев не был способен исповедовать несомненно и окончательно: «Изменял я тысячу раз. Сегодня верую, падаю ниц, а завтра уж я трусом бегу от сегодняшних моих богов и друзей <…> Ни разу в жизни я умышленно не солгал и не сделал зла, но нечиста моя совесть!» (т. 5, с. 471).

Если проецировать эту неспособность остановиться на чем-либо окончательном на ментальный облик всего поколения, то получается смешение личного энтузиазма и исторической бесперспективности. Поэтому, отъезжая поутру на дальнюю шахту попробовать себя в роли управляющего, Лихарев выглядит человеком, который уже не обретет никакой новой веры: созидательный потенциал поколения исчерпан. В восприятии барышни Иловайской, осознающей безысходность последней попытки Лихарева вдохновиться служением на шахте, «не весело слуш ать, когда балагурят несчастные или умирающие» (т. 5, с. 477).

Героиня, напротив, испытывает в эту рождественскую ночь пробуждение «чувства жизни», едва удержавшись от мгновенного порыва следовать за попутчиком: «ему вдруг стало казаться, что еще два-три <…> штриха, и эта девушка простила бы ему его неудачи, старость, бездолье и пошла бы за ним, не спрашивая, не рассуждая» (т. 5, с. 477).

Рассказ транслирует уже иное качество интенциональности героини – не рациональное, а витально-эмоциональное, поэтому появляется ослабленный в «Хороших людях» мотив сочувствия. Сюжет о поиске веры/идеи реализован в системе мотивов: энтузиазм , отсутствие цели , повторяемость , сочувствие . Отметим, что деятельность героя теряет качество «миражности», которым отмечена псевдодеятельность персонажа «Хороших людей». Человек 1880-х годов приобретает в авторском мировоззрении более устойчивые социально-антропологические характеристики по сравнению с героями предыдущего рассказа.

В рассказе «Верочка» сюжетные события группируются вокруг ситуации «русского человека на rendez-vous», выявляющей неготовность «слабого человека» к душевным испытаниям [Одесская, 2011, с. 341–342]. Молодой петербургский ученый Иван Алексеич Огнев накануне отъезда из провинции, где он собирал данные, выслушивает неожиданное признание в любви. Вполне возможно, что Верочка придумала себе какого-то «сочиненного» Огнева, хотя он вполне зауряден. Во всяком случае, героиня произносит отчасти заимствованный из народнической литературы монолог: «Я не могу здесь оставаться! <…> Я не выношу постоянного покоя и бесцельной жизни, не выношу наших бесцветных и бледных людей, которые все похожи один на другого, как капли воды! <…> А я хочу именно в большие, сырые дома, где страдают, ожесточены трудом и нуждой…» (т. 6, с. 78–79). Нашедшая в себе силы признаться в своих чувствах к Огневу, героиня, скорее всего, ищет не столько любви соратника, сколько полезной деятельности. Герой растерян: рассуждения Веры о бедных показались ему «приторными и несерьезными», и он «решительно не знал, что ему говорить, а говорить было необходимо. Сказать прямо “я вас не люблю” ему было не под силу, а сказать “да” он не мог, потому что, как ни рылся, не находил в своей душе даже искорки…» (т. 6, с. 78).

В размышлениях Огнева прочитывается пушкинская формула «преждевременная старость души» – болезнь века, неожиданно вернувшаяся в 1880-е гг.⁶: «Ах, да нельзя же насильно полюбить! <…> Когда же я полюблю не насильно? Ведь мне уже под 30! Лучше Веры я никогда не встречал женщин и никогда не встречу… О, собачья старость! Старость в 30 лет!» (т. 6, с. 78). Авторефлексия персонажа эксплицирует этико-эмоциональное бессилие всего поколения: «Ему хотелось найти причину своей холодности. Что она лежала не вне, а в нем самом, для него бы ло ясно. Искренно сознался он перед собой, что это не рассудочная

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2022. № 2} (¹⁹)

холодность, которою так часто хвастают умные люди, не холодность себялюбивого глупца, а просто бессилие души, неспособность воспринимать глубоко красоту, ранняя старость, приобретенная путем воспитания, беспорядочной борьбы из-за куска хлеба, номерной бессемейной жизни» (т. 6, с. 80).

В рассказе предстает женский персонаж, способный пойти за героем «на борьбу», но тот не находит ни предмета борьбы, ни душевных сил его искать. В его «свернутой» автобиографии угадывается жизнь разночинца-позитивиста, человека без идеала и выраженного мировоззрения. Мотивы нелюбви / непонимания , одиночества , « бегства жениха » и « старости души » являются в повествовании сюжетогенными, в системе мотивов-предикатов манифестируя образ действий человека эпохи. Все они могут быть сведены к семантике отсутствия (чувства, взаимопонимания, жизненной цели). Ведущий персонаж обнаруживает черты типа «слабого человека» в ситуации 1880-х гг., когда «ранняя старость» (душевная вялость) объясняется «бытом», а не «историей» ⁷. Характер персонажа репрезентирует не философский пессимизм, которым были отмечены «лучшие люди» поколения, а вариант «обыкновенного человека», чеховского героя с его инерционностью восприятия окружающего, приемлющего ближний культурно-бытовой контекст.

Повесть «Огни» тематически выстроена на мировоззренческой антитезе представителей одного поколения, первый из которых, инженер Ананьев, почти достиг верхней возрастной границы; второй же едва преодолел возрастной ценз – студенту барону фон Штенбергу 23–24 года (т. 7, с. 109). Штенберг – молодой скептик, полагающий, что вокруг нет ничего нового и неизвестного: «Ничего я пока не вижу хорошего ни в определенном деле, ни в определенном куске хлеба, ни в определенном взгляде на вещи. Все это вздор. Был я в Петербурге, теперь сижу здесь в бараке, отсюда уеду осенью в Петербург, потом весной опять сюда… Какой из всего этого выйдет толк, я не знаю, да и никто не знает… Стало быть, и толковать нечего…» (т. 7, с. 110)8. В облике студента рассказчик считывает черты, присущие всему поколению «хмурых людей»: «Загорелое, слегка насмешливое, задумчивое лицо <…> и вся фигура выражали душевное затишье, мозговую лень…» (т. 7, с. 110). Безразличие и философский пессимизм, согласно которому жизнь метафизична и бессмысленна, лишают человека 1880-х гг. вовлеченности в процесс жизни. «Никто ничего не знает и ничего нельзя доказать словами», – упорствует в своем недоверии к сущему студент (т. 7, с. 137).

Инженер Ананьев уверен, что суть жизни постигается в ее витальных проявлениях и потому ментальные конструкции не в состоянии ее описать. В молодости мы начинаем с мыслей об онтологической и ценностной исчерпанности самого понятия «жизнь», и только проживание каждого дня в многообразии случайностей, привязанностей, увлечений придает жизни смысл: «Мысли о бесцельности жизни, о ничтожестве и бренности видимого мира, соломоновская “суета сует” составляли и составляют до сих пор высшую и конечную ступень в области человеческого мышления. Этим завершается деятельность человеческого мозга, что естественно и в порядке вещей. <…> Наше же несчастие в том, что мы начинаем мыслить именно с этого конца», пропуская те «ступени, которые пониже» (т. 7, с. 110–111). Ананьев называет философский пессимизм «злом и абсурдом» для человека, едва начавшего жить, ибо он обесценивает любую деятельность и любые социальные и нравственные вопросы.

Назвав родовой недуг поколения 1880-х гг., инженер рассказывает случившуюся с ним, еще 25-летним погруженным в «соломоновский» пессимизм человеком, историю о неожиданной встрече с Кисочкой. Кисочка была когда-то знакома Ананьеву – в период его далекой и свободной от философствования юности. Соблазнив ее, он вдруг начинает испытывать необъяснимое с точки зрения рационального индифферентизма беспокойство. Страдание от совершенного им зла означало настигший героя бытийный кризис: он «прозрел и понял наконец», что «мысли мои не стоят гроша медного и что до встречи с Кисочкой я еще не начинал мыслить <…> что у меня не было ни убеждений, ни определенного нравственного кодекса» (т. 7, с. 113).

Вывод о своей несостоятельности как отстраненного от «живой жизни» мыслителя Ананьев проецирует на всю генерацию: «Эту виртуозность, игру в серьезную мысль наше поколение внесло в науку, в литературу, в политику <…>, а с виртуозностью вносило оно свой холод, скуку, односторонность <…>» (т. 7, с. 136). Раздраженный «учительной» интонацией9 инженера Штенберг косвенно подтверждает этот вывод, декларируя свое неучастие в эмоциональной связи с миром: «Я люблю слушать и читать, но верить <…> я не умею и не хочу. Я поверю одному только богу, а вам, хоть бы вы говорили мне до второго пришествия и обольстили еще пятьсот Кисочек, я поверю только, когда сойду с ума…» (т. 7, с. 138).

Убеждение в том, что «живая жизнь» осуществляется в открытости сознанию другого человека, а ее противоположность – умозрительное знание приводит к «сочной мысли о бесцельной жизни и загробных потемках» (т. 7, с. 135), составляет рецепт выхода поколения из философского тупика. Тезис о сложности текущей, а не философски сконструированной действительности подтверждается автором-рассказчиком: «Ничего не разберешь на этом свете!» – и согласной с ним природой, которая будто вторит: «Да, ничего не поймешь на этом свете!» (т. 7, с. 140). Умонастроение «сумеречного» времени вытесняется

СИБИРСКИЙ ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФОРУМ ^{2022. № 2} (¹⁹)

«чувством жизни». Движение сюжета осуществляется в системе мотивов: пессимизма , скептицизма , разочарования , вины и « живой жизни » / « общей идеи ».

Таким образом, ментальная дезориентация восьмидесятников постепенно сменяется в чеховских сюжетных мотивировках витальным оптимизмом. Эта сюжетная динамика наблюдается в последовательности позднейших чеховских произведений: «Дуэль» (1891), «Рассказ неизвестного человека» (1892), «Случай из практики» (1898) и др.