Проблема изучения художественной литературы (к эпистемологии гуманитарных наук)

Европейская традиция непосредственно указывает на первостепенность занятий языком и литературой, начиная со школьного образования в античности. Эллинистическая античная грамматика, переходившая в старших классах в занятия риторикой, включала в себя уроки литературы, предполагавшие изучение крупнейших поэтов (Гомер, Еврипид, Менандр, оратор Демосфен). «В задачу общеобразовательной средней школы не входило научить молодого человека конкретной профессии и дать ему связанные с ней фактические знания. Основное требование сводилось к раскрытию духовных способностей человека, к созданию предпосылки для его высшего образования или для дальнейшего выбора специальности» [8, с. 641].

На античной почве возникает тривиальность последующей ситуации европейского образования. «Тривиум (лат. Trivium – трехпутье), с IX в. один из циклов учебных предметов, включающий в себя три науки о слове – грамматику, диалектику и риторику… [8, с. 587]. Тривиум представлял собой низший цикл дисциплин в обучении. Причем в Средние века подчеркивается и упрочивается инструментальность языка‒литературы‒риторики в качестве определяющего образование свойства, которое культивировали уже античные софисты. Понятие инструментальности языка (в широком смысле) противоположно представлению о языке как об исключительном способе обнаружения бытия и существования, обстоятельств человеческой жизни – в ее предметности и смысловом многообразии. При этом бытийно-познавательный аспект гуманитарного знания постепенно предавался забвению, поглощался общественной практикой, прагматикой «пользователей» языка в противоположность креативному эзотеризму слова и знания, который продумывался и сохранял смысл даже у плодовитых авторов отчуждающих текстов – Платона и Аристотеля. Не напрасно считалось, что знание передается только в эзотерическом взаимодействии познающих, в процессе которого и происходит образование смысла. Известен ответ Аристотеля Александру Македонскому о возможностях книжного учения: «тот, кто не слышал философа, ничего не поймет в его трудах» [9, с. 18]. Аристотель же пытается аналитически уловить и текстуально закрепить диалектику образовательных мотивов, например, учения об артистическом мимесисе (подражании), представляющем собой «форму активности, которая вновь создает изображаемые объекты в новом измерении» [7, с. 166]. Речь идет об особенном подражании – как созидании пространства смысла, о креативности художества, которое дает жизни обнаружить глубинные свои возможности, ибо «задача поэта – говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости… Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории» [1, с. 655]. Однако по- степенно произойдет аберрация понимания, знаменательная подмена, сводящая смысл мимесиса к так называемому «отражению действительности», которая существует объективно, помимо художества и служит критерием его достоверности.

Позднейшая традиция господства технологий и простого подражательного понимания языка (в широком смысле – всей гуманитарной проблематики) привели к «забвению забвения» (Хайдеггер) – нивелировке различения познавательного и практического, бытийноантропологического и социально-прагматического: рациональное и полезное стало сознаваться истинным и существенным. Был утрачен своеобразный предмет познающей мысли – открывающее мир слово, забыта исходная антропная инициатива слова. Ницше писал, что филология «стремится исследовать глубочайший инстинкт человека – инстинкт речи» [5, с. 5,6].

Дело не в многоаспектности изучения языка и литературы, а в антропологической укорененности самой проблемы филологического в образовании: это не только и не столько конкретное знание о языке и литературе, сколько предпосылка и возможность всякого гуманитарного знания, своеобразный «прообраз» смысла, ‒ возникающий в контакте со словом невербальный источник нравственно-психологического нарастания личностных качеств человека в широкой познавательной перспективе.

Образовательная практика может и должна преодолеть тривиальное в изучении художественной литературы, существуют предпосылки придания образованию новой познавательной интенции, которая, как нам кажется, связана с гуманитарной эпистемологией [См. об этом, в частности: 3, с. 19-32].

«"Гуманитарная эпистемология" ‒ рабочий термин, обозначающий философское осмысление гуманитарного знания в социально-онтологическом измерении его, в единстве так называемой духовной истории (Geistesgeschte), "большого времени" ‒ единстве реальной преемственности…» [4, с. 7]. В.Л. Махлин имеет в виду особую научную философскую дисциплину, которая бы придала последовательность герменевтическому взгляду на историю в противоположность традиционным научным «методам». Основания для учреждения такой дисциплины философ видит, в частности, в учении М.М. Бахтина. «Герменевтический опыт взаимодействия между "героем" истолкования (с его историческим миром жизни) и "автором" истолкования (исследователем, интерпретатором с его уже другой исторической ситуацией), ‒ этот опыт, собственно, и образует специфический предмет гуманитарной эпистемологии, т.е. философии исторического опыта…» [4, с. 8]. В. Махлин использует здесь понятия и термины М. Бахтина и констатирует необходимость артикуляции диалогического смысла того, что эпистемолог называл «выразительное и говорящее бытие». «Вненаходимость» понимающего (творящей личности исторического «сейчас») по отношению к понимаемому («герой», личность, всякий определенный внутри себя смысл, самоосмысленность эпохи, самосознание человека, коллектива и т.п.) обусловливает необходимость плодотворного диалога, в котором заново рождаются обе его стороны: «я существую для другого и с помощью другого» ‒ вот своеобразная формула взаимодействия на почве общей культурной (литературной) традиции, внутри которой, меняясь в связи с условиями понимания, взаимодействуют культурообразующие смыслы истории. Придавая смысл «другому», «я» не «присваиваю» его с помощью «генерализующего» метода, но продумываю историческую дистанцию, преодолеваю «чуждость чужого без превращения его в чисто свое» [2, с. 203 – 206].

По существу, гуманитарная эпистемология представляет собой исследовательскую практику, преодолевшую ограниченность методологизма на почве диалогических представлений герменевтики М. Бахтина. Не умножая терминологические сложности, постараемся рассмотреть некоторые аспекты взаимодействия жизни – художества – писателя – читателя в конечной отнесенности к образовательной ситуации, к пониманию филологического образования.

Изучение языка и литературы представляет собой сферу образования человека, ‒ в смысле конституирования личности, «человекообразования», а не государственной аттестации, ‒ место встречи человека с самим собой, пространство нравственно-психологического возрастания человека в созидаемом им одновременно мире-культуре, по мере его освоения и претворения. Во всей «тривиальной» системе образования, как нам кажется, утрачено отчетливое представление о том, что такое литература и чтение.

Со времен уклонившихся к методу последователей перипатетика Аристотеля вопрос «что такое литература» решается в категориях подражательности. Эта теория исходит из основополагающего различения первичной объективной действительности (природно-культурных, экономических, социально-нравственно-психологических обстоятельств определенной эпохи исторической жизни человека) и творческого сознания (субъективно определенного воплощения историко-культурного процесса) как отражения этой действительности. Искусство, по распространенному утверждению, представляет собой «субъективный образ объективного мира». Но творческое сознание также «действительно» и существенно, ‒ по крайней мере, не менее, чем физическое существование человека и другие явления, принадлежит этому миру, в этом его состоянии, самосознании и исторической определенности. С этой точки зрения, искусство, литература (творческое сознание) могут быть поняты в качестве формы самовыявления человеческой действительности, ее самовысказывания; можно сказать, что жизнь как бы свидетельствует о себе самой, говорит художником о своей характерности, в полной мере присущей как обстоятельствам, так и человеку эпохи. И одновременно литература есть форма самоопределения, самообнаружения, самопознания человека в мире: выявляя живую историческую проблематику, человек-творец обнаруживает себя в качестве понимающего, оценивающего и претворяющего сущее. Таков двуединый смысл литературного творчества.

Социально-исторические характерности жизни обнаруживаются в литературном произведении интеллектуальным переживанием человека-художника, детерминированного, «образованного» культурным развитием эпохи, возникшего благодаря обстоятельствам, к которым он обращен творчески, познавательно. Претворяя эстетически обстоятельства жизни, он сбывается в качестве человека культуры, литературное творчество имеет экзистенциальный смысл, заново творит мир и самого человека (писателя), являемого этой созидательной деятельностью, уясняющего свои собственные черты благодаря воссозданию конкретной исторической жизни.

Чтение литературного произведения, переживание художественных образов также может быть понято как экзистенциальное событие: волнуемый вымыслом благодаря искусству писателя, чувственно и интеллектуально погруженный в проблематику художника, читатель не перестает оставаться самим собой, конкретно-исторической личностью определенного миропонимания, нравственно-психологических и волевых установок «сейчас» и т.п. Диалогическое отношение читателя к смыслу художества заключается не столько в сознательном выборе, рациональных оценках и предпочтениях, которые, разумеется, могут иметь место, но скорее в напряженности вовлечения в проблему жизни, которая волнует одновременно художника и читателя и так или иначе обнаруживается в произведении.

По Пастернаку, «Искусство не просто описание жизни, а выражение единственности бытия… Значительный писатель своего времени… ‒ это открытие, изображение неизвестной, неповторимой единственности живой действительности» [6, с. 354]. Мир всегда существует как «этот» мир, данный творческому переживанию художника и узнаваемый диалогическим участием читателя, обретающего благодаря искусству пространство собственного опыта и возникающего в качестве человека данной культурной традиции. Так изучение литературы вновь приобретает жизнетворческую инициативу, которую так ценили античные авторы.