Принцип антиномии в лирике А. А. Фета (исторические и поэтологические аспекты)

З начимость выбранной темы, развернутой в поэтологическом ключе, определяется долговременной литературоведческой традицией представлять А. А. Фета как раздвоенного поэта. Его личность, начиная с Д. С. Дарского (см.: [Дар-ский]), определялась ключевой для биографии и творчества поэта оппозицией Фет — Шеншин. Эта полярность конкретизировалась (Дарским и другими авторами) в целом ряде диадных проявлений: Марфа и Мария его души, толстый офицер — лирическая дерзость, жестокий помещик — тонкий поэт, прозаичность — поэтичность, мрачное презрение к жизни — культ красоты и т. д. Если Дарский, обрисовав непримиримые, казалось бы, оппозиции, подчеркивал в Фете цельность, единство подобных противоположений в одном творческом сознании, то большинство исследователей акцентировали именно антиномическую разорванность личности и поэзии Фета. Разрешению этой проблемы может способствовать исследование принципа полярности в фетовской поэтике. Но прежде нужно высказать несколько предваряющих соображений: об антиномичности в целом и в поэтическом преломлении, об отражении фетовской поэтики в русской и зарубежной филологической мысли.

В настоящее время рассмотрены антиномии в лирике ряда поэтов, начиная с Пушкина1. В числе этих поэтов2 и Фет. Авторы статей выделяют различные пары образов его стихотворений, прежде всего — обобщенные, присущие в действительности многим поэтам (такие как он — она, раньше — сейчас, лето — осень, звук — тишина, радость — страдание). Отмечают и такие фетовские темы, как скука внешнего земного бытия — мечтания и радости мира внутреннего [Сафонова] или мрак осенней ночи — улыбка благосклонной феи [Константинова]. Их вряд ли можно считать антиномиями, но, скорее, противопоставлениями. Очевидно, что подобная парность является постоянным признаком любой поэтической речи, ибо все сущности мира можно сопоставить между собой и противопоставить одну другой, создавая ряды метафор по принципу сходства или выявляемых различий — контекстных антонимических характеристик. Так, если упомянуть одну из выделенных пар, лето можно противопоставить зиме, весне или осени, в самом лете июнь — августу в поэтических высказываниях на подобные темы. Но, говоря об антиномич-ности, или полярности, как принципе охвата бытия, стоит под термином «антиномия» понимать именно два противоположных (разведенных по принципу «да — нет») высказывания, которые мыслимы как истинные и только совместно. Поэтому эти противоположности, тезис и антитезис, требуют разрешения в какой-либо форме: синтез, снятие, преодоление. Нужно отметить, какие именно оппозиции присущи лирике поэта, выявить и описать характерные для него бинарности, от глобальных до индивидуальных, определить характер их соотнесенности, остроту противопоставлений и, главное, при ее наличии, — интенцию поэта к преодолению дуальности. Сказывается ли в осмыслении полярностей их единство или же оно отрицается? Как проявляется духовная личность поэта в его антиномиях? Таковы вопросы, стоящие перед исследователями поэтических антиномий.

Фундаментальные оппозиции бытия в сквозном для истории человеческой мысли принципе дуальности, такие как Бог — мир , идеальное — реальное , жизнь — смерть , разум — материя , человек — мир , по-разному проявляют себя в различных мыслительных традициях. Так, в сфере безрелигиозного сознания главенствует аспект их борьбы; философы-идеалисты западной традиции от Платона до Канта и Гегеля говорят о единстве антиномий. И если для Канта, например, антиномия есть познавательная граница, то в контексте русской религиозной мысли антиномизм осмысляется как знаменующий границу лишь для сферы отвлеченного мышления. Но верующий разум поднимается над полярностями³, ибо, по о. П. Флоренскому, религиозное мышление устремлено к их преодолению, к «высшему религиозному единству» [Фло ренский: 162]⁴ .

Переходя к лирической поэзии, в которой принцип полярности образов является характерной чертой поэтики начиная с эпохи Возрождения, нужно учесть опыт его описания в такой, казалось бы, частной литературоведческой области, как исследование сонета. Сонет был осмыслен как «диалектический» жанр по преимуществу5 и как основная форма поэзии: осуществляясь в этом качестве в историческом бытовании, сонет лишь ярче выявил в себе потенции диалектичности, чем иная поэтическая форма. В сонете ярко проявилась «возможность воплощения <…> антиномического характера бытия, восприятия и отражения его как единства противоположностей», как писал К. С. Герасимов. Исследователь ссылался и на сонет о сонете Шлегеля, утверждавшего как идеал поэзии «чистую соразмерность противоположностей» (“…reines Ebenmaβ der Gegensätze”) [Герасимов: 23], которая нередко, впрочем, в сонете нисходила до игры в антиномии.

Всякому ли поэту удается в своих стихах утвердить эту чистую соразмерность (по Шлегелю), этот живой синтез (по Лосеву)? Или, наоборот, поэт склонен акцентировать анти-номичностью поэтики трагическую разорванность мира? Так можно конкретизировать ситуацию полярности образов у того или иного поэта.

Следует обратить внимание и на особенности изучения фетовской поэтики. Она была объектом пристального внимания советских филологов в ХХ в., получив свое обобщающее отражение в обширных статьях Б. Я. Бухштаба. Они сохраняют свое непреходящее значение, несмотря на то что отягощены резким осуждением фетовского пристрастия к «чистому искусству» и к антисоциальным темам. В его работах учтен опыт критиков конца ХIХ — начала ХХ в. Прежде всего исследователем отмечена сущностная особенность лирики Фета — передача неуловимого и мимолетного, или же «грез» и «снов». Обращение к этой стихии Бухштаб истолковывает как «своего рода эстетический догмат» Фета [Бухштаб: 40], которому соответствуют все особенности его поэтики — от акцентуации эмоционального ореола слов до звукописи. Авторитетный ученый еще раз подтвердил общую мысль многих исследователей о богатстве формы, которому противостоит бедность содержания. Антиномичности как особенности поэтики Фета Бухштаб не касается. Современные исследования фетовских «антиномий» делают лишь первый шаг — обозначают постановку проблемы. Англоязычные авторы почти не касаются ни поэтологии, ни поэтики Фета: чаще всего они основываются на идеях широко известного на западе труда “History of Russian Literature” (1926, 1927)6 Д. П. Святополка-Мирского7. Опуская его категорические негативистские оценки Фета как человека («подхалим и лизоблюд», «эгоистичен, скрытен и циничен», «атеист и антихристианин» [Мирский: 358, 359]), западные исследователи развивают суждения Святополка-Мирского о нем. Они характеризуют Фета как поэта чистого искусства, известного стихами о природе, напоминающими Верлена; отмечают его пантеизм, музыку ассоциаций; говорят об эволюции поэта в 1860-е гг. в метафизическую сторону и о появлении «вечных вопросов»; признают лучшими любовные стихи (обнаруживая в них фрейдистские оттенки). Характерно, что авторы обобщающих сочинений по истории русской поэзии на английском языке следуют не только суждениям Мирского, но и его выбору главного стихотворения. Единственный текст, который целиком приведен Мирским, — «Буря на небе вечернем…», и именно он, единственный, подробно разобран М. Вахтелем [Wachtel: 113]. Характерно и то, что обобщающий обширный труд на английском языке, «История русской поэзии», акцентируя приверженность Фета «чистому искусству» (“Russia’s only major poet of the art-for-art’s-sake tendency”8 [Bristol: 140]), вслед за Мирским отказывает стихам Фета в глубине: “His themes seem to be less important than his impressionistic style”9 [Bristol: 140]. Фет преподносится как поэт-новатор, но не поэт мысли, даже при констатации религиозных мотивов в позднем творчестве [Bristol: 143]. При этом идущая от Мирского оценка фетовских стихов как мыслительно скудных и сам отбор стихотворений для анализа направляют мысль исследователей к привычной констатации параллелизма между сознанием поэта и природой, но не к антиномиям как черте его мировидения и поэтики. Это относится и к выбору Вахтелем стихотворения «Буря на небе вечернем…» в качестве представительного для всей лирики Фета, и к отбору немногих стихотворений у Бристоль.

В настоящее время философским и религиозным темам Фета посвящен целый том серии “Pro et contra” [А. А. Фет], собравший размышления критиков, противостоящих господствовавшему ранее тезису о бедности содержания в стихах поэта. Фетовская поэтика, в том числе образный антиномизм, также нуждается в дальнейших углубленных исследованиях.

Принцип полярности не только воплощен Фетом в стихах, но и осмыслен теоретически: «Все живое состоит из противоположностей: момент их гармонического соединения неуловим, и лиризм, этот цвет и вершина жизни, по своей сущности, навсегда останется тайной», — писал Фет в его известной статье о поэзии Тютчева [А. А. Фет: 61]. В ней он как исследователь разгадывает тайны тютчевской поэтической мысли . Этот термин, «поэтическая мысль», Фет вводит впервые [А. А. Фет: 53–55] и связывает его со средствами ее выражения: «…художественность формы — прямое следствие полноты содержания» [А. А. Фет: 62]. Так, мысль Фета о противоположностях и об их трудноуловимом гармоническом соединении как признаке истинного лиризма можно принять как ключ к теме.

Отметим сразу факт, предлежащий исследователю: полярности в фетовской лирике наиболее остро выражены в одной особенной теме — теме поэзии. Для нее характерна предельная дуальность: поэт и пошлый мир, поэт и толпа. И не случайно эта тема воплощена в сонетной форме — в «Сонете» («Когда от хмелю преступлений…»). «Толпа» первого катрена (тезис сонета) «развратна», «буйна», погружена в «хмель преступлений», подчинена «злому гению», который «влачит в грязи» творческое величие («мужей великих имена») [Фет: 291]. Глумление над высшим, уничижение великих творцов является в сонете ключевым пунктом для неприятия «толпы», подвластной «злому» духу эпохи. Его бескомпромиссное отрица-ние10 выражено в антитезисе второго катрена: «Мои сгибаются колени…» [Фет: 291]. Терцеты развивают мысль далее: поэт во внутреннем храме своей души («в тени таинственного храма») противостоит злу эпохи. Он обращен к поэтам-предшественникам не только преклонением перед их величием («голова преклонена») и их восхвалением («волны фимиама»), но смиренным ученичеством: он учится — «внимать» им как «наставникам» и дышать их воздухом,

«…забывая гул народный,

Вверяясь думе благородной…» [Фет: 291].

Так сонет завершается заострением антитезы: толпа, втаптывающая в грязь величие, — поэт, вверяющий себя ему. Нота первого катрена звучит в концовке сонета еще раз отнюдь не ради синтеза, а с целью окончательного отрицания: «…за-бывая гул народный…». Ему противопоставляется радикально иное — благородство дум («…вверяясь думе благородной»), так что рифмующиеся слова с антонимическим звучанием ( народный — благородной ) являются по сути антирифмой, подчеркивая остроту дуальности.

Та же антиномия выражена в стихотворении «Поэтам»: здесь то же коленопреклоненное благоговение перед поэзией с ее «чертогами». Это образ культуры как величественного здания, воздух которого благоприятен для поэта: «В ваших чертогах мой дух окрылился…» [Фет: 119]. Итог этого ученичества- окрыления — способность видеть правду «с высей творенья»

и созерцать «родное небо». Презрительный жест отрицания в адрес оставленного низкого земного выражен поэтом в концовке:

«С торжищ житейских, бесцветных и душных…» [Фет: 120].

Обозначив в единственной строке то, что подвержено предельному неприятию, «торжища», мысль поэта обращается вновь к утверждаемому им многокрасочному миру поэзии:

«Видеть так радостно тонкие краски,

В радугах ваших, прозрачно-воздушных, Неба родного мне чудятся ласки» [Фет: 120].

В ситуации этого стихотворения та же острота полярности. Душная жизнь в образе города, в низшей его грани, противопоставлена чертогам и родному небу , являющему свою благосклонность. Так неразрешимые антиномии низкой жизни — духовной высоты, плоти мира — духа, выраженные в паре образов торжище — родное небо , звучат как резкое противостояние несоединимого. Целый ряд отражений той же диад-ности можно отметить в сопутствующих иным фетовским темам образах. Например, в стихах, обращенных к близкому человеку, которому есть доступ в закрытый для толпы «храм», будь то возлюбленная или друг поэта. Так, в стихотворении «Постой! здесь хорошо!..» «тишина» противостоит «мятежным звукам» отрицаемого поэтом мира:

«Какая тишина! Из-за горы высокой

Сюда и доступа мятежным звукам нет» [Фет: 82].

Та же резкая полярность находит место в стихотворении «В душе, измученной годами…»: образ храма, сакральная ценность поэта — «неприступный чистый храм» души, «девственный тайник» [Фет: 289], где нетленно хранятся все сокровища жизни. Он противопоставлен «миру», которому вход в этот храм закрыт: туда «хотя б и мог, скорей иссохнет, / Чем путь укажет мой язык» [Фет: 289]. В этой радикальной недопустимости «мира» в «храм» еще раз выражен острейший конфликт полярностей: «я», поэт — мир, народ, толпа. Он же выражается вскользь, например, в обращении поэта к Музе («Надолго ли опять мой угол посетила…»). В нем очевидна контрастность поэтического состояния, навеянного Музой, и сферы житейской:

«Как сладко, позабыв житейское волненье,

От чистых помыслов пылать и потухать…» [Фет: 276].

В оппозиции чистые помыслы — житейское волнение последнее подлежит даже не отрицанию, а забвению.

Фетовская мысль здесь явно созвучна пушкинскому пониманию свободы, противопоставленной поклонению как народу, так и тирану в стихотворении «Из Пиндемонти»:

«Иная, лучшая потребна мне свобода: Зависеть от царя, зависеть от народа — Не все ли нам равно?» [Пушкин: 336].

Фету было близко пушкинское отношение к народу в одной из важнейших его граней — в принципе аристократизма в понимании искусства: «Молчи, бессмысленный народ…» [Пушкин: 85]. Но если у Пушкина эта категорическая тональность “Procul este, profani” была характерна для одного из аспектов темы (неспособность народа быть судьей в искусстве), то у Фета в теме искусства и народа эта тональность презрения была главенствующей. Фет не знал и не искал компромисса, особенно в эпоху противостояния агрессивному народопо-клонству, которое господствовало в литературно-критической школе революционной демократии. Так что и в лирике Фета, обращенной к теме поэта и народа или попутно затрагивающей ее, нет ни малейшего стремления к примиряющему синтезу. Предельно напряженная фетовская антиномия житейское, пошлое, псевдопоэтическое — высшее, истинно поэтическое, духовное не имеет никакого шанса на снятие11.

Однако отмеченная дуальность не отличается всеобъемлющим характером, она локализована внутри горизонтальной, земной плоскости бытия. Тем не менее ее непримиримость определяется именно открытостью высшему измерению. Ибо псевдопоэтической пошлости неведом выход в «свежеющую мглу» горнего мира, она даже не подозревает о его существовании, как неведома ей и духовная свобода, сведенная ею в сферу политики.

Иные, более глубокие антиномии доминируют в поэзии Фета, их сфера — поэтическая онтология. Речь идет о противопоставлениях двух планов бытия: земное — небесное, человеческое — божественное. Как раз в этих диадах, вертикально ориентированных, захватывающих высший бытийный уровень, обнаруживаются явные связи, соединяющие нити.

Так, в обращении к Богу («Не тем, Господь, могуч, непостижим…») поэт говорит о Его «непостижимости»: она не только в величии и законосообразности сотворенного Им космоса, но прежде всего в самой сущности человека:

«…я сам, бессильный и мгновенный, Ношу в груди, как оный серафим, Огонь сильней и ярче всей вселенной» [Фет: 105].

Душа человека, согласно Фету, по своей природе есть огонь, подобный огню звезд и пламени высших иерархий. Эта мысль преодолевает глубокий дуализм: видимая ничтожность человека, его «я» («…я — добыча суеты, / Игралище ее непостоянства…») — вечность Бога и высших духов. Соединяющее начало — огонь, который «ни времени не знает, ни пространства» [Фет: 105], «вечный» и «вездесущий», как и сам Бог. Бог и душа человека едины по их огненной природе — эта непостижимая для рационального осмысления, но пережитая поэтом идея выражена в тональности глубокого изумления.

В стихотворении Фета «Измучен жизнью, коварством на-дежды…»¹² горний мир , объект устремлений души поэта, противопоставлен земному миру в диадах: свет звезд — мрак, вечность — время. Высший мир доступен взору поэта:

«…доступна вся бездна эфира…» [Фет: 98].

В этой «бездне» открыт для взора поэта и ее центр, «солнце мира», отблеском лучей которого является все в мироздании. Оно разделено на два уровня: «плотское» и «бесплотное», но между ними есть соединяющее начало, это их общий первоисточник, «солнце мира». Между «солнцем мира» в ночи и душой поэта, который «прямо» смотрит в него, нет границы, созерцанию поэта открывается пламя этого вечного солнца, и оно благодатно воздействует на его душу:

«Легко мне жить и дышать мне не больно» [Фет: 98].

Это достижимое гармоническое соединение полярных миров есть суть и смысл этого стихотворения поэта и его высочайший духовный взлет, запечатленный в стихах.

Звезды, говорящие с душой поэта (стихотворение «Среди звезд»), казалось бы, противостоят ей: «Вечность — мы, ты — миг», мы — «беззакатный день», ты — в «сумраке непроглядном», «мысль» человека не может догнать «думы вечной»; на земле «всё темно и скудно», в глуби звезд — «пышно и светло»; в мире земном «дышать так трудно» — среди звезд «отрадно» [Фет: 97]. Но это напряжение противоположностей снимается, как бы от лица звезд — в их «мы», в утверждаемом ими нисхожде нии: они «горят» навстречу взору поэта:

«…когда дышать так трудно, Тебе отрадно так поднять чело С лица земли, где всё темно и трудно, К нам, в нашу глубь, где пышно и светло» [Фет: 97].

Идею сопряженности двух миров несет в себе и стихотворение «Я потрясен, когда кругом…». Это прямое обращение к Богу: на Него Фет указал эпиграфом из державинской оды «Бог» («Дух всюду сущий и единый»). Бог, непостижимый, все Собой наполняющий (как звучит у Державина в цитируемой строке из оды), есть адресат фетовского послания. Если величие грозных стихий мира вызывает у поэта изумление (первая строфа), то высшую степень потрясенности и восторженную немоту перед Его «властью неземной» душа поэта переживает (вторая строфа) в час, когда «светлый ангел шепчет <…> / Неизреченные глаголы» [Фет: 112].

Здесь повторяется мысль Фета о глубине человеческой души: сама природа души — вот истинное просветленное потрясение. К ней напрямую обращен «светлый ангел». В душе в «томленьях крайнего усилья» рождается ответный порыв — устремление «в небо». Вновь поэт утверждает: не может быть границы между парящей душой, в ее взлете, и небом:

«…верю сердцем, что растут И тотчас в небо унесут

Меня раскинутые крылья» [Фет: 113].

Различные природные лики позволяют созерцать «непорочную красу» мира и отражаются в устремлении души поэта к миру горнему. Так, в стихотворении «Есть ночи зимней блеск и сила…», когда «тени» и «тревожный ропот» лета исчезают, обнажаются небеса, высшая сущность пейзажа:

«…тем всевластней, тем заметней Огни безоблачных небес» [Фет: 313].

Прямое откровение красоты поэт переживает как своего рода мгновенное посвящение по высшей воле всеведущего Бога. И вновь результат — это «прямой» взгляд в горнее, преодолевающий границу между противоположными мирами. Отсюда рождается понимание сущности природного бытия:

«Как будто волею всезрящей

На этот миг ты посвящен

Глядеть в лицо природы спящей

И понимать всемирный сон» [Фет: 313].

Высший мир легко достижим, как это показано в стихотворении «Одним толчком согнать ладью живую…»: одним усилием можно оттолкнуться от земного берега и подняться к высшему. Этот берег, «наглаженный отливами», как и пейзажи в других отмеченных стихотворениях, — не обычная жизнь, но мир природной красоты. Высший же и прекраснейший мир — тот, куда душа стремится как на свою родину. И поэт может

«Одной волной подняться в жизнь иную,

Учуять ветр с цветущих берегов,

Тоскливый сон прервать единым звуком, Упиться вдруг неведомым, родным…» [Фет: 116].

Так описывается в стихотворении то, что может поэт, в чем его «признак и венец», чем «певец лишь избранный владеет». Он может совершить это путешествие к «цветущим берегам» горнего мира, более того, выразить свой опыт в слове, по крайней мере, «шепнуть» [Фет: 116] об этом.

Платонически оркестрованная дуальность, « двойное бытие » в стихотворении «Заря прощается с землею…» утверждается поэтом как опыт созерцания деревьев на заре, в свете солнечных лучей, и пейзаж становится своеобразным уроком для мысли, ибо деревья и есть существа двух миров, живые символы их соединения и их равной ценности:

«Как будто, чуя жизнь двойную

И ей овеяны вдвойне, —

И землю чувствуют родную

И в небо просятся оне» [Фет: 214].

Итак, антиномичное противостояние двух миров, земного и небесного, многократно утвержденное поэтом, отмеченное здесь в ряде стихотворений, преодолимо прежде всего благодаря красоте природного мира, поднимающей ввысь душу поэта, и благодаря ответной нисходящей благодати высшего мира. Но то же искомое соединение полярного инициируется и иными переживаниями. Прежде всего оно осмысляется поэтом как дар земной любви: «…двойное бытиё вручила ты…» (курсив мой. — Т. К.) («Томительно-призывно и напрасно…») [Фет: 95]. Любовь дает поэту возможность пережить неразрывное единство душ — человека земного, здесь, в мире, и умершей возлюбленной, там, на небесах.

Ощутить тонкие связи между мирами может лишь чуткое сердце; оно, как пишет Фет в стихотворении «Другу», «чует невыразимое ничем»,

«То, что в явленьи незаметном

Дрожит гармонией дыша, И в тайнике своем заветном

Хранит бессмертная душа» [Фет: 473].

Гармония, скрытая, дрожащая в незаметном явлении, открывается сердцем и передается другу «лучом из ока в око». И этот миг примиряет «со всем, что мучило жестоко» [Фет: 474]. Так, подобно любви, и дружба может без слов подарить переживание горнего.

Мост между мирами созидается и в творчестве — благодаря нисхождению Музы, «нетленной богини» [Фет: 301], которая, напрямую обращаясь к душе поэта, осуществляет это единство, как в стихотворении «Надолго ли опять мой угол посетила…» [Фет: 275].

Разделенность миров может быть ослаблена и благодаря надежде, живущей в душе («Какая грусть! Конец аллеи…»). Сначала выявляется острая дуальность: зимний пейзаж, холод, ветер, белизна земного мира — и «весна и красота» мира горнего. Холоду первого противостоит тлеющая надежда, что «опять душа помолодеет, / Опять родной увидит край» [Фет: 161], то есть тот мир, родину души, где

«бури пролетают мимо,

Где дума страстная чиста, — И посвященным только зримо Цветет весна и красота» [Фет: 161].

Еще одна связующая миры нить — сны поэта:

«Сны и тени, Сновиденья, В сумрак трепетно манящие…» [Фет: 192].

Сны влекут далее, к «переходу сокровенному», к «свету отдаленному» — вплоть до сумрачного «свода», минуя который души становятся тенями и покидают «покрывала» телесности [Фет: 192, 193].

Тонкие переживания высшего, незримого, но ощутимого, также могут вести к искомой гармонии. Неявная связь миров выражена в стихотворении «Вчерашний вечер помню живо…». Звезды, отраженные в фонтане, сохранились в памяти поэта. И, хотя новая ночь скрывает их в тумане, поэт не только помнит о них, но и переживает невидимое присутствие высшего:

«Но не томлюсь среди тумана, Меня не давит мрак лесной, — Я слышу плеск живой фонтана И чую звезды над собой» [Фет: 192].

Слышание неслышимого и видение невидимого, прихотливые тонкие связи между мирами — подобные мотивы можно отметить в десятках стихотворений Фета. Эти чувства пронизывают весь фетовский поэтический мир и в вертикальном его измерении, и в горизонтальной плоскости земного бытия.

Так, связующая сила любви, дружбы, творчества, мечтаний, снов, ощущений и надежд гармонизирует отношения между разными планами бытия. Однако главное переживание, выраженное в стихах, которое снимает противостояние мира высшего и земной жизни, — это утверждаемое поэтом прямое смотрение в горнее. Речь идет о созерцании высшего и о рожденной поэтом мысли о соединимости полярных миров, о мосте между ними, который выстраивается непосредственно в проникновенных восхождениях души к «жизни мировой». Отметим дополнительно некоторые особенности отношений поэта и горнего мира.

У фетовских переходов между планами бытия при всей их легкости есть некое условие. Оно высказано в стихотворении «Нельзя»: если «земного путника манит» то, «что видимо для ока» [Фет: 475], то для поэта возможность духовного взлета связывается с исчезновением дневного света и ночным мраком:

«В движеньи, в блеске жизни дольной

Не сходит свыше благодать:

Нельзя в смятенности невольной

Красы небесной созерцать.

Нельзя с безбрежностью Творенья

В чаду отыскивать родства, И ночь, и мрак уединенья — Единый путь до Божества» [Фет: 476].

Так поэт формулирует условие преодоления грани между полярными планами бытия, обозначенными в напряженных оппозициях: жизнь дольная, движение, блеск ее, смятенность души и чад бытия — благодать, сходящая свыше, краса небесная, безбрежность Творенья, Божество. Восхождение от первого ко второму обусловлено ночным отстранением от дольнего, одолением смятенности чувств.

Нередко у Фета переход от земного к высшему переживается именно в ночных ландшафтах (примерно в половине отмеченных здесь стихотворений). В иной, дневной час поэт ощущает труднопреодолимую грань между двумя сферами гораздо острее — об этом говорится в стихотворении «Ласточки». В нем стремительный полет птицы над гладью вод знаменует противостояние: хрупкое крыло и вода, «запредельная» стихия. «Я» поэта уподобляется ласточке, задевающей «молниевидным» крылом водную границу. Душа поэта «дерзает на запретный путь», «стихии чуждой, запредельной, / Стремясь хоть каплю зачерпнуть» [Фет: 108].

Это возможно: как ласточка, существо воздуха, касается воды, чуждой ей стихии, так и человек может прикоснуться к запредельному . Б. В. Никольский определил смысл этого стихотворения: «…сравнением с ныряющей ласточкой поэт, очевидно, хотел намекнуть на коренную жажду сверхчувственного, потустороннего познания, присущую духу человеческому» [Никольский: 483]. Значимый нюанс в образной параллели стихотворения (воздух — вода) — опасность этой коренной жажды для бренного человека, необходимость дерзания духа в стремлении к запретному . Но стихотворение утверждает эту возможность — зачерпнуть свою «каплю»:

«Не так ли я, сосуд скудельный, Дерзаю на запретный путь…» [Фет: 108].

Характерна для фетовских переживаний горнего и легкость обратного перехода. Так, поэт, слушая в ночи «глагол стихийной жизни, отрешенной» (стихотворение «Весна и ночь покрыли дол…») [Фет: 472], вновь утверждает созвучие миров, но здесь в фокусе его внимания — нисхождение «неземного бытия»:

«И неземное бытиё

Свой разговор ведет с душою И веет прямо на нее

Своею вечною струею» [Фет: 472].

Далее описывается возвращение в дневное бытие, которое приемлет душа: «И встретить очевидный день / Душа с восторгом вылетает» [Фет: 472]. Так при всей разделенности противостоящих миров поэт переживает родство и с нетленным небесным миром, и с прекрасным миром земли, к которому он возвращается без драматизма, без горечи, как это было показано, например, в стихотворениях Тютчева, у которого созерцание высшего и родного для души мира сменяется драматическим, горестным возвращением из «чистого пламенного эфира» к тусклому, тенеподобному существованию13:

«…конец виденью,

Его ничем не удержать,

И тусклой, неподвижной тенью, Вновь обреченных заключенью, Жизнь обхватила нас опять» [Тютчев: 96].

На фоне драматичности тютчевских «платонических» стихотворений, в которых высказывается душа как «жилица двух миров», стоящая «на пороге / Как бы двойного бытия» [Тютчев: 75], нельзя не отметить редкостную фетовскую гармонию между красотой земли и духовностью мира высшего, равно желанн ыми.

Глубочайшая примиренность полярностей в мире «божески едином» ознаменована Фетом в стихотворении «Кричат перепела, трещат коростели…»:

«Приснится мне опять весенний светлый сон

На лоне божески едином,

И мира юного, покоен, примирен,

Я стану вечным гражданином» [Фет: 284].

По мысли поэта, в будущем, после смерти, в светлом царстве вечности будут обретены окончательное успокоение и полная гармония.

В отмеченном ряде стихотворений можно усмотреть проявления гармонии противоположностей, или же фетовского поэтического дуомонизма. Так можно обозначить характерную черту мироощущения Фета — утверждение двуединства миров.

Завершить рассмотрение фетовских антиномий можно едва ли не единственным стихотворением, где у Фета соединились две отмеченные выше линии (непримиримость земных оппозиций и гармония иерархически противопоставленных планов бытия). В стихотворении «Quasi una fantasia» говорится о соединении земной природной красоты и высшего мира. Оно переживается в легкости восхождения, когда, как пишет поэт, «надо мною / Высь светла» [Фет: 317]. Тогда открывается возможность без усилий подняться в желанный мир, который не отделен непроходимо от светлой весенней природы:

«Без усилий

С плеском крылий

Залетать

В мир стремлений, Преклонений

И молитв…» [Фет: 317].

Но в стихотворение неожиданно вторгается иная тема: мысль поэта обращается вдруг к низкому миру с его борьбой, которая есть та же пошлость, то же пристрастие бессмысленной толпы . Отсюда категоричность итогового суждения-отрицания, бескомпромиссного противопоставления:

«Радость чуя, Не хочу я Ваших битв» [Фет: 317].

Дуальность планов, которая структурирует фетовскую лирику, двояко проявлена в этом стихотворении: гармоническое соединение вертикальных полярностей и острота земных противостояний.

Итак, ключевым принципом поэтики Фета является анти-номичность, выраженная и по-разному осмысленная им в двух рядах стихотворений. Для фетовской поэзии, как было показано, характерны два основных типа лирических оппозиций. Первый из них характеризует сферу творчества: истинная поэзия и псевдопоэтическая пошлость . Эта антиномия предельно заострена поэтом и не предполагает никакого смягчения. Поэт отказался от примирения двух земных сфер — низшей (корысти и борьбы) и высшей (красоты и творчества). Резкая дуальность темы не стала для него источником трагизма или безысходности в переживании мира, ибо душа поэта не привязана к земному, а сама эта антиномия охватывает лишь одну из составляющих земного мира, она локализована в горизонтальной плоскости бытия, внутри мира здешнего.

Второй тип оппозиций относится к сфере всеобъемлющего, универсального бытия: мир горний и мир земной. Это противостояние выражено в десятках кульминационных стихотворений Фета, несущих в себе глубокую философскую мысль. Полярности конкретизируются в этих стихотворениях Фета как высший мир духа — мир земной красоты, как высокое и высочайшее, в равной степени желанные для поэта миры при всей их вертикальной несоизмеримости. Интенция к преодолению дуальности в полной мере сказывается в целом ряде стихотворений: поэт выстраивает явные или скрытые в образной ткани антиномии и одновременно соединяет их тем или иным способом. Для поэта словно не существует непреодолимой грани между противоположными сферами: объединяющая их красота делает высший мир, объект устремлений поэтической мысли, проницаемым и достижимым. Вертикальные оппозиции этой группы стихотворений претворяются в высшее единство на религиозно намеченных путях (именно намеченных, никогда не данных в явном перевесе духовного или мыслительного над образным).

Охарактеризовав эти типы фетовских антиномий, можно перейти к целому ряду исходящих из них оппозиций и противопоставлений, будь то время — вечность , день — ночь и многие другие. Размышляя о фетовском мировоззрении, стоит еще раз подчеркнуть интенцию преодоления диадности, окрашенную проникновенным чувством миров иных , устремление к нераздельной двойственности бытия, к соединению антиномий в чистую соразмерность по Шлегелю, в проникновенную гармонию, многократно запечатленную поэтом. Эта соразмерность, связанность высшего и земного есть в точном значении слова — религия¹⁴, RELIGIO.