Пространство города в афро-американских невольничьих повествованиях XIX века

Изображение природы и города в американской литературе XIX в. и в афро-американских невольничьих повествованиях (slave narratives) диаметрально противоположно.

В эпоху романтизма в невольничьих повествованиях отсутствует романтический образ природы, на лоне которой человек чувствует себя свободным, отсутствует романтическая идиллия, ибо опыт рабства мешает романтическому слиянию с природой. В невольничьих повествованиях нет «блаженных островов» Г.Мелвилла, прекрасной «жизни в лесу» на берегу замечательного озера «Уолден», а река Мис-сиссиппи вызывает ассоциации с самым большим невольничьим рынком в Новом Орлеане. В американском лесу рабов линчевали, их подстерегали преследователи с собаками, готовыми растерзать беглецов.

Страхи рабов, собирающихся бежать, хорошо передал Ф.Дуглас: «С одной стороны, рабство, безжалостная, пугающая нас реальность. <...> С другой стороны, на неопределенном расстоянии, в мерцающем свете Полярной звезды, за крутыми холмами и снежными вершинами

находилась сомнительная свобода, зовущая нас придти и воспользоваться ее гостеприимством. Этого иногда было достаточно, чтобы заставить нас колебаться. Но когда мы представляли себе наш путь, мы приходили в ужас. Всюду мы видели неумолимую смерть, выступающую в разных обличьях. То это был голод, заставляющий нас поедать собственную плоть; то мы боролись с волнами и тонули; то нас нагоняли преследователи и ужасные овчарки разрывали нас в клочья; нас жалили скорпионы, преследовали дикие звери, кусали змеи, и, наконец, когда мы почти достигали желанной цели после того, как мы переплывали реки, сражались в лесу со свирепыми зверями, ночевали в лесу, страдали от голода и холода, нас настигали преследователи и убивали нас, сопротивляющихся, в том месте, куда мы так стремились. Эта картина ужасала нас...» [Douglass 1986: 123-124].

В большинстве «повествований» беглец скрывается в лесу, и этот лес представляет реальную угрозу быть схваченным преследователями, что часто и происходило. Во многих «невольничьих повествованиях» чаще всего только третий побег оказывался успешным.

В «повествованиях» XIX в. изображение природы корректируется опытом рабства, который препятствует романтическому восприятию природы, и становится средством критики рабства (нужно иметь в виду и использование анималистических образов для показа низведения раба до уровня животного), соединяется с темой свободы как самой главной человеческой ценности.

По контрасту в невольничьих повествованиях присутствует пространство города, пробуждающего стремление к грамотности как средства обретения свободы, ухода от статуса «невидимки», пробуждающего надежду на свободу, а после побега помогающего беглецам обрести себя в аболиционистском движении.

Справедливо утверждение редакторов российско-французского сборника материалов международной конференции «Крымский текст в русской культуре», организованной Пушкинским Домом, Сорбонной и Санкт-Петербургским государственным университетом, о необходимости исследования различных «локальных текстов»: «Тема эта -чрезвычайно обширная и, разумеется, никоим образом не исчерпанная, поскольку по своему объему она сопоставима и со всемирной историей, и со всемирной географией» [Крымский текст 2008: 5]. По образцу «Петербургского текста» [Топоров 1995: 259-367], «Крымского текста» [Люсый 2003], «Пермского текста» [Абашев 2000], «Вильнюсского текста» [Врио 2008] и других, условно говоря, «локальных текстов» культуры в афро-американских и афро-английских невольничьих повествованиях XVIII в. следует выделить «Текст Черной Атлантики», связанный с историей африканцев, насильственно вывезенных на невольничьих кораблях из Африки в Европу и Америку. В лучшем образце жанра «школы героических беглецов» XIX в. - «Повествовании о жизни Фредерика Дугласа, американского невольника. Написано им самим» Ф.Дугласа (1845) - важен «Балтиморский текст», иными словами, текст города, в котором юный раб с плантации научился читать и писать и стал стремиться к свободе.

Дуглас видел Божье предопределение в своей собственной судьбе, когда его, восьмилетнего мальчика-раба, отправили с плантации в город Балтимор в услужение к родственнику его владельца Хью Олду. Переезд в город Ф. Дуглас до конца своих дней считал первым важным событием в его жизни, которое проложило дорогу к освобождению из рабства: «Я вижу в моем отъезде с плантации полковника Ллойда одно из самых значительных событий моей жизни. Если бы меня не отправили с плантации в Балтимор, я не сидел бы сейчас за своим собственным столом, наслаждаясь свободой и счастьем иметь собственный дом, писать свое «Повествование», а оставался бы в цепях рабства. Я всегда оценивал это как первое очевидное проявление вмешательства провидения, которое с тех пор сопровождало меня и отметило мою жизнь многими милостями... На плантации было много детей, которых могли послать в Балтимор. Я был избран среди всех, избран первым, последним и единственным» [Douglass 1986: 74-75].

Почему переезд в город стал событием такого масштаба? Р.Б.Степто справедливо считает основным архетипом афро-американской культуры «поиск свободы и грамотности» [Stepto 1979: ix], В городе герои невольничьих повествований обретают грамотность как условие физической и духовной свободы.

Для автобиографического героя в «Повествовании о жизни Фредерика Дугласа, американского невольника» Ф. Ду гласа город стал главным наставником. Сначала его хозяйка миссис Олд стала учить мальчика грамоте. Затем он услышал, как его хозяин Хью Олд запрещает жене учить мальчика грамоте, ибо грамотный раб не захочет оставаться рабом. Рассказчик оценивает слова Олда и как факт сакральный, еще одно вмешательство провидения («откровение», показавшее «путь от рабства к свободе»), и как «бесценную инструкцию», полученную от хозяина [Douglass 1986: 78].

Убежденная и эмоциональная речь Олда подтолкнула к размышлениям, которые Ф.Дуглас воспроизводит в фольклорной музыкальной тональности: «В то время как я был глубоко опечален утратой помощи моей хозяйки, я был глубоко обрадован ценным наставлением, которое по чистой случайности получил от моего хозяина. <...> То, чего он больше всего опасался, я больше всего желал. То, что он больше всего ценил, я больше всего ненавидел. То, что ему казалось величайшим злом, которого следует тщательно остерегаться, для меня было величайшим благом, которого следовало усердно добиваться. И доказательства вреда обучения меня грамоте, которые он так пылко приводил, только вдохнули в меня желание и решимость учиться» [Douglass 1986: 78-79]. Дальнейшая его жизнь в Балтиморе обрела смысл. Отныне хлебом насущным для него стал «хлеб знаний» ([Douglass 1986: 83].

Пространство обучения грамотности в прямом и переносном смысле слова расширяется. Кроме городского дома Олда, где подросток, несмотря на строжайший запрет хозяина и установленную за ним слежку, тайком учился писать по учебнику правописания Уэбстера и по исписанным школьным тетрадям его маленького хозяина мастера Томаса, школой становятся улица, где белые сверстники учили его читать, судостроительные верфи, где корабельные плотники буквами отмечали готовые детали: «Моими тетрадями были дощатый забор, кирпичная стена и мостовая; вместо пера и чернил - кусок мела. <...> Таким образом, после долгого, утомительного труда я наконец преуспел в умении писать» [Douglass 1986: 87].

Одним из существенных побудительных мотивов учиться писать для Дугласа стала возможность написать для себя пропуск, что он и осуществил во время побега из Балтимора.

В городе была куплена книга - учебное пособие по ораторскому мастерству «Колумбийский оратор», составленное в 1797 г. учителем и писателем из Массачусетса Калебом Бингхэмом. В книге были представлены теория и лучшие образцы ораторского искусства, начиная с античности и кончая XVIII в., в том числе речи, направленные против рабства, на защиту свободы и демократии. По справедливому замечанию Д.Блайта, «будущий великий оратор и проповедник свободы не мог найти более полезной и содержательной книги» [Douglass 1993: 112]. По учебному пособию автобиографический герой учился не только искусству красноречия, но и американскому духу Просвещения и свободы. Много раз он перечитывал диалог между рабовладельцем и рабом, трижды совершавшим побег, и мысленно участвовал в дискуссии на стороне раба. Впервые пришло осознание немоты, неумения выражать словами свои мысли. Чтение «Колумбийского оратора» вызвало желание «выразить свои мысли и опровергнуть доказательства в защиту рабства» [Douglass 1986: 84]. Может быть, тогда и родился один из лучших ораторов и публицистов своего времени, который лучше других сумел выразить мысли и чувства своего народа. Чтение привело к осознанию своего положения раба, стало толчком для мучительных размышлений, принесших глубокие страдания, пробудило душу героя.

В балтиморском порту он посмотрел на уготованную ему судьбу глазами свободного моряка, который ужаснулся его участи раба. Значение слова «аболиционист» он также узнал в Балтиморе - из балтиморской газеты «Америкэн». С тех пор он стал читать газеты и искать в них все, что имело отношение к аболиционизму и осуждению рабства.

В Балтиморе он впервые, хотя и ненадолго, был отпущен на «вольные хлеба»: сам искал работу и зарабатывал себе на жизнь, - но большую часть заработка должен был отдавать хозяину. И он приравнял мистера Олда к разбойникам, пиратам. Он захотел быть экономически самостоятельным, как свободные американцы.

Таким образом, противопоставление города природе, городской текст в «Повествовании о жизни Фредерика Дугласа, американского невольника», как и в других невольничьих повествованиях XIX в., являются эффективным средством выражения расового, национального и культурного самосознания.