Православный взгляд на проблему предопределения в ранней прозе Б.К. Зайцева ("Мой вечер", "Смерть")

Для раннего, дореволюционного творчества Б.К. Зайцева было характерно пантеистическое мироощущение и неопределенный мистицизм. Четкие религиозные убеждения у писателя в то время отсутствовали, хотя некоторые критики отмечают проблески религиозных тяготений, пусть и неопределенно-мистических по характеру [Дунаев 2000: 528].

Путь Зайцева к вере был долог и труден. Он родился и вырос в интеллигентной, но неверующей семье: «Наша семья не была религиозна, – вспоминает Зайцев о своем детстве, – По тому времени просвещенные люди, типа родителей моих, считали все "такое" суеверием и пустяками. Так что ребенком, не раз проезжая в двух-трех верстах от Оптиной, я ни разу ее не посетил» [Зайцев 2000: 328].

Надо было пройти через ужас революции и испытания эмиграции, чтобы обрести веру, дающую возможность одолеть испытания, посылаемые жизнью. «Ибо во всем том он <Зайцев> навыкает сознавать действие Промысла, направленного к конечному благу нашей жизни», – пишет Дунаев [Дунаев 2000: 525]. И именно на этот период приходится расцвет его творчества: «Кажется, я могу уже сказать о себе, что литературное мое развитие шло медленно. Я рано начал писать, но зрелости художнической достиг поздно. Все, что написал более ли менее зрелого, написано в эмиграции» [Зайцев 1999: 590].

Е.А.Налитова, 2008

В то же время следует отметить, что уже к 1910 году в произведениях Зайцева начинают намечаться религиозные тенденции – довольно еще невнятно, но все же в христианском духе [Прокопов 1999: 21].

Одной из самых животрепещущих проблем, обозначившихся в то время в его творчестве, станет проблема соотношения Божественного предопределения, или Промысла Божия, и свободы человеческой воли. Она будет интересовать Зайцева на протяжении всей жизни не только как писателя, но и как верующего человека.

Предопределение – «детерминированность поведения человека уже до или при его рождении неведомой Божественной волей» [Философский словарь 1998: 360].

В Библии можно найти множество подтверждений, доказывающих действие Промысла Божия в жизни человека. В псалме 138 есть такие слова: «Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было» (Пс. 138, 16).

Апостол Павел пишет в послании: «Со страхом и трепетом совершайте свое спасение, потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению» (Флп. 2, 12).

И здесь возникает вопрос: играет ли роль и если да, то какую воля человека для его спасения.

«...из начала сотвори человека и остави и в руце воли его» (15, 14), – говорится в книге Премудрости Иисуса, сына Сираха.

Проблема соотношения предопределения и свободы воли человека – одна из самых сложных в богословии. Святитель Илия (Минятий) пишет: «В вопросе о предопределении пусть будет для нас непонятно все, что говорит Священное Писание, ибо оно непостижимо, – толкования святых отцов, ибо они трудны, – мнения ученых богословов, ибо они туманны» [Святитель Илия (Минятий)].

Существуют самые разные мнения по этому вопросу: от отрицания значения человеческого произволения для его спасения до убеждения, что человек сам в состоянии заслужить вечное блаженство (учение Пелагия). Споры по этому поводу возникли в уже IV веке и велись на протяжении нескольких веков.

В конечном итоге в православном христианстве утвердилось учение о синергии. Ярким представителем этого учения является преподобный Иоанн Кассиан, который учил, что Божественная благодать может быть послана любому человеку, но только если он прилагает максимальные усилия, чтобы стать способным воспринять ее.

Святитель Илия (Минятий) дает такое определение: «Предопределение есть сочетание воедино божественной благодати и человеческой воли, благодати Божией, которая призывает, и воли человеческой, которая следует призыванию. Бог хочет, и если хочет и человек, то он уже предопределен» [Святитель Илия (Минятий)].

В другом месте проповеди святителя Илии о предопределении можно найти настоящий гимн сотрудничеству Бога и человека на земле как соработ-ников в деле человеческого спасения: «Бог оставил человека в его воле и не хочет производить никакого давления на его свободу. Всемогущ Господь в

Своей власти. Всемогущ и человек в своей свободе. Все различие заключается в том, что Бог творит все, что хочет, и никакая сила не может Ему в этом воспрепятствовать, а человек не делает, чего не хочет, и никакая сила не может его принудить к тому. Невозможно, чтобы Бог не совершил им желаемого; невозможно также, чтобы человек сотворил ему нежелательное. Поэтому, как человек не может спастись без благодати Божией, так и Бог не может спасти человека без свободной воли человека» [Святитель Илия (Минятий)].

Другое дело, что Бог заранее предвидит, воспользуется ли человек шансом, данным ему, откликнется на Божественный призыв или отвергнет его. Но Божие предведение не есть причина, а только отражение человеческого выбора. Так об этом говорит мудрый Иустин, философ и мученик, объединяя в одно два понятия «предведение» и «предвидение»: «Не предведение есть причина будущих событий, а будущие события – причина предвидения. Не из предвидения вытекает будущее, а из будущего – предведение; не Христос – виновник предательства Иуды, а предательство – причина Господнего предвидения» [Святитель Илия (Минятий)]. Предведение Божие только созерцательно, а не деятельно.

Примером того, как относился к этой проблеме Б.К. Зайцев, являются два небольших рассказа «Мой вечер» (1909) и «Смерть» (1910).

В центре повествования и в том, и в другом произведении небольшие эпизоды, выхваченные из жизни героев. Мы не знаем, как развивались события до этого, почему отношения героев сложились именно таким образом. Но это позволяет автору сфокусировать внимание читателя на центральной проблеме – взаимозависимости Божественного предопределения и свободного произволения человека.

В рассказе «Мой вечер» до конца остается непонятно, что привело супругов Андрея и Наташу к непониманию и отчуждению, несмотря на то, что в их сердцах жила любовь друг к другу: «Мы устали, измотались, раздражаем друг друга постоянно» [Зайцев 1999: 208].

Но в тот момент, когда герои были внутренне готовы к примирению, происходит случайная встреча на балу, давшая им возможность спасти свою любовь.

И Андрей, и Наташа отмечают, что в тот день у них было совершенно особое состояние, когда им особенно не хватало тепла прежних отношений: «Все последнее время я страдал. Потому что мы мало любили друг друга. А сегодня в особенности было мне плохо» [Зайцев 1999: 212].

И тот, и другая совершенно случайно попали на этот бал: первый – томимый тяжелыми мыслями, по смутному побуждению; вторая – увлекаемая подругой. На балу они могли бы разминуться и не встретиться, но не разминулись. Их поведение во время этой встречи не характерно ни для того, ни для другой: «Мы давно уже не бывали нигде вместе, и меня тронул этот поцелуй, этот новый ласковый блеск его глаз» [Зайцев 1999: 211]. «Если бы все было как прежде, я должна была бы посмотреть на него, колко намекнуть на кого-нибудь из дам и, чувствуя, что в его же глазах гибну, взять тон озлобленности. Но сейчас я ничего этого не могла сделать; достоинство жены, традиционное, осталось неподдержанным, и, напротив, я покраснела и взглянула ему робко в глаза» [Зайцев 1999: 211].

Оба героя задаются одним и тем же вопросом: «Почему я попал сюда? Кто меня подтолкнул?..», «Думала ли я попасть сюда?» [Зайцев 1999: 212] и сами отвечают: «Это любовь, – она нас соединила». Писатель не называет напрямую имени Бога, но любовь у него выступает не просто как взаимное чувство, связавшее двух людей, а как высший разум, имеющий власть распоряжаться человеческими судьбами. Кто же имеет достаточно такой власти и чье имя есть любовь? «Бог есть любовь» (1 Ин. 4, 7), – отвечает Священное Писание.

Таким образом, внутреннее состояние героев стало движущей силой развития событий, а событие – случайная встреча – явилось не причиной примирения, а лишь следствием, как бы ответным действием на готовность героев примириться.

Та же мысль в рассказе «Смерть», написанном в 1910 году. Как и в рассказе «Мой вечер», читателю остается неизвестным, в силу каких причин образовался классический треугольник из двух женщин, любящих одного мужчину, и мужчины, любящего обеих женщин: «Но за ним <Павлом Антонычем> стояла жизнь, – теперь прожитая, так ужасно неудавшаяся. Что наделал он в ней? Двух женщин измучил, да и сам…» [Зайцев 1999: 195].

Будучи уже на смертном одре, Павел Антоныч пытается примирить жену и Анну Петровну, но встречает стойкое сопротивление со стороны Надежды Васильевны: «Жену он знал, если в такую минуту ей нечего было сказать, значит, вражда сидела крепко» [Зайцев 1999: 195]. Казалось бы, примирение невозможно, что очень угнетало Павла Антоныча, о чем он написал своему сыну: «Мне так трудно сейчас потому, что она не помирилась, – видимо, и не помирится с Анной Петровной, на что имеет, конечно, всякие основания» [Зайцев 1999: 196].

Тяжело пережив смерть горячо любимого мужа, Надежда Васильевна все-таки простила соперницу: «Я не имею ничего против этой женщины <…> Если она нуждается, я могу ей помочь» [Зайцев 1999: 198]. Но, видимо, все же не до конца простила, потому что прибавила: «…видеть ее не желаю» [Зайцев 1999: 199].

Без Павла Антоныча «жизнь Надежды Васильевны стала еще замкнутей», томительней. Единственным утешением для героини стало ежедневное посещение могилы мужа: «Просиживая здесь подолгу, молясь, она ощущала умершего не совсем таким, какой он был в жизни; временное, будничное уходило. В воспоминании его образ был чище и возвышенней» [Зайцев 1999: 199].

Здесь-то и произошла случайная встреча оскорбленной женщины и дочери ее соперницы – Наташи. Но случилось это в тот момент, когда героиня внутренне готова до конца простить и примириться с Горяиновой: «Пойдите сюда, Наташа. Познакомимся. Дядя Павел был моим мужем <…> Если вы принесли цветов, значит, хорошо относились к дяде.

Тогда вы мне друг <…> Поцелуйте свою маму крепко и скажите, что я очень прошу ее к себе. Если она позволит, я зайду к ней тоже» [Зайцев 1999: 200]. Здесь можно было бы предположить, что эта встреча и явилась причиной душевного перелома Надежды Васильевны: «Возвращаясь домой, Надежда Васильевна чувствовала, что теперь кончилось все. Она простила до глубины сердца» [Зайцев 1999: 200]. Но заключительные слова рассказа и само название, концентрирующее внимание читателя на завершающем событии, можно рассматривать, как опровержение подобного мнения: «Надежда Васильевна не увидела ни сына, ни Горяиновой. Через неделю она умерла» [Зайцев 1999: 200]. Писатель явно подводит читателя к мысли о зависимости этих двух событий друг от друга: примирение и смерти. Как будто смерть, несущая для Надежды Васильевны, горячо любившей мужа, долгожданный покой, медлила, ждала, когда же в душе героини произойдет окончательный переворот: « ″ Теперь, Павел Антоныч, я исполнила, что ты хотел ″ . Последние узы – земли, жизни – падали» [Зайцев 1999: 199]. Смерть здесь, как и любовь в предыдущем рассказе, кажется разумным существом, но не она распоряжается миром и судьбами людей, а Тот, Кто имеет власть над ней, – Бог.

Таким образом, уже в ранних, дореволюционных произведениях Зайцева прослеживается вполне православное отношение писателя к вопросу о предопределении и свободе воли, которое можно выразить в словах: «Его благодать и твоя воля образуют предопределение» [Святитель Илия (Минятий)]. Наиболее же полно религиозные тенденции, наметившиеся к 1910 году, реализуются в творчестве писателя в период эмиграции.