Последний пир князя Ростислава: политический контекст отношений Руси и Византии на Тамани и в Таврике в 60-е - 70-е гг. XI в

Третьего февраля 1067 г. трагически оборвалась жизнь старшего из внуков Ярослава Мудрого, тмутороканского князя Ростислава Владимировича. Он был удостоен весьма лестной посмертной характеристики, контрастировавшей с постоянными трудностями его нелегкого жизненного пути: «бѣ же Ростиславъ . мужь добръ на рать . вьзрастом же лѣпъ . и красенъ лицемь . мл^ствъ оубогимъ» (Ипатьевская летопись 1908: 155; Лаврентьевская летопись 1926: 166; Новгородская первая летопись 1950: 186). Талантливый полководец, этот князь, благодаря своему «сиротству» лишенный политического будущего, не безосновательно раздражал и Византию, и правящих на Руси дядей — «триумвиров», унаследовавших по «ряду Ярославлю» власть в «Руской земле» (Толочко, Толочко 1998: 190). Убийство князя, не исключено, по прямому указанию Константинополя, совершил херсонский катепан, отравив своего сотрапезника на пиру. Вместе с «льстивыми греками» вину за

^∗ Статья поступила в номер 24 декабря 2015 г.

Вып. 7. 2015

Последний пир князя Ростислава: политический контекст отношений Руси и Византии… гибель изгоя обычно разделяют дядья Ярославичи, которым воинственный племянник доставлял при жизни немало проблем (Артамонов 1962: 441—442; Войтович 2006: 322—323; Войтович 2011: 153— 154; Гадло 1990: 3—13; Гадло 2004: 270—271; Слядзь 2014: 89—104; Толочко 2003: 101—102; Якобсон 1950: 21—23). Устоявшейся в историографии следует признать и связь преступления катепана с последующим «восстанием херсонитов» против властей империи (Богданова 1991: 117— 118; Васильевский 1909: 33—34; Гадло 1990: 8; Гадло 2004: 271—272; Кулаковский 2002: 167; Сазанов и др. 2014: 327—334; Скржинская 1953: 263—264; Слядзь 2014: 120—130; Сорочан и др. 2006: 316—319; Якобсон 1950: 21—22). Рассмотрение этих событий в более широком проблемном поле, как представляется, поможет осветить некоторые остающиеся спорными вопросы отношений Византии и Руси в Северном Причерноморье, Таврике и Предкавказье, а также, возможно, прояснит причины совершенного византийским чиновником злодеяния. Но прежде чем мы обратимся к деталям предсмертного пира князя Ростислава, целесообразно еще раз взглянуть на его биографию, насколько ее можно восстановить по предельно скупым и противоречивым сведениям источников.

Князь-изгой Ростислав Владимирович не был баловнем судьбы. В. Н. Татищев упоминает о его рождении (с крестным именем Михаила) в 1038 г., и ему приходиться довериться, ввиду молчания аутентичных источников (Татищев 1995: 78). Несмотря на спорность и источниковедческую недостоверность многих сведений «Истории российской» В. Н. Татищева (Толочко 2005), дата 1038 г. представляется вполне вероятной и не противоречит контексту дальнейших свидетельств. Его отцом был старший (после рано умершего Ильи) сын Ярослава, новгородский князь Владимир, известный как градостроитель и полководец. Подобно своему отцу в Киеве, Владимир Ярославич существенно расширил пределы Новгорода (вероятно, построил крепость: «на весну же Володимиръ заложи Новъгород и сдѣла его» (Новгородская первая летопись 1950: 181), соорудил, а после вновь отстроил после пожара новгородский собор Св. Софии (Ипатьевская летопись 1908: 143; Лаврентьевская летопись 1926: 155; Новгородская первая летопись 1950: 181)1. Вскоре после рождения сына князь предпринимает поход на емь, отметившийся масштабным конским падежом (1042 г.), а затем возглавляет военную кампанию против Константинополя, окончившуюся неудачей (1043 г. (Ипатьевская летопись 1908: 142; Лаврентьевская летопись 1926: 154—155). Мать Ростислава достоверно неизвестна; по предположению Н. А. Баумгартена, поддержанному некоторыми исследователями, супругой Владимира новгородского была Ода, дочь Иды из Эльсдорфа, о которой сообщается в «Анналах» Альберта Штаденского (Баумгартен 1908: 3—4; Баумгартен 1930; Каштанов 1994; Annales Stadenses 1859: 319) однако, эту точку зрения оспорил А. В. Назаренко (Назаренко 1994a; Назаренко 1994b; Назаренко 2001: 506—521). Вопрос о том, кто именно из сыновей Ярослава был мужем Оды, остается дискуссионным (Войтович 2006: 306).

Возмужание княжичей на Руси и их приобщение к взрослой жизни, как правило, наступали быстро. В трехлетнем возрасте дети князей обычно проходили обряд «постригов», сопровождавшийся посажением «на конь» (Ипатьевская летопись 1908: 674; Комарович 1960: 89— 90; Лаврентьевская летопись 1926: 409, 411, 437, 486;). В дальнейшем княжич обучался наукам и военному делу под руководством «кормильца», которым мог быть опытный воевода или боярин, приближенный князя (Гарданов 1959). В отрочестве (13—14 лет) княжич начинал уже полноправную взрослую жизнь: мог занимать вакантный «стол» и выполнять административные функции, участвовать в походах и «ловах». Владимир Мономах описывает «трудъ свои ѡже сѧ єсмь тружалъ .

Вып. 7. 2015

пути дѣӕ и ловъı», с тринадцати лет (Лаврентьевская летопись 1926: 247); в четырнадцатилетнем возрасте отец Ростислава, Владимир, был посажен в Новгороде (Ипатьевская летопись 1908: 138; Летописный сборник, именуемый Тверскою летописью 1863: 147).

Можно уверенно полагать, что Ростислав был близок к семье посадника Остромира: сын последнего, Вышата, участник знаменитого похода на Константинополь в 1043 г., в дальнейшем становится сподвижником юного князя. Не исключено, что именно Вышата и был «кормильцем» Ростислава, воспитателем юного княжича. Остромир и его сын Вышата являлись не только прославленными воинами, но и высокообразованными людьми, о чем свидетельствует выполненное по заказу посадника диаконом Григорием в 1056/57 гг. знаменитое Евангелие-апракос. Григорий сообщает о том, что Остромир являлся родственником («близоком») киевского князя Изяслава Ярославича (его двоюродным дядей; дед Остромира — Добрыня приходился дядей деду Изяслава — князю Владимиру, крестившему Русь (Остромирово Евангелие 1988: 294). Супруга Остромира-Иосифа и мать Вышаты, Феофана, не исключено, происходила из аристократического ромейского рода2.

Смерть отца 4 октября 1052 г. (Новгородская первая летопись 1950: 17, 181), а вскоре после этого, кончина деда, киевского князя и «кагана» Ярослава, 20 февраля 1054 г. (Высоцкий 1966: 39—41; Ипатьевская летопись 1908: 150), несомненно, означали резкие перемены в судьбе юноши. Прежде всего, поскольку его отец умер раньше деда, так и не заняв киевского княжения, Ростислав лишался «причастия» в Руской земле — центральных княжествах Среднего Поднепровья и мог быть лишь князем-подручником у киевского сеньора, изгоем, лишенным отчины и перемещаемым куда угодно по воле старших дядей (Назаренко 2009: 65—66). «Ряд Ярославль» 1054 г. установил на Руси сеньорат старшего, киевского князя Изяслава, при активном участии в управлении братьев Святослава и Всеволода, однако такая сложная конструкция сдержек и противовесов продержалась недолго, будучи нарушенной уже смертями других, младших Ярославичей — Вячеслава и Игоря в 1057 и 1060 гг. соответственно. «Триумвират» окончательно пал с бегством Изяслава в Польшу после киевского восстания 1068 г. (Котляр 1998; Назаренко 2009: 30—32, 44—45).

Судьба Ростислава остается неясной вплоть до бегства в Тмуторокань вместе с частью отцовской дружины (Вышатой и Пореем) в 1064 г. По данным В. Н. Татищева, после смерти отца он оставался «в Новеграде и Ростове» (Татищев 1995: 81). Далее историк уточняет, что Ростислав получил после 1052 г. Ростов и Суздаль, а «по смерти Игоря переведен дядьями во Владимир на Волынь, и не хотя тем доволен быть, пришед, взя Тмуторокань» (Татищев 1995: 83). Эти сведения противоречат реконструируемой картине раздела уделов между Ярославичами и нуждаются в дополнительной верификации (Войтович 2006: 323; Войтович 2011: 154). А. В. Гадло приписывает изгою амбициозные планы «удара по «триумвирату» с юга» и установления тмутороканской гегемонии над всеми территориями бывшего Хазарского каганата (Гадло 1990: 6—7). К сожалению, источники ничего не сообщают о мотивах Ростислава. Крайне маловероятна гипотеза А. В. Гадло о намерениях Ростислава захватить обширные территории Юго-Восточной Европы, тем более, что привлекаемая исследователем печать Михаила, «архонта Матрахи, Зихии и всей Хазарии» бесспорно, принадлежит другому политическому авантюристу — Олегу Святославичу, утвердившемуся в Тмуторокани позже (Alf’orov 2015). Летописец3 прямо свидетельствует о том, что беглец не собирался конфликтовать со своим дядей Святославом, осмелившись противостоять лишь его сыну, Глебу (Ипатьевская летопись 1908: 152—153; Лаврентьевская летопись 1926: 163—164; Новгородская первая летопись 1950: 184). Для того чтобы разобраться в коллизиях ситуации, необходимо уточнить некоторые детали распределения земель между сыновьями Ярослава Мудрого.

«Ряд Ярославль», сохранившийся в сокращенной записи летописи, ничего не сообщает о судьбе Новгорода, Ростова и Северо-Восточной Руси, и их принадлежность приходится реконструировать на

Вып. 7. 2015

Последний пир князя Ростислава: политический контекст отношений Руси и Византии… основании косвенных данных. Включенный в НПЛмл список «А се, по святѣмъ крещении, о княжении киевстемъ» описывает разделение уделов таким образом: «и взя вятшии Изяславъ Киевъ и Новгород и ины городы многы Киевьскыя въ предѣлѣх; а Святославъ Черниговъ и всю страну въсточную и до Мурома; а Всеволод Переяславль, Ростовъ, Суждаль, Бѣлоозеро, Поволожье» (Новгородская первая летопись 1950: 469). И хотя в целом данные этого списка, составленного, в сохранившейся редакции, в XV в., вместе с другими списками князей, иерархов, посадников и городов русских, заслуживают доверия, все же некоторые детали необходимо уточнить.

Не подлежит сомнению, что князь Изяслав, утвердившись на отцовском столе, первым делом поставил под контроль стратегически важный Новгород, издревле принадлежавший киевским князьям. Об этом свидетельствует и список НПЛмл, и современная событиям запись диакона Григория («Изѧславоу же кънѧзоу тогда прѣдрьжѧщоу обѣ власти и о(т)ца своего Ӕрослава. и брата своего Володимира. самъ же Изяславъ кънѧзь . правлӕаше столъ о(т)ца своего Ӕрослава Кыєве. А брата своего столъ порѫчи правити близокоу своемоу Остромироу Новѣ городѣ» (Остромирово Евангелие 1988: 294). Но распоряжаться новгородским уделом князь мог только после смерти отца в 1054 г., когда и был поставлен посадником Остромир, впоследствии убитый в походе на чудь (Летописный сборник, именуемый Тверскою летописью 1863: 152).

Вопрос о том, кто занимал новгородский стол в 1052—1054 гг., остается нерешенным. Нельзя исключить, что Ярослав мог на некоторое время передать Новгород своему внуку, разумеется, распоряжавшегося с помошью опытных управленцев Остромира и Вышаты. Точка зрения о княжении Изяслава в Новгороде в это время (Войтович 2006: 306) не подтверждается источниками. Из Ипатьевской летописи известно о его пребывании в Турове в момент смерти отца (Ипатьевская летопись 1908: 150), что находит объяснение в логике «ряда Ярославля»: близкий к Киеву туровский князь мог быстро утвердиться в столице, тогда как долгий переход из далекого Новгорода способствовал возможной узурпации власти на юге — это видно на примере усобицы 1015— 1019 гг.4. Как бы то ни было, с вокняжением Изяслава в Киеве Ростислав лишается возможности утвердиться в Новгороде, вскоре переданном старшему сыну Изяслава — Мстиславу.

Какой удел получил Ростислав от дядей, доподлинно неизвестно. Исследователи отдают ему Волынь или Червенские города, оперируя косвенными свидетельствами (Назаренко 2009: 65; Татищев 1995: 83; Толочко, Толочко 1998: 190; Толочко 2003: 101). Возможно, женой Ростислава была Ланка, родственница короля Кальмана. Венгерский хроникальный свод XIV в. сообщает о встрече короля с русской княгиней, умолявшей его не губить город, под стенами Перемышля в 1099 г. (Chronici Hungarici 1937: 423—424). Во всяком случае, именно в Перемышле утверждается впоследствии Рюрик Ростиславич. Любечский съезд 1097 г. закрепил за Ростиславичами Перемышль и Теребовль (Ипатьевская летопись 1908: 231; Лаврентьевская летопись 1926: 257; Толочко 1997: 12). Нельзя исключить, что и их отец получил это княжество, поскольку после перевода Игоря с Волыни в Смоленск в 1057 гг. судьба этих территорий остается неясной. Изгнание изгоя с удела, вероятно, и послужило причиной его бегства в Тмуторокань, принадлежащую черниговским князьям. Впрочем, такая аргументация не является бесспорной. Следует отметить, что в Тверской летописи сообщается о бегстве князя непосредственно из Новгорода, вместе с ближайшими соратниками, Пореем и Вышатой (Летописный сборник, именуемый Тверскою летописью 1863: 154). Так или иначе, причина этой акции, видимо, кроется в отношении «триумвиров» к своему племяннику, стремлении вытеснить его с политической арены Руси.

В 1064—1065 гг. Ростислав дважды изгоняет своего двоюродного брата Глеба Святославича из Тмуторокани. После первого случая Святославу с дружиной удается ненадолго вернуть Глеба, вскоре позорно изгнанного Ростиславом во второй раз. Это противостояние А. В. Гадло, вслед за

Вып. 7. 2015

М. И. Артамоновым, интерпретирует как борьбу различных группировок в самом городе, причем античерниговская партия во главе с Ростиславом якобы намеревалась вернуть былое величие Хазарского каганата (Артамонов 1962: 442; Гадло 1990: 5; Гадло 2004: 270—272). Источники не подтверждают таких предположений. Скорее всего, Ростислав, как и впоследствии другие князья-изгои, стремился использовать Тмуторокань в качестве временного плацдарма (Чхаидзе 2006: 144).

Освоившись в Тмуторокани, Ростислав, подобно Мстиславу Храброму, стремится подчинить себе окружающие племена, взимает дань «оу Касогъ . и оу инѣхъ странах», что и стало причиной опасений византийцев, согласно летописи. Какие именно «иные страны», помимо Зихии и Касогии, стремился подчинить своенравный внук Ярослава, в точности неясно; исследователи чаще всего называют ясов (алан) и, возможно, другие регионы Северного Кавказа, бывшие сферой интересов Византии, своеобразным буфером между ромейской империей и мусульманским миром. Аланское царство издавна выступало союзником Византии. Время правления Дорголела Великого ознаменовалось укреплением его могущества, установлением матримониального союза с Византией и Грузией: сестра царя Борена вышла замуж за грузинского правителя Баграта IV, дочерью Борены и Баграта, племянницей Дорголела, была прославившаяся своей красотой Мария Аланская, супруга наследника престола, будущего василевса Михаила VII Дуки, а впоследствии и Никифора III Вотаниата (Кузнецов 1992: 235; Garland 1999: 180—183) (рис. 1). Мария впервые посетила Константинополь накануне смерти императрицы Феодоры в 1056 г. и вернулась несколько лет спустя (вероятно, около 1065—1066 гг.) по просьбе Константина X Дуки (Картлис Цховреба 2008: 159, 177—178; Сабинин 1872). По словам Михаила Пселла, она обладала несравненным нравом и неподражаемой красотой (Михаил Пселл 1978: 192; Michaelis Pselli Chronographia 2014: 292). Восторженного панегирика удостаивает Марию и Анна Комнина: «а была она высокой и стройной, как кипарис, кожа ее была бела, как снег… а лицо имело оттенок весеннего цветка или розы» (Анна Комнина 1965: 118; Annae Comnenae Alexias 2001: 91). Маловероятна какая-либо данническая зависимость Алании от Тмуторокани, но все же нельзя исключить возможности конфликта князя Ростислава с аланским царем, тестем наследника ромейского престола и ближайшим союзником Дук. В таком случае оперативность мер, принятых византийцами, становится понятной.

Недолгое правление Ростислава Владимировича в Тмуторокани было отмечено и чеканкой подражания 2/3 византийского милиарисия Константина Х Дуки. Причиной выпуска таких монет могла быть вероятная экономическая блокада со стороны Константинополя, а также выход из оборота серебряных таманских подражаний милиарисиям времен Мстислава Храброго (Бабаев 2009: 72—73).

Миссия ликвидации Ростислава была поручена корсунскому «котопану», которому удалось, благодаря лести, войти в доверие к тмутороканскому князю. Летописец описывает коварное отравление в подробностях: «єдиною же пьющо Ростиславу с дружиною своєю реч котопанъ кнѧже хочю на тѧ пити . ѡному же рекши пии . ѡн же испивъ половину . а половину дасть кнѧзю пити дотиснувъсѧ палцемь в чашю бѣ бо имѣӕ под ногтемъ раствореньє смр҃тноє и вдасть кнѧзю . оурекъ смр҃ть до дн҃е семаго» (Лаврентьевская летопись 1926: 166) (рис. 2). Согласно представлениям рассматриваемой эпохи, такое злодеяние должно непременно наказываться, что и происходит: по возвращении в Корсунь преступника «побиша каменьємь Корсуньстии людьє». Создается впечатление, что корсуняне разделяли негодование летописца и поступили так с катепаном, представителем военной администрации Херсона, возмущенные его поступком. В. Н. Татищев считал, что жители города избили чиновника, опасаясь мести со стороны Руси (Татищев 1995: 83). На самом деле эта причинно-следственная связь, скорее, отражает не реальные события, а представление автора нарратива о них. Едва ли выступление херсонитов (если оно произошло в действительности) было как-то связано с убийством в Тмуторокани.

Чтобы понять восприятие случившегося преступления его современниками, следует учесть, что пир князя с дружинниками на Руси, как и в Скандинавии, являлся не только застольем, но и исполнял важную функцию социального общения (Гуревич 1999: 9—10; Долгов 2007: 100—102; Сванидзе 2014: 592—603). Совместная трапеза за столом в архаическом обществе моделировала идеальный

Вып. 7. 2015

Последний пир князя Ростислава: политический контекст отношений Руси и Византии… социум, являлась своеобразной реализацией идеи «изобильного рая». Пир как коллективное застолье влиял на судьбу всех участников коллектива, им, как правило, завершались ритуально-обрядовые действия (Морозов, Слепцова 2004: 51—52). Несмотря на христианизацию, языческая семантика застолья стойко держалась в дружинной среде. Стоит вспомнить легендарные пиры с богатырями прадеда Ростислава, Владимира Святославича «Красное Солнышко», описанные и в летописи, и в героическом эпосе. Летописец связывает пиры князя с христианским этосом и евангельскими предписаниями о милостыне, однако в реальности такие мероприятия выражали идею общности правителя и его приближенных, представляли на общее обозрение статус сотрапезников, способствовали выработке решений и улаживанию конфликтов между ними. Пиры сопровождали праздники и торжества, наиболее примечательные события в жизни элиты раннесредневекового общества. На таких пирах в качестве яств использовались «хлѣбъı . мѧса ръıбъı . ѡвощь розноличнъıи . медъ въ бчелках . а въ другъıх квасъ»… бъıваше множство ѿ мѧсъ . ѿ скота . и ѿ звѣринъı . бѧше по изобилью ѿ всего» (Лаврентьевская летопись 1926: 126). Князь указывал собираться в своей гриднице «болѧром и гридем . и съцьск ъı мъ . и десѧцьскъıм . и нарочитъıмъ мужем», и во время трапезы советовался с ними о государственных делах. Щедрость на пиру рассматривалась как одно из главных положительных качеств правителя; в этом плане показательна посмертная характеристика одного из предшественников Ростислава на тмутороканском столе, Мстислава Храброго, который из-за любви к своей дружине «имѣньӕ не щадѧше ни питьӕ . ни ѣденьӕ бранѧше» (Лаврентьевская летопись 1926: 150; Романов 1966: 123). Вероломное убийство на пиру, тем более, во время ритуального питья из одной чаши с князем, нарушало всю привычную систему координат дружинного мировоззрения, выглядело особо дерзким вызовом и сотрясением основ, за которым неминуемо последовало заслуженное воздаяние.

Существование катепаната в византийской Таврике в последнее время подтверждается данными сфрагистики: введена в научный оборот печать Никифора Алана, вестарха и катепана Херсона и Хазарии (Алексеенко 2012: 11; Алексеенко, Цепков 2012). Моливдовул свидетельствует о функционировании нового военно-административного формирования в Херсоне со второй половины XI в. Возможно, оформление катепаната явилось реакцией на внешнюю угрозу (Алексеенко 2012: 11). Примечательным представляется и упоминание Хазарии на реверсе печати византийского чиновника. В свете современных исследований можно считать доказанным применение этого хоронима в XI в. для обозначения территорий Тамани и Предкавказья (Могаричев 2012; Могаричев 2013). Таким образом, херсонский катепан, очевидно, представлял интересы империи в этом регионе, взаимодействуя с князем Тмуторокани и другими местными правителями.

Тмуторокань была особым владением в конгломерате земель «державы Рюриковичей». Корпус печатей Матархи, опубликованный В. Н. Чхаидзе, заставляет переосмыслить устоявшиеся в историографии представления о роли и месте этого причерноморского анклава в отношениях Византии и Руси X—XII вв. (Чхаидзе 2015; Chkhaidze 2015). Наибольшее внимание привлекают печати василевсов Василия II и Константина VIII, а также константинопольских чиновников, которые иллюстрируют теснейшие связи между городом и столицей империи еще до аннексии Тмутаракани— Матархи на рубеже XI—XII вв. (Чхаидзе 2015: 29—80; Chkhaidze 2015: 61—63). Свидетельства сфрагистических источников, как представляется, позволяют подтвердить обоснованный в предыдущих работах исследователя тезис о Тмутаракани как специфическом владении киевских, впоследствии черниговских Рюриковичей, отличающемся от их традиционных княжеств — «отчин» в «Руской земле», военном и административном центре русов в иноязычной и инокультурной среде (Чхаидзе 2006; Чхаидзе 2012). Непрекращавшиеся прочные контакты региона с Византией сделали практически неизбежным политическое утверждение империи, а присоединение Матархи, осуществленное около 1103 г. Алексием Комниным, стало логическим завершением предыдущих событий (Литаврин 2000: 288—289; Степаненко 1992: 129—133).

Несомненный интерес представляют и печати, связанные с Херсоном, которые демонстрируют контакты Матархи с Юго-Западной Таврикой (среди них — стратигов и протоспафариев Георгия (960—970-е гг.) и Иоанна (вторая половина Х в.), стратига Михаила Катафлора, Игнатия Цулы

Вып. 7. 2015

(Чхаидзе 2015: 38, 46; Chkhaidze 2015: 63—64); представителей фискальной администрации, а также церковных иерархов различных рангов — от диакона и монаха до митрополита (Chkhaidze 2015: 64— 66). Эти находки показывают, что византийское присутствие и влияние в регионе было постоянным.

Свидетельства источников позволяют предположить кондоминатный характер владений Византии и Руси на Тамани. Лучше всего это иллюстрируется временем правления Олега Святославича в 1083—1094 гг. (Сорочан и др. 2006: 317). Показательна комбинация титулов архонта (князя) и дуки «Матрахи и всей Хазарии» на его печати (Alf’orov 2015: 100—101), соединение византийского административного ранга и важного для Руси указания на принадлежность к княжескому роду. В. П. Степаненко полагает, что эта титулатура свидетельствует о вассалитете руского князя, его переходном статусе — уже не полновластного архонта, но еще и не византийского чиновника — дуки (Степаненко 2013: 161—163). Г. Г. Литаврин отметил, что сохранившиеся печати Олега аналогичны печатям провинциальных наместников византийского императора (Литаврин 2000: 287). Но истоки координации сил Византии и Руси в регионе восходят к гораздо более раннему времени.

В связи с этим примечательно упоминание Иоанном Скилицей совместной экспедиции византийцев и русов в Хазарию, против некоего архонта Георгия Цулы в 1016 г. (Ioannis Scylitzae 1973: 354). Новые разыскания позволили отказаться от традиционной идентификации Хазарии с Херсоном и крымскими территориями Византии, а Георгия Цулы — с одноименным стратигом. По мнению А. В. Сазанова и Ю. М. Могаричева, под Хазарией следует понимать как раз территории Тамани, бывшего азиатского Боспора (Могаричев 2012; Могаричев 2013; Могаричев, Сазанов 2012). В. П. Степаненко локализует Хазарию Скилицы в Северо-Восточном Крыму, что, на наш взгляд, требует дополнительных аргументов (Степаненко 2014: 368—378). В древнерусских источниках и позже население Тмутаракани и Приазовья неоднократно называется «козарами» (Ипатьевская летопись 1908: 134, 196; Лаврентьевская летопись 1926: 147, 204—205). Иногда исследователи отождествляли Сфенга, названного Скилицей братом Владимира, который и помогал экзарху Варде Монгу в наведении порядка, с Мстиславом, сыном киевского князя, правившим в Тмутаракани (Литаврин 2000: 216—217; Franklin, Shepard 1996: 200—201). Имя Сфенг могло быть скандинавским именем Мстислава Владимировича или его прозвищем. Нельзя, с другой стороны, исключить и наличия неизвестного по другим данным родственника киевского князя — о роде Рюриковичей в Х в. мы знаем слишком мало. А. М. Филипчук идентифицирует Сфенга со Свейном, ярлом Хладира, правителем Норвегии в 1000—1015 гг., который погиб в походе на Русь в 1016 г. (Филипчук 2009). О. Прицак считает Свейна Хаконарссона командиром варяжских наемников Ярослава, привлеченных им в ходе противостояния с Киевом накануне смерти отца; он же — дядя другого варяга, союзника Ярослава, упоминаемого в летописи, Хакона Эйриксона (Якуна) (Михеев 2008: 29; Пріцак 1997: 442—450).

Так или иначе, знаменателен факт совместных усилий ромеев и русов на Тамани уже с начала XI в. Скудные данные источников свидетельствуют о том, что и в дальнейшем Византия никогда не выпускала Тмутаракань из орбиты своего влияния, а попытки некоторых руских князей вести излишне самостоятельную политику в регионе, без оглядки на Киев и Константинополь, приводили к плачевным результатам. Именно так можно интерпретировать факт отравления херсонским катепаном неугодного Византии Ростислава Владимировича, которого «убояшася Греци» и невзлюбили дядья — участники «триумвирата Ярославичей». Утверждение позиций Ростислава в Предкавказье нарушало традиционный баланс сил и координацию интересов Византии и Руси, что и послужило причиной его устранения, по инициативе ромейской стороны, и, надо полагать, с молчаливого согласия старших Рюриковичей.

Лаконичное сообщение летописи об избиении камнями исполнителя преступления в видении некоторых исследователей превратилось в масштабное восстание херсонитов против центральной власти. Причинами их мятежа называли отказ в предоставлении торговых льгот и усиление налогового гнета (Якобсон 1950: 21—23; Якобсон 1959: 230—231), тяжелое экономическое положение в Византии и злоупотребления временщика Никифорицы (Скржинская 1953: 264), опасение мести и сокращения торговли с Тмутараканью (Богданова 1991: 117—118). Источниковая

Вып. 7. 2015

Последний пир князя Ростислава: политический контекст отношений Руси и Византии… база для суждений о «восстании херсонитов» не изменилась со времен В. Г. Васильевского. Это два крайне спорных и противоречивых известия в трудах В. Н. Татищева и Э. Муральта. По словам В. Н. Татищева, «Михаил царь греческий, иже отца своего Романа царства лиша, сам приал, но вскоре от болгор побежден и корсуняне ему отреклися, прислал ко Святославу послов со многими дары и обесчании, прося его и Всеволода о помощи на болгор и корсунян. Святослав же, согласяся со Всеволодом, хотел на болгоры сам идти с сынми, а Владимира сыновца и с ним Глеба послал на корсунян. Но вскоре, сам разболевся, послов отпустил с тем, что сам немедленно поидет или сынов своих пошлет. По смерти же Святослава пришла от грек ведомость, что Михаил умер, а царство приал Микифор. Всеволод же войско все распустил в домы и сына Владимира из Корсуня возвратил» (Татищев 1995: 91—92). Э. Муральт упоминает, согласно летописи, об избиении камнями катепана Херсона (Muralt 1871: 10) и далее пишет, что «жители этого города, соперники Каффы и Сугдеи, не могли получить от императора некоторые торговые привилегии, и поднялись против его власти. Он позвал против них Всеволода, великого князя России, которого сопровождали сыновья Владимир (?) и Глеб» (Muralt 1871: 28). Исследователь ссылается на книгу аббата Одерико, в которой, однако же, такие сведения не обнаружены. Муральт помещает это событие под 1074 г., тогда как, согласно Татищеву, отречение корсунян случилось незадолго до смерти князя Святослава Ярославича в 1076 г.

Анахронизм и несообразности сообщения В. Н. Татищева отмечены уже Н. М. Карамзиным (Карамзин 1991: 241), да и самим автором в примечаниях (Татищев 1995: 249). Михаил VII Дука Парапинак, разумеется, не был сыном Романа Диогена, и не играл решающей роли в его отстранении от власти5. Более того, он не умер после очередного переворота, а был насильно пострижен в Студийском монастыре и впоследствии стал митрополитом Ефесским (Nicephorus Bryennius 1836: 125—126). Воцарение Никифора Вотаниата произошло в 1078 г., следовательно, поход Глеба и Владимира Мономаха на Корсунь приходится на период 1076—1078 гг., однако о нем ничего не сказано в перечне походов Мономаха. С другой стороны, данные о борьбе болгар против ромеев в правление Михаила VII подтверждаются достоверными источниками. Усмирять их был направлен Никифор Вриенний, на некоторое время ставший дукой Болгарии (Nicephorus Bryennius 1836: 102). В такой сложной обстановке (учитывая проблемы византийцев в Иллирике и Италии) обращение за помощью к традиционным союзникам — русам — нельзя категорически исключать.

Варяги и русы в это время продолжали служить в дворцовой гвардии. Во время мятежей 70-х гг. XI вв. они, как известно из сведений Михаила Атталиата и Продолжателя Скилицы, разделились: часть варягов поддержала апостатов Вриенния и, впоследствии, Василаки, другие же остались верны Михаилу VII Дуке и сменившему его Никифору Вотаниату (Васильевский 1908: 346—354; Литаврин 2000: 279—280; 'H ouve/Eia т^^ xpovoypaQta^ 1968: 181—182; Michael Attaliota 1853: 242, 253— 254, 294—296). Интересна находка печати василевса Никифора III в Шестовице, которая может свидетельствовать о русско-византийских контактах этого периода (Androshchuk 2015: 46—48).

Тем не менее, предположение о восстании в Херсоне остается крайне гипотетичным. Избиение византийского чиновника — катепана нельзя отождествлять с полномасштабной апостасией против Константинополя, о которой достоверных сведений нет. Не отличающееся точностью сообщение Муральта также не может прояснить ситуацию: явным анахронизмом выглядит указание о соперничестве Херсона с Каффой и Сугдеей, относящееся, возможно, к более позднему, генуэзскому периоду истории Таврики, которым и занимался аббат Одерико. Указание о торговых привилегиях как причине восстания слишком неопределенно. К тому же Всеволод Ярославич в аутентичных византийских источниках титуловался бы, скорее всего, архонтом; употребление титула «великого князя» в домонгольской Руси не было официальным и носило эпизодический характер (Isaievych 2004: 220—221; Poppe 1989: 162—174; Vodoff 1983).

О некоем походе против херсонитов в ответ на притеснения русских торговых людей — корабельщиков повествует былина «Глеб Володьевич». С. Н. Азбелев считает, что в былине

Вып. 7. 2015

отразился факт совместного похода князей Глеба Святославича и Владимира Всеволодовича против херсонитов в 1077 г., а свидетельство Татищева подтверждается перечнем военных кампаний в «Поучении» Мономаха (Азбелев 2007: 64—65). По словам Владимира Мономаха, после смерти Святослава Ярославича «ӕзъ пакъı Смолиньску . а и-Смолиньска тои же зимѣ та к Новугороду . на весну Глѣбови в помочь» (описываются события зимы 1076/77 гг. и весны 1077 г. (Лаврентьевская летопись 1926: 247) Летом 1077 г. Мономах был уже «подъ Полтескомъ». По мнению исследователя, эта фраза «Поучения» подтверждает сведения о походе Глеба и Владимира против херсонитов (Глеб Святославич в это время был новгородским князем). При такой интерпретации остается непонятным, зачем для похода на Корсунь Мономах отправляется к Новгороду, на север, а не ждет Глеба с войсками в среднем Поднепровье, откуда открывался более близкий путь в Таврику. Сбор дружины и подготовка к походу требовали весьма длительного времени даже для такого оперативного и талантливого полководца, как Владимир Всеволодович. Представляется маловероятным, чтобы он успел за несколько месяцев дважды пересечь Восточную Европу по маршруту Смоленск— Новгород—Корсунь—Полоцк. К тому же странно, почему Корсунь так и не назван среди посещаемых Мономахом населенных пунктов. Таким образом, гипотеза о походе в 1077 г. требует дополнительного обоснования.

Смерть князя Ростислава в 1067 г. стабилизировала ситуацию на Тамани лишь на некоторое время, и вскоре другие князья-изгои последовали его примеру в борьбе за место под солнцем. Потомство князя-авантюриста также ожидала трагичная судьба: сын Василько был зверски ослеплен в 1097 г., внук Ростислав Володаревич, скоропостижно скончался, правнук Иван Берладник, был отравлен византийцами в «Селуни» (Фессалонике) в 1162 г., а праправнук, Ростислав Берладнич, умер от яда, приложенного к его ранам венграми в Галиче в 1189 г. (Толочко 2003: 116—117).