Православная метафизика в поэзии А.К. Толстого: "морской код" как художественный феномен

Вслед за философской лирикой ХIХ в. (Е. Баратынский, Д. Веневитинов, А. Хомяков, С. Шевырев и др.) в поэзии А.К. Толстого внимание автора приковано к изображению внутреннего мира человека, глубинных состояний его духа, сверхчувственных, религиозных переживаний. В творчестве этого поэта можно выявить целый комплекс мотивов, непосредственно связанных с вопросами христианского душеведения: тяготение собственной греховностью, покаяние, смирение и т. д. Знаменательно, что, постигая различные состояния души, ее треволнения и, напротив, минуты просветления, Толстой находит психологически близкие соответствия «микрокосмосу» (внутреннему человеку) в естественной природе («макрокосмосе») и избирает аналогом образ моря, а вместе с ним и его богатый метафорический ряд.

Параллелизм в изображении человека и природы как типичную черту религиознофилософской поэзии Толстого неоднократно отмечали такие исследователи, как И.Г. Ямпольский, Л.М. Лотман, П.А. Гапоненко, М.Н. Эпштейн и др. Между тем маринисти-ческая лирика Толстого до сих пор остается практически не исследованной. В ней, как правило, образы внутреннего мира человека сопоставляются с образами природы и развиваются от стихотворения к стихотворению, а психологический параллелизм зачастую выступает основным принципом композиционного построения текста, благодаря которому свой-

ства человеческой души познаются через проявление свойств морской стихии. Например, в стихотворении А.К. Толстого «Дробится, и плещет, и брызжет волна...» вечное движение моря сродни динамике эмоциональных и рациональных состояний человека.

В описании водной стихии А.К. Толстой (в духе традиций русской и западноевропейской романтической лирики) отмечает прежде всего нечто неизъяснимое – то, что не столько осмыслено, сколько прочувствовано человеком. И главное здесь – динамичность и сила природы. Так устанавливается аналогия между «действиями» в 1-м стихе, задающими энергичный, экспрессивный интонационнозвуковой ритм всему произведению, и состоянием души ( дробится, и плещет, и брызжет – полна / Душа безотчетной отвагой [8, с. 170]). Далее поэт подчеркивает способность морской стихии «дробиться», разбиваться, разъединяться на мельчайшие составляющие и одновременно сохранять свою необыкновенную мощь и целостность (ср., например: душа рвется на части , душа разрывается ). Как море, так и душа могут колебаться, всколыхнуться, взыграть, бурлить (ср.: буря в море и буря в душе, бурное море и обуреваемая мыслями или страстями человеческая душа ). Внешняя же статичность лирического героя – недвижно на камне сижу я... – актуализирует идею максимальной сконцентрированности личности на внутреннем (душевном) процессе, резко обозначая христианскую антиномию, заключенную в самом понятии «человек»: внешнее – внутреннее, плоть – душа.

Образ дерзко брызжущей в очи волны, доплеснувшей до камня или до скалы (символа неприступности), выражает переполняющее лирического героя состояние отчаянной смелости, дерзновенности. Таким образом, «плещущие волны» выступают аналогом «безотчетной отваги», стремления вступить в бой, дабы «изведать воскресшие силы», охватившие душу лирического героя. Отчасти эта аналогия сближает Толстого с лейтмотивом «мятежной души» в раннем романтизме, как правило, раскрывающимся через образ «бурного моря» и в целом «бурного пейзажа» (ср.: В.А. Жуковский «Море», А.С. Пушкин «К морю», М.Ю. Лермонтов «Парус» и др.). Так, анализируя стихотворение М.Ю. Лермонтова «Парус», Ю.М. Лотман отмечал, что именно в этом произведении поэт преодолевает романтический стереотип, когда изначально задавалось соответствие бурного пейзажа «бурной» душе лирического Я [6, с. 551]. Отметим, что отказ от романтического стереотипа, от подобной трактовки образов сближает стихотворение А.К. Толстого «Дробится, и плещет, и брызжет волна…» с лермонтовским «Парусом». Строки почуяло сердце, что жизнь хороша, / Вы, волны, размыкали горе раскрывают радостное, гармоническое приятие жизни, связаны с внутренним освобождением от тяжелых переживаний, что совершенно не характерно для романтизма байронического типа. Для последнего, напротив, традиционен трагический разрыв с жизнью. В этом преодолении традиции современники Толстого видели «слабость» и «бледность» его поэзии, не понимая, что в основу «романтического чувства» поэта положена христианская доминанта.

Обратим внимание на то, что с водой как первоначальной стихией связан ритуальный акт омовения, мотив возрождения человеческой души к исходной чистоте, в христианской символике означающий крещение, рождение нового человека. У Толстого плещущие волны омывают «очи соленою влагой», те же волны «размыкали горе», и, наконец, от их «грома и плеска» душа оживает, пробуждается от тяжкого сна (в символике романтизма — духовного сна) и словно получает второе бытие — недаром и силы воскресшие. Сравним, например, со стихотворением «Я задремал главу понуря…», написанным в том же году, буквально следом. В нем А.К. Толстой создает еще более динамичную картину «пробуждения», апокалиптического очищения «дремавшей» души. Поэт жаждет духовной деятельности, стремится изведать духовные силы, и бой понимается не в своем прямом значении, но в контексте смыслообразующего в толстовской поэтике мотива «добрый воин» (см. об этом подробно: [7, с. 22 – 26]). «Поэт,— писал архиепископ Иоанн Сан-Францисский, откликаясь на эти строки, - видит лишь крестные пути восстановления высшей жизни. Что это, как не исчерпывающий сыновний ответ Богу на весь Божественный Апокалипсис» [4, с. 184 – 185]. В свете сказанного заключительная сентенция Толстого – От грома и плеска проснулась душа, / Сродни ей шумящее море! -не столько устанавливает тождество между двумя компонентами параллелизма (оно изначально задано), сколько утверждает внутреннее «пробуждение-воскрешение» души.

Между тем Толстой создает еще одно стихотворение «Не пенится море, не плещет волна…», опирающееся на прием психологического параллелизма, в центре которого также мотив «душа – море». Восприятие обоих произведений («Дробится, и плещет, и брызжет…» и «Не пенится море, не плещет волна…») как одного гармонического целого встречается уже в современной автору критике [1, с. 60 – 69], а затем отчасти это положение развивает Л.М. Лотман [5, с. 162]. Однако исходные посылки такого подхода требуют уточнения. Действительно, оба произведения, написанные в 1858 г., сюжетно и композиционно связаны и в публикациях помещаются автором друг за другом. Получив исходный импульс для раздумий, Толстой углубляет и расширяет первоначальную параллель. При этом подчеркнем, что если в отдельности каждое стихотворение обладает композиционной уравновешенностью членов параллелизма, то образная система второго стихотворения выстраивается по отношению к первому по принципу антитезы. При таком усложненном сопоставлении тематических образов, прямого и обращенного, рождается перекрещивающаяся система ассоциаций. Ведь обращенный параллелизм - это противопоставление, контраст; обращенный контраст, соответственно, – параллелизм. Перекрестное расположение двух параллельных и двух контрастных рядов возможно благодаря тому, что объектов со- и противопоставления всего лишь два (душа – море) и сополагаются они по двум признакам (шумящее - спокойное). Это не просто два параллельных ряда, взаимно перпендикулярных, а как бы четыре угла квадрата, соединенных одновременно и сторонами, и диагоналями. Отсюда – богатство оттенков мысли, ассоциаций, рождаемых такого рода композицией.

Так, «шумящее море» противополагается «спокойному», а бурным проявлениям стихии и человеческой души противопоставляются иные их свойства: безмятежность и спокойствие. Это обусловлено объективным характером свойств морской стихии – изменчивостью и вместе с тем однообразием в чередовании состояний шторма и штиля, тревоги и безмятежности, возмущения и ясности. Наполняющие яркой экспрессией первое стихотворение (дробится, плещет, брызжет, прибой и отбой, гром, плеск) звуковые микрообразы, благодаря которым создается художественный образ «шумящего моря», не только исчезают во втором стихотворении (царит тишина), но и отрицаются: Не пенится море, не плещет волна, / Деревья листами не двинут... В поэтической картине «спокойного моря» преобладают уже не динамические и звуковые образы, а визуальные, живописующие признаки: На глади прозрачной царит тишина, висят облака, недвижные в синем просторе. Стихотворение носит ярко выраженный созерцательный характер.

Уже в романтической поэзии первой половины XIX в. пейзаж утрачивает чистую описа-тельность. Чужда она и А.К. Толстому. Казалось бы, в первом стихотворении море представлено равноценным и самостоятельным компонентом параллели, что выражено обращением к нему как к равноправному собеседнику: О море, кого же мне вызвать на бой… (или Вы, волны, размыкали горе… ). Но повторим еще раз, описывается не собственно море. Оно интересует поэта не своей живописностью, а лишь той общностью черт, которые помогают раскрыть внутренний мир человека: пейзаж-декорация наполняется человеческим содержанием, что, по существу, и составляет главную цель авторского замысла. Более того, пейзаж как жанровое образование не только отступает на второй план, но в христианском миросозерцании поэта из макрокосмоса превращается в микрокосмос. Оказывается, не человек помещен в природу, в мир большой, а наоборот, человек – большой мир, имеющий в себе все, что есть в природе, вмещает в себя и то, чего Вселенная вместить не может – образ Божий. Это воззрение на человека как на макрокосмос, надкосмичное, надприродное существо отражено в христианской святоотеческой литературе, например, у святителя Григория Нисского (IV век). «…Человек не только часть мира, но и владыка его и царь <…> В человеке срастворяются природа умная и природа чувственная <…> Чрез человека и земная стихия получает участие в жизни духовной. В человеке смыкается весь мир» [10, с. 156 – 157].

В стихотворении «Не пенится море, не плещет волна…» морские реалии выполняют функцию религиозно-философского символа, означающего идеальное состояние души, обращенной в инобытие. Художник-мыслитель созерцает вертикальное строение мироздания, естественно устремляясь в высь, к небесам. Образы моря и неба сближаются как открытые беспредельные стихии: висят облака, недвижные в синем просторе. Поэтическая формула синий простор своей многозначностью расширяет контекст: семантически ее можно одинаково отнести как к морю, так и к небу. И небо, и море дают ощущение небывалой раскрепощенности и простора. В море человек не находит границ по всему горизонту (по горизонтали) и еще большую беспредельность ощущает в небе (по вертикали). Здесь разум оказы- вается бессилен отыскать какие-либо границы или опору, и человек отдается чувству бесконечности как некоему сверхощущению бытия -вечности в темпоральном и пространственном планах. Как следствие, рождаются мысли о бессмертии, неизмеримости и непостижимости глубины души. Это одно смысловое направление. В то же время небо и море противопоставлены друг другу как «верх» и «низ»: не случайно возникает метафора как в зеркале мир опрокинут, где под миром подразумевается мир небесный, горний.

Вертикальная структура мироздания – характерная черта христианского мировоззрения (ср., напр., вертикальную ось в иконописи). По этому принципу выстраивается вся система бытия: Бог - человек, вечное - конечное, духовное - плотское. Автор переключает изображаемые явления «природы» из сферы бытового сознания в плоскость метафизическую. Для А.К. Толстого, поэта религиозной мысли, положение моря в природе аналогично положению человека в сотворенном Богом мире: как море находится между небом и землей, так и человек в христианской иерархии мироздания помещается между чисто духовным (ангельским) и чисто материальным (тварный мир) бытием. В.В. Зеньковский, например, пишет: «Христианское истолкование “творения” обнимает создание как чисто духовного бытия ангелов, так и чисто материального бытия, равно как и того сочетания духовного и материального бытия, какое мы находим в человеке» [3, с. 174]. Человек в этой иерархической лестнице бытия оказывается над природой, над чистой материей (изучаемой физикой и химией), но в то же время над человеком располагаются бесплотные духи (небо). При этом обнаруживается и другое соответствие в параллели «спокойного моря» и «глубокой безмятежности души». В православии «безмятежность» души есть состояние глубокого умиротворения, возможное только при условии любви к Богу, обретения смирения и чистой совести. Не случайно прозрачность и чистота воды традиционно переносятся на понятие «душа» (ср., напр., в стихотворении Толстого «Порой среди забот и жизненного шума…»: Смиряется во мне волненье жизни ложной, / Душа, как озеро, прозрачна и сквозна, / И взор я погрузить могу в нее до дна… [8, с. 134]. Именно такая умиротворенность и чистота души раскрываются в толстовском образе «царящей тишины на прозрачной глади спокойного моря». И как только в спокойном море возможно зеркальное отражение неба, мира горнего, так только в безмятежной, не отягощенной страстями душе может отразиться образ Божий.

Как видим, А.К. Толстой далек от воззрения на природу как на некий сверхорганизм, замкнутый в себе самом. Философско-поэтические представления поэта выходят за рамки натурфилософии в целом и пантеизма, в частности, поскольку природа как макрокосмос всегда рассматривается им по отношению к Богу как часть Божественного творения, неравноценная человеку. В этом наблюдается сближение Толстого с Г.Р. Державиным, который понимал природу как откровение о Боге-Творце и Его сверхъестественной воле»: Ты есть! — природы чин вещает… [2, с. 54]. А.К. Толстой в данном отношении, безусловно, продолжает державинскую традицию, в его творчестве воплощается именно христианское учение о таинственной связи человека и природы, которая истолковывается в том смысле, что вся природа живет и проявляет себя в человеке как в венце творения, последнем его звене.

Таким образом, включение «морского» описания во второе стихотворение подчинено существенно иным задачам — это своего рода «морской» код «неморского» сообщения, являющийся глубинной метафорой [9, с. 578], а метафоризация морских реалий органично соединяет созерцательное и метафизическое начала в поэтической рефлексии А.К. Толстого.