Процессы трансформации в литературной сфере на Дальнем Востоке России в 1990-е гг

Последствия рыночных реформ, проведенных в России в 1990-е гг., до сих пор ощущаются во всех сферах общественной жизни, в том числе в культурной, поэтому изучение данного периода не теряет своей актуальности. В статье, впервые в историографии, предпринимается попытка проанализировать процессы трансформации в литературной сфере на российском Дальнем Востоке в 1990-е гг. Под литературной сферой мы понимаем ту часть общественной жизни, которая связана с художественной литературой (прежде всего речь идет о писателях, но затронута также читательская аудитория). Главное внимание уделяется Владивостоку и Хабаровску, между которыми традиционно существует негласное соперничество за право быть центром литературной жизни региона.

Что касается источниковой базы, то наряду с официальными документами госорганов, писательских и издательских организаций большую роль в изучении процесса трансформации в литературной сфере играют художественные произведения и прочие источники субъективного характера (интервью, письма, эссе и пр.). Ряд архивных данных и неформализованные интервью с участниками литературного процесса на Дальнем Востоке, проведенные автором исследования, впервые вводятся в научный оборот. Важным источником для данного исследования является также литературная критика. Общероссийский литературный процесс девяностых освещается в критических статьях Л. Данилкина, З. Прилепина, Р. Сенчина, дальневосточную составляющую анализируют В. Катеринич, С. Крившенко, А. Лобычев.

Одна из основных трудностей заключается в том, что адекватных статистических данных ни по выпуску художественных произведений в 1990-е гг., ни по литераторам как социальной группе не существует. В данном исследовании основными методами выступают антропологические и микроисторические. Важные методологические подходы к анализу трансформации в культурной сфере конца ХХ – начала XXI вв. содержатся в работах Л. Ионина [6], Ж. Тощенко [23] . Развитие издательского дела в регионе исследует А. Посадсков [17, 18] .

В перестроечный период, с ликвидацией цензуры и торжеством гласности, в российском обществе утвердилось мнение, что реформы освободят в людях творческие силы, дадут возможность самореализации. «Казалось, что главной характеристикой времени… будет «свобода»: пей воздух свободы, переживай свободу – и пиши свободно», – вспоминает московский критик Л. Данилкин [5, с. 181]. «Мы еще не знали, чем закончится головокружительное, свободное, демократическое падение, какие боль и стыд ждали нас впереди», – комментирует post factum владивостокский поэт И. Шепета [29, с. 80].

В 1992 г. увидели свет «Основы законодательства РФ о культуре». Этот документ разграничивал полномочия федеральных органов госвла-сти, органов субъектов РФ и органов местного самоуправления, определял принципы госфинансирования и регулирования экономической деятельности в области культуры [14]. Государство берет курс на коммерциализацию культурной сферы и активное внедрение рыночных методов хозяйствования, хотя уже тогда многие эксперты и деятели культуры скептически оценивали перспективы подобных нововведений (как заявлял в 1993 г. писатель Ю. Поляков, «об «умном» рынке по отношению к книге могут говорить всерьез только очень неумные люди») [16, c. 115].

Уже в первой половине 1990-х гг. эйфория от обретенной свободы и гласности постепенно сходит на нет, на смену ей приходит разочарование. Госиздательства постепенно сворачивали свою деятельность, сокращали сотрудников, банкротились. Государство уходило из книжной сферы, но в первое «свободное» десятилетие это обернулось, вопреки ожиданиям, падением качества выпускаемых книг и обилием графоманской продукции. Владивостокский критик А. Лобычев так описывает свои ощущения в тот период: «В стране был книжный голод, и в эту отрасль ринулись все, кто рассчитывал заработать на книгах, даже те, кто не имел ни малейшего понятия об издательском процессе. Заходя в книжные магазины, я видел чудовищные издания: отсутствие редактуры, грамматические ошибки, беспомощное оформление, переводы, напоминающие «подстрочник»… Казалось, что все рухнуло» [1, П 03] . О качестве печатной продукции в тот период красноречиво говорит рубрика «Культура книгоиздания», открытая в журнале «Печатный двор. Дальний Восток России» в 2001 г., – это был своего рода ликбез для неопытных издателей (здесь объяснялось, как правильно оформлять титульный лист книги, оглавление, колонтитулы, аннотацию и пр.).

Государство в сферу книжного дела так и не вернулось. По словам А. Посадскова, «государственные органы… больше не считают выпуск книг своей задачей, а книгу уже не воспринимают как обязательный инструмент руководства обществом» [17, с. 84]. Еще больше, чем издательское дело, пострадала система книгораспространения. Тиражи упали в десятки и сотни раз, и о времени, когда книги доходили до самых дальних деревень и поселков по всей стране, оставалось только ностальгировать. В свою очередь это привело к серьезным проблемам с формированием единого культурного пространства не только на территории России, но даже на уровне ДФО. Добавим, что в 1990-е в российском обществе происходит резкая дифференциация, разобщение, единый культурный процесс распадается на множество потоков, больших и малых, зачастую не связанных между собой; общность интеллигентского чтения уходит в прошлое.

Во всех дальневосточных субъектах имели место сходные культурные процессы, но шли они обособленно. И без того нечастые общерегиональные писательские совещания прекратились, общерегиональные издательские проекты («Библиотека дальневосточного романа», «Молодая проза Дальнего Востока», «В исключительных обстоятельствах») постепенно сходили на нет, а литература, выпускаемая в отдельно взятом субъекте федерации, практически перестала выходить за его пределы. В 1990-е гг. произведения дальневосточных писателей становятся плохо известны (или совсем неизвестны) даже в соседних краях и областях.

В каком-то смысле объединяющую роль играли журнал «Дальний Восток» в Хабаровске, тихоокеанский альманах «Рубеж» (с 1992 г.) и ежегодная выставка-ярмарка «Печатный двор» во Владивостоке (проводится с 1997 г., с 1998 г. имеет статус региональной), но этого было явно недостаточно. «В 90-е из всех пишущих, стартовавших из Хабаровска, только молодая журналистка Дарья Асламова сподобилась всесветной славы. Да, та самая, автор «Записок дрянной девчонки». Между тем, ныне в краевом центре, каковым является Хабаровск, функционируют две писательские организации, и они насчитывают около сотни творческих единиц», – констатировала хабаровский критик В. Катеринич в 1999 г. [7].

В переходный период резко возрастает интенсивность культурной жизни: по словам Л. Ионина, это бурление связано с гибелью советской культуры и поиском новых культурных моделей [6, c. 231]. На Дальнем Востоке создаются независимые издательства (во Владивостоке – «Уссури», «Рубеж», «Русский остров», «Дюма» и др., в Хабаровске – «Приамурские ведомости», «Частная коллекция», «Тонкие лозы» и др.). Появляются новые авторы – Д. Старцев, Т. Алешина, Е. Мамонтов, А. Белых, К. Партыка и др. Выпускаются многочисленные литературные газеты, журналы, альманахи. Во Владивостоке, помимо уже упомянутого «Рубежа», в разное время выходили «Наблюдатель», «Литературный меридиан», «Заветный край», «Приморский лад», «Изба-читальня» (переименованная впоследствии в «Кают-компанию») и др. У некоторых изданий увидели свет всего несколько номеров, другие существуют и по сей день. В Хабаровске, несмотря на финансовые трудности, продолжает печататься «Дальний Восток», который в советское время был единственным на весь регион «толстым» литературным журналом. После 1992 г. он стал убыточным, пришлось сократить штат, минимизировать расхо- ды. Главный редактор В. Федоров неоднократно выступал в СМИ, просил о помощи и получил отклик – удалось привлечь спонсоров и, в конце концов, договориться о финансировании издания из краевого бюджета. В 1998 г. стартует культурно-просветительский журнал «Словесница искусств».

В конце 1990-х гг. во Владивостоке открывается Дальневосточное отделение Русского ПЕН-центра, который, в свою очередь, входит в международную писательскую организацию, ее цель – защита гласности и свободы писательства .

Еще в 1990 г. произошел раскол в союзе писателей, причем политическая и идейная борьба была неразрывно связана с борьбой за власть и доступ к ресурсам. Таким образом, на федеральном уровне, а потом и в регионах оформляются две писательские организации – Союз писателей России (СПР) и Союз российских писателей (СРП). Уже через несколько лет многие литераторы осознали, что «внутренние расколы, произошедшие в союзе, ничего… не дали кроме потери авторитета и ослабления позиций в целом» [4. Д. 273. Л. 23]. Но отыграть назад, как выяснилось, невозможно, хотя робкие призывы к объединению раздаются до сих пор.

В 1990-е годы Центр все больше дистанцировался от решения социальных проблем на Дальнем Востоке, и это касалось не только федеральных органов исполнительной и законодательной власти, но и творческих организаций. «При всей важности принимаемых в Москве решений влияние центра на дела провинциальных организаций незначительно. По сути региональные организации сегодня стоят перед проблемой самостоятельного выживания», – признавал руководитель приморского отделения СПР В. Тыцких в 1993 г. [4. Д. 273. Л. 13] .

Уже в начале 1990-х выяснилось, что писательские организации в значительной степени зависят от доброй воли чиновников на местах. Хабаровским литераторам в этом смысле повезло больше, приморским – меньше. «Вся наша деятельность протекала на фоне постоянной угрозы финансового краха, юридического непризнания и элементарного выселения из помещения – единственного достояния, которым располагала организация (на первом этаже престижной «сталинки» в центре города – прим. Е. В.) . История наших поисков в области коммерции пока больше подходит для сюжета смешного и вместе драматического рассказа», – сетовал Тыцких, отчитываясь перед коллегами о работе бюро СПР с февраля 1990

по февраль 1993 гг. [4. Д. 273. Л. 4, 12]. Скромных средств, выделяемых из краевого бюджета на содержание писательской организации, хронически не хватало – как правило, они поступали с задержкой, а цены и тарифы постоянно росли. Следующие полтора десятка лет приморское отделение СПР с трудом держалось на плаву, и только в 2009 г. его председатель А. Ткачук констатировал: «Сейчас, когда сменился глава города (в 2008 г. мэром Владивостока стал И. Пушкарев – прим. Е.В.), впервые за много лет мы почувствовали к себе внимание, у нас нет проблем с помещением – все материальные проблемы по аренде и коммунальным платежам на себя взял город. А раньше к нам постоянно наведывались приставы и были попытки захвата нашего [помещения]» [8].

Хабаровское отделение СПР и редакция журнала «Дальний Восток» в рассматриваемый период размещались в так называемом Доме литератора на условиях «бессрочного и безвозмездного пользования» и «возмещения затрат по содержанию и эксплуатации здания» [12, 13]. Но, по большому счету, нельзя сказать, что хабаровские литераторы как сыр в масле катались: если в советский период само членство в союзе писателей уже давало гарантию публикаций, средства к существованию, реальные перспективы для решения жилищного вопроса, обеспечивало творческие командировки и отпуска, то в 1990-х гг. все эти привилегии сходят на нет. «Сейчас писатели спорят: нужны ли союзы писателей?.. Но закона о творческих работниках и творческих союзах до сих пор нет. Мы обычная общественная организация, как, к примеру, организация любителей пива», – сетует глава хабаровского регионального отделения М. Асламов [19]. Теперь членский билет мало что решает, только тешит самолюбие.

Начиная с 1990-х гг. численность писательских организаций неуклонно возрастает в ущерб качеству (например, приморское региональное отделение в декабре 1991 г., до раскола, насчитывало 13 членов; в 2010 г. в СПР состояли 48 человек, в СРП – 15 [4. Д. 265. Л. 1]), и постепенно союзы писателей теряют общественный статус. В конечном итоге ряд признанных авторов от них намеренно дистанцируются, «да и молодежь туда уже не стремится, поскольку идти там не к кому», констатирует владивостокский издатель А. Колесов [1, П 02].

В этом смысле показательна история создания молодежного литобъединения «Серая лошадь» в середине 1990-х гг. Изначально это была литстудия при региональном отделении СПР во

Владивостоке, точнее, одна из ее секций – секция поэзии (кстати, и название «Серая лошадь» идет от здания, где расположен писательский союз). Глава секции В. Тыцких решил перевести ее на самоуправление (первым руководителем из числа участников стал В. Крыжановский, с 1997 г. лит-студия издает собственные альманахи). По словам А. Колесова, «серолошадники» по сути были социальными беспризорниками [1, П 02]. За более чем двадцать лет своего существования «Серая лошадь» прошла путь от объединения при СПР с оплачиваемой должностью руководителя до дружеских посиделок в кафе [22, c. 5-11].

Кроме того, с конца 1980-х во Владивостоке действовали клуб «Дилетант» и объединение поэтов-обэриутов «Методологический семинар» (оно выпускало самиздатовский журнал «Воскресение» и просуществовало до 1994 г.), в середине 1990-х гг. появляется литературная студия «Третья пятница». Примерно в это же время в Хабаровске формируется «Клуб вольных поэтов» (с самизда-товским литературным листком), молодежные поэтические группы «Сенат», «МАДИ», создается литобъединение «Муза при свечах», с 1990 г. проводятся так называемые Еращенковские чтения на базе краевой публичной библиотеки (в честь поэта В. Еращенко).

Таким образом, Владивосток и Хабаровск в 1990-е гг. двигались в русле общероссийского литпроцесса. Поскольку издательства бросились печатать ранее запрещенную и недоступную широкому читателю литературу, компьютеров было не так много, а рунет начал формироваться только в середине девяностых, то у огромного количества авторов по всей стране не было ни книг, ни журнальных публикаций, ни шансов получить это в ближайшей перспективе. Поэтому широкое распространение получили литературные клубы, которые давали возможность авторам пообщаться, почитать свои произведения и послушать опусы товарищей по перу, дабы не вариться в собственном соку и получить хоть какой-то отклик. Лит-клубы в этот период сыграли большую роль в формировании художественной среды, говорит Т. Михайловская, московский литературный критик и создатель «Георгиевского клуба» [27].

Несмотря на многоцветье литературной жизни, ельцинские годы были однозначно деструктивным периодом, считает А. Колесов [1, П 02]. Масштабные перемены неизбежно порождают хаос, а перемены, происходившие в литературной сфере в 1990-е годы, были, безусловно, масштабными. Это не только глубокий культурный разрыв

[6, c. 183] , но и переход от «вертикальной» модели организации книжного дела к «горизонтальной», когда издательства не управляются сверху, а работают самостоятельно, руководствуясь (в идеале) интересами своей территории и нуждами ее развития [18, с. 8]. Какие последствия это имело для авторов? Если раньше они зависели от цензоров, то теперь – от издателей. «Молодому, пожилому ли писателю нынче проще написать повесть или даже роман, чем их опубликовать, – признавал хабаровский поэт и прозаик Н. Наволочкин. – А дни идут, выстраиваются в года… А рукописи лежат…» [10, c. 35]. Частные издательства (впрочем, как и оставшиеся государственные, еле сводящие концы с концами) зачастую работают под заказ или выпускают то, что, в их представлении, востребовано на рынке и гарантированно принесет прибыль, предпочитая лишний раз не рисковать.

Исключения редки, среди них можно назвать владивостокский «Рубеж», магаданский «Охотник», Сахалинское книжное издательство, которые имели свой must published – то, что они считали нужным издавать в любом случае, пусть даже за свой счет (по убеждению А. Лобычева, «настоящее издательство должно вести культурно-просветительскую работу, иметь свою миссию» [1, П 03]). Но при таком подходе сохранять рентабельность непросто, если нет постоянного источника финансирования. И если в Хабаровском крае из госбюджета на постоянной основе все же выделялись небольшие средства на публикацию «отдельных произведений хабаровских писателей, связанных с современной жизнью края, его историей и краеведением, произведений для детей» [12], то в Приморье никаких регулярных бюджетных вливаний по этой статье не было. Как правило, имели место частные отношения, когда конкретные издательства, или писательские организации, или авторы шли к конкретному чиновнику и просили денег на конкретные издания, причем результат был не гарантирован.

Обращались люди пишущие и за помощью к бизнесу (по выражению А. Лобычева, «деньги тогда были внезапные, а бизнесмены еще не заматерели» [1, П 03]). В 1998 г. во Владивостоке начала действовать народная издательская программа «Новая книга» в помощь приморским авторам, которые стеснены в средствах. Программа функционировала при поддержке МГУ им. адм. Г.И. Невельского, краевого управления культуры, общества книголюбов, приморского представительства фонда культуры России, общества «Знание», издателей, полиграфистов, библиотекарей и дер- жалась на энтузиазме попечителей и спонсорских вливаниях [24, с. 24–25].

В 1990-е годы типографии переходят на электронный набор, с каждым годом совершенствуются технологии – это упрощает издательский процесс и делает книгоиздание более доступным для отдельно взятого автора, поэтому целый ряд литераторов начинают издавать книги за свой счет. Порой автор становился сам себе редактором и издателем (как, например, Арт Иванов, Инг. Райн в Хабаровске, В. Вещунов, К. Дмитриенко, В. Протасов во Владивостоке). Конечно, подобный самиздат не гарантировал выхода на широкого читателя, но для человека, который годами пишет в стол, психологически важно хотя бы несколько десятков экземпляров раздать своим друзьям и знакомым.

Похожая ситуация была и в первой половине 1920-х гг., когда в России шел обратный процесс – переход от «горизонтальной» модели организации издательского дела к «вертикальной». Достаточно вспомнить, как А. Несмелов за свой счет напечатал сборник стихов «Уступы» (хотя в конечном итоге выяснилось, что платить ему нечем). В конце концов, собираясь покинуть Владивосток, он в типографии выпросил под честное слово полсотни экземпляров, часть продал, часть раздал, а оставшиеся взял с собой в эмиграцию (в Китай) [11, с. 236] . В те годы с типографским оборудованием дела обстояли еще хуже, так что авторы, бывало, организовывали книжные лавки – садились и переписывали стихи от руки . В 1990-е такие примеры тоже были. Например, в Хабаровске выпускался рукописный поэтический журнал «Excelsior МУ-МУ» тиражом 15–20 экземпляров, его составителем был поэт Арт Иванов [26] . Проблемы с изданием книг в первой половине 1920-х (так же, как и в 1990-х) послужили причиной бурного развития клубного варианта литературной жизни: недаром этот период отечественной словесности называют «кафейным» (литераторы собирались в кафе).

Возвращаясь к рубежу XX–XXI вв., отметим, что каждый труженик пера, в общем и целом, оказался предоставлен сам себе. «Что ждет работающий в глубине России литератор от Москвы? – в 2007 г. вопрошал директор Приморской краевой государственной публичной библиотеки им. М. Горького А. Брюханов. – Публикации в литературно-художественном журнале? Но кто ими сегодня интересуется? Помощи Литфонда? Но он пуст. Доброжелательного и вдумчивого разбора рукописи? Но этим некому заниматься. Все исчез- ло. Ничего не стало. По большому счету, и планки-то литературной сегодня нет» [15, с. 179–180].

В самом деле, критерии качественной литературы оказались смазанными, и в этой ситуации пострадали не только писатели, но и читатели. «При советской власти была цензура, но была и редактура, был фильтр, который отсеивал графоманов и не позволял выпускать в свет откровенно некачественную литературу», – говорит Лобычев [1, П 03]. При отсутствии фильтра, при явном недостатке и слабости литературной критики массовый читатель теряет ориентиры, ему становится непонятно, какие книги заслуживают внимания. Выбирая наугад, он зачастую испытывает разочарование, а в результате снижается интерес к художественной литературе.

В 1990-е гг. происходит падение престижа писательской профессии: здесь сыграли роль и процессы, изложенные выше, и развитие телевидения, интернета, индустрии альтернативных развлечений. Практически ни одна из групп советского общества не сохранила своего статуса, отмечает Л. Ионин, и люди творческих профессий в этом смысле не исключение. Они утратили привилегии советского периода и практически исчезли из фокуса общественного внимания [6, с. 231, 236]. Конечно, и в позднесоветский период творческая интеллигенция жила непросто – кто-то не находил средств самовыражения, своего места в жизни, а в результате – спивался, уезжал на другой конец страны или за границу, сводил счеты с жизнью… Но именно в 1990-е гг. писатели перестали быть не только властителями дум, но и вообще сколько-нибудь уважаемыми людьми, появилась даже пренебрежительно-уничижительная лексика – «писателишки», «стишки». «Звание поэта уронили с такой высоты, что его не оторвешь от асфальта – так все и ходят, не обращая внимания», – констатировал И. Шепета [29, c. 88].

По словам Л. Данилкина, «в девяностые литература (литпроцесс) была сама по себе, тогда как жизнь, общество – сами по себе» [5 , с. 210]. В. Тыцких в 1993 г. докладывал коллегам по СПР, что сотрудничать со СМИ стало очень сложно: за-политизированность общественного сознания и обвальная коммерциализация «вывели из области повседневного интереса прессы многие стороны жизни, в том числе культуру. В подавляющем большинстве редакций даже нет отдела культуры» [4. Д. 273. Л. 6]. В. Катеринич в 1999 г. писала: «книжные магазины завалены глянцевым ширпотребом, издания местных авторов потеснены в скромный уголок» [7].

Двигаясь в общем и целом в русле общероссийского литпроцесса, дальневосточные авторы, возможно, острее переживали культурный разрыв, дезориентацию и утрату идентификаций. Ощущение ненужности писательского труда дополнялось еще региональным фактором: в 1990-е дальневосточники перестали чувствовать свою значимость в качестве хранителей далеких, слабонаселенных территорий на окраине державы. К тому же Дальний Восток в результате рыночных реформ оказался в еще более тяжелой социально-экономической ситуации, чем другие регионы страны.

Литераторам, родившимся в 1940– 1950-е гг., приспособиться к новой реальности было особенно сложно. «Россия выдохлась. И кто-то/ Ее умышленно, ей-богу,/ Толкает в топкое болото», – пишет А. Бочинин в 1993-м [3, c. 70]. «Мешает и глубоко несимпатична вся нынешняя возня, все то, что бесчестно называется политикой, экономикой, культурой. Страстно хочется, подобно Лютеру, которому привиделся дьявол, запустить чернильницей», – говорит поэт В. Протасов в 1999-м [20, с. 18] . «Я до сих пор ненавижу демократов и считаю Горбачева преступником, ведь именно с него все и началось. Как может развиваться нация, если цвет нации – писатели и художники – брошены на произвол судьбы, государству до них и дела нет?» – вопрошает поэтесса Р. Мороз в 2017-м [1, П 04].

Более молодые авторы воспринимали ситуацию по-иному. Ныне биробиджанский, а в 1990-е гг. владивостокский поэт В. Бурик (род. в 1967 г.) говорит, что в девяностые, несмотря на материальные трудности, он и его товарищи по литературным тусовкам испытывали «ощущения скорее со знаком плюс: мы были молоды, нам было действительно интересно, были надежды и открытое пространство – а терять еще было нечего» [1, П 01] . В свою очередь писатель Р. Сенчин (род. в 1971 г.) считает, что для молодого поколения авторов произошедшие в стране изменения тоже стали потрясением, но оно выразилось иначе, чем у старших коллег: «Им почти не с чем сравнивать сегодняшнюю жизнь, не о чем всерьез «ностальгировать» и нечего проклинать в прошлом. Молодежь, в самом начале пути, оказалась словно бы перед глубоким оврагом, который нужно или перепрыгнуть, или скатиться на дно» [21 , с. 36].

Если перейти от психологического восприятия эпохи к материальной стороне вопроса, мы увидим, что уже в первой половине 1990-х гг. писательство в России перестало приносить стабильный, ощутимый заработок (гонорары или не выплачивались вовсе, или составляли скромную сумму). Исключения единичны, и на всей территории Дальнего Востока таких исключений нет. Приамурский писатель В. Лецик вспоминает: «[В 1982 г.] я получил за публикацию повести «Пара лапчатых унтов» в журнале «Дальний Восток» 3600 руб. Я на эти деньги целый год на вольных хлебах жил. Уже в послеперестроечные времена Володя Илюшин написал такого же объема повесть, так ему гонорара хватило на пять бутылок водки» [25].

Оказалось, что в новых социально-экономических условиях у писателя должна быть другая работа или подработка, и только решив хотя бы по минимуму материальные проблемы – свои и своей семьи – он может позволить себе заниматься литературным творчеством. В 1990-е гг. на первое место выходят вопросы выживания, все меньше внимания уделяется общественной, популяризаторской, критико-литературоведческой работе. «Трудно, конечно, рассчитывать на большую общественную активность писателей, когда они вынуждены ради куска хлеба идти в репортеры и сторожа», – признавал В. Тыцких в 1993 г. [4. Д. 273. Л. 12] . Социальная группа литераторов размывается, очертить ее границы становится все сложнее. Условность и подвижность социальной структуры, по словам Ионина, тоже явилась прямым следствием распада советской модели [6, с. 286].

Писатели, как и представители других социальных групп, в кризисных условиях использовали практики выживания, свойственные традиционному обществу: ведение натурального хозяйства (на дачах и огородах), взаимообмен товаров и услуг, взаимопомощь в кругу родственников и знакомых. Литераторы помогали друг другу устроиться на работу или получить разовые заказы для подработки, «выбивали» стипендии у местных властей для особо нуждающихся коллег; те, кто занимался бизнесом, выделяли средства на публикацию книг своих менее обеспеченных товарищей по перу.

Можно было ожидать, что в 1990-е больше всего пострадают писатели официально признанные, у которых к концу советского периода жизнь, в общем и целом, была налажена, вроде С. Балабина, Л. Князева или Н. Наволочкина. Для тех же, кто только начинал или ранее по каким-то причинам не вписывался в официальные рамки, в девяностые, наоборот, открылись новые возможности. Но не все так однозначно. Так, например, прозаик В. Илюшин, в советские годы не избалованный ни вниманием, ни публикациями, в 2001-м, не осилив ноши переходного периода, умер на скамейке в Хабаровске от сердечного приступа. По словам А. Лобычева, это был писатель, имеющий тонкую душевную организацию, «очень русский, советский в лучшем смысле слова», и здесь «в один узел стянулись и выпадение из социальной жизни, и творческое распутье, и отсутствие публикаций, житейская бесприютность и неминуемая водка» [9, с. 496].

В самом деле, если у автора нет ни средств к существованию, ни книги, ни читателя, трудно сохранить работоспособность и не впасть в отчаяние. Механизмы адаптации были разными. Кто-то перестал писать, поскольку не видел в этом смысла: в 1990-е «замолчали» В. Пожидаев, Р. Мороз, И. Шепета. Последний торговал китайскими овощами, освоил горнорудный бизнес, затем деревообрабатывающий. Ю. Кашук и А. Радушке-вич с товарищами основали первую на Дальнем Востоке цветную деловую газету «ДелИн», потом Радушкевич работал в газете «Ежедневные новости», дошел до редактора. Вынужденно обратился к журналистике и С. Балабин. «Мне очень обидно, что я в таком возрасте пошел работать в газету, – говорил он коллегам в 1993 г., на 58-м году жизни. – Я понимаю, что, вернувшись к газетной работе, я больше ничего не напишу. А я мечтал в конце жизни написать свою последнюю, главную книгу» [4. Д. 273. Л. 15]. Повесть Балабина о «лихих девяностых» с характерным названием «Дурдом» осталась неопубликованной, умер писатель в 2001 г.

П. Халов в конце 1980-х гг. заявил о выходе из хабаровской писательской организации, которую сотрясали скандалы и склоки. Работал телевизионным обозревателем журнала «Дальний Восток», снабженцем в строительном кооперативе, организовал независимое издательство для детей и юношества «Амур». Пытался участвовать в краевых выборах, в работе благотворительной организации «Единство», которая помогала бывшим заключенным. В конце жизни Халов все-таки вернулся к литературе (ум. в 1999 г.), однако последняя повесть «Свет в конце тоннеля» осталась в рукописи, роман «Монолог» так и не был завершен [28] .

• Р. Мороз в девяностые директорствовала в различных организациях, потом переехала в Южную Корею (в 2006-м вернулась во Владивосток). В. Казакевич эмигрировал в Японию. Пять из шести основателей «Серой лошади» к началу XXI в. уехали из Владивостока (в Москву, Санкт-Петер-

• бург, Париж) – это болезненно воспринималось участниками литобъединения, однако расширение географии позволило «Серой лошади» непосредственно войти в общероссийский литературный контекст (4-й и 6-й выпуски альманаха увидели свет в Москве) [22, с. 7–8].

• А. Бочинин годами не имел своего угла, скитался, жил то в мастерских у друзей-художников, то на судах, стоящих во владивостокских портах. Однако стихи его регулярно появлялись в дальневосточных газетах и журналах, а в 2002 г. у Бочинина даже вышли два поэтических сборника. Умер он в статусе бомжа, без документов, в 2005 г., коллеги обнаружили поэта в морге в последний момент – его уже собирались закопать как безымянного [9, с. 403, 405–406].

Таким образом, эпоху 1990-х гг. в литературной сфере можно охарактеризовать как хаос, распад и метания. «Книг и периодических изданий литературного толка стало много, в том числе и самиздатовских – что называется, пошел вал, но выловить в этом потоке что-то стоящее, отделить зерна от плевел очень сложно», – отмечает А. Ло-бычев [1, П 03] . Профессия писателя перестала быть престижной, более того, зарабатывать на жизнь исключительно литературным трудом стало невозможно. В литературной сфере на Дальнем Востоке России, как и в других сферах общественной жизни, судя по всему, имели место «длинные девяностые», о которых пишет Л. Бляхер: «Процессы, порожденные ими, продолжались до середины первого десятилетия XXI века. Да и сегодня их следы еще вполне ощутимы» [2, с. 65].

К середине 2000-х качество книгоиздания повышается, с развитием технологий в издательской отрасли и распространением интернета клубная жизнь снижает обороты, самиздат теряет популярность, стремительно возрастает количество интернет-публикаций. Но и сейчас, через четверть века после начала радикальных преобразований, мы можем констатировать, что социальная травма, полученная в результате рыночных реформ 1990-х, в литературной сфере не преодолена. Ж. Тощенко определяет социальную травму как «длительное состояние неопределенности трансформации общественных отношений, характеризующееся деформацией экономических, социальных, политических и духовно-культурных процессов и имеющее непредвиденные социальные последствия» [23, с. 78]. По сути, процессы трансформации в литературной сфере остались незавершенными: старые институты – союзы писателей – еще существуют, но уже не действуют, а новые не сформировались (если ориентироваться на западные образцы, то до сих пор в России и на Дальнем Востоке, в частности, нет ни развитой структуры литагентов, ни сильных писательских профсоюзов). Об ощутимой господдержке и литературной школе говорить не приходится, эффективная система книгораспространения по-прежнему отсутствует, и вопрос о востребованности художественной литературы обществом, как и проблема формирования единого культурного пространства, стоят на повестке дня до сих пор.