Разграничение полномочий председательствующего и коллегии присяжных заседателей в уголовном судопроизводстве РФ: проблемы законодательного регулирования и судебной практики

Одним из сущностных признаков производства в суде с участием присяжных заседателей, определяющим специфику его правовой природы, является разграничение полномочий председательствующего и коллегии присяжных заседателей.

Это особенное правило производства в суде присяжных закреплено в положениях ст. 334 УПК РФ, согласно которым в ходе судебного разбирательства уголовного дела присяжные заседатели разрешают только те вопросы, которые предусмотрены п. 1, 2 и 4 ч. 1 ст. 299 УПК РФ, а также в случае признания подсудимого виновным наделены правом признать его заслуживающим снисхождения. К полномочиям председательствующего отнесено разрешение всех остальных вопросов.

Такая модель разграничения полномочий между председательствующим и присяжными заседателями признана оптимальной Конституционным Судом РФ, который подчеркивает, что к компетенции присяжных заседателей отнесены вопросы, связанные с установлением характера и доказанности фактических обстоятельств инкриминируемого обвиняемому деяния и с определением его виновности в совершении этого деяния, а к компетенции председательствующего – юридическая квалификация содеянного обвиняемым и назначение ему наказания [1].

В Постановлении Пленума Верховного Суда РФ от 22 ноября 2005 г. №23 «О применении судами норм Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, регулирующих судопроизводство с участием присяжных заседателей» отмечается, что в присутствии присяжных заседателей не подлежат исследованию процессуальные решения – постановление о возбуждении уголовного дела, постановление о привлечении в качестве обвиняемого, а также не подлежат обсуждению и разрешению вопросы и ходатайства, направленные на обеспечение условий судебного разбирательства, такие как принудительный привод потерпевших, свидетелей, отводы участни- кам процесса, вопросы, касающиеся меры пресечения, и другие вопросы права, не входящие в компетенцию присяжных заседателей и способные вызвать их предубеждение в отношении подсудимого и других участников процесса [2].

Вместе с тем в практике Верховного Суда РФ уже длительное время применительно к разграничению компетенции председательствующего и коллегии присяжных заседателей проявляется тенденция жесткого разделения вопросов права и факта . Так, в определении Верховного Суда РФ от 24 февраля 1998 г. по делу К. отмечалось: «…в суде присяжных коллегия присяжных заседателей принимает участие в исследовании обстоятельств дела и разрешает вопросы только о факте . Все правовые и процессуальные вопросы входят в исключительную компетенцию председательствующего судьи и разрешаются без участия присяжных заседателей» [3].

При рассмотрении дела К. защитник подсудимого, выступая в прениях, сообщила присяжным заседателям следующее: «Было ли у него намерение, которое юридически называется умыслом, своими действиями причинить телесные повреждения человеку, от которых могла наступить смерть, но по не зависящим от него обстоятельствам не наступила? Нельзя упускать из вида, что, возможно, это было не покушение на убийство, а причинение тяжкого вреда здоровью». Отменяя приговор по данному делу, Верховный Суд РФ отметил, что «…суд необоснованно оставил без внимания вышеприведенное выступление адвоката перед коллегией присяжных заседателей относительно наличия умысла и юридической квалификации действий К., которые подлежали рассмотрению без участия присяжных заседателей, а это могло повлиять на их мнение о виновности или невиновности К.» [4].

В соответствии с ч. 5 ст. 339 УПК РФ при составлении вопросного листа не могут ставиться отдельно либо в составе других вопросы, тре- бующие от присяжных заседателей юридической квалификации статуса подсудимого, а также другие вопросы, требующие собственно юридической оценки при вынесении присяжными заседателями своего вердикта. Данное правило также можно считать проявлением рассматриваемой особенности производства в суде присяжных, его нарушение влечет отмену приговора судом второй инстанции.

По делу в отношении К., А. и Т. приговор был отменен Верховным Судом РФ, поскольку «…недопустима постановка вопросов, подлежащих разрешению присяжными заседателями, с использованием юридических терминов.

Эти требования закона нарушены председательствующим при составлении вопросного листа по уголовному делу в отношении К., А. и Т.

Вопросы №1, 2, 5, 8, 11, 12, 15, 18, 21, 22, 25, 28 в вопросном листе … требовали собственно юридической оценки при вынесении присяжными заседателями своего вердикта, поскольку содержали юридические термины, такие как организованная группа » [5].

По другому делу Верховный Суд РФ, отменяя приговор, отметил, что «… перед коллегией присяжных заседателей 1 и 2 вопросы сформулированы с применением юридических терминов, подлежащих юридической, уголовно-правовой оценке: "унижены честь и достоинство", "в связи с отправлением ей правосудия", "проявляя неуважение к суду"» [6].

Неоднозначность толкования в судебной практике указанных положений УПК РФ сопровождается острой дискуссией между сторонниками различных моделей разделения компетенции между присяжными заседателями и председательствующим судьей.

В уголовно-процессуальном праве исторически сформировались две теории разделения компетенции между присяжными и председательствующим. Первая теория, которая является общеизвестной и наиболее распространенной, заключается в том, что судьи решают вопросы права, а присяжные – вопросы факта («de jure respondent judices, de facto juratores»). Возникнув на ранних этапах функционирования суда присяжных, эта теория длительное время объясняла специфику производства в суде присяжных.

В 1860-х гг. теория факта и права подверглась серьезной критике в германской литературе (Глазер, Гнейст, Гейнце, Бар, Гуго-Мейер). Указанные авторы были убеждены в ее неполном соответствии задачам правосудия и сущности института присяжных заседателей. В результате была теоретически обоснована другая концепция разграничения полномочий судьи и присяжных заседателей – «виновности и наказания», согласно которой присяжные заседатели разрешают вопрос о виновности в полном его объеме как со стороны фактической, так и со стороны правовой, а судьи применяют к признанной виновности установленное наказание и вместе с тем решают те процессуальные вопросы, которые возникают при рассмотрении дела [7].

Основные аргументы сторонников теории «виновности и наказания» сводятся к следующему:

• 1)    вопрос о виновности подсудимого не может быть отнесен только к фактическим вопросам, поскольку представляет собой результат нравственно-правовой оценки присяжными заседателями деяния подсудимого, которое они признали доказанным;

• 2)    во многих случаях деление на факт и право просто невозможно: немало таких преступлений, где рассуждать о факте нельзя, не рассуждая о праве, или где, наоборот, нельзя признать виновность без возможности свободно вникнуть в фактическую сторону дела [8].

Среди современных исследователей суда присяжных сторонниками теории «виновности и наказания» являются Л.М. Карнозова, Г.Н. Борзенков, М.В. Немытина, С.А. Пашин и др. Так, факты, которые устанавливаются присяжными заседателями, Л.М. Карнозова относит не просто к фактам реальной жизни, а к юридически значимым представлениям об исследованных событиях и заключает, что в суде присяжных идет речь не о разделении факта и права, а о разделении сфер, где требуются специальные юридические знания и где они не требуются [9]. Л.М. Карнозова подчеркивает, что «… если присяжные решают вопрос о виновности, они … решают вопрос правовой» [9].

Поддерживает в своих рассуждениях Л.М. Карнозову Г.Н. Борзенков: «Требование четкого отграничения вопросов факта от вопросов права практически неосуществимо. Возьмем основную триаду вопросов, подлежащих разрешению коллегией присяжных заседателей… Каждый из поставленных вопросов является одновременно и вопросом факта, и вопросом права. Что такое "соответствующее деяние", как не конкретное преступление, предусмотренное законом? И как решить, "имело ли оно место" и совершил ли его подсудимый, если не путем сопоставления содеянного с признаками конкретного состава преступления?» [10].

М.В. Немытина отмечает, что «…нельзя направить практику по такому пути, при котором

Раздел 3. Юриспруденция: теория и практика судьи бы занялись "переводом" с юридического языка на общеупотребительный принятых в законе понятий и определений» [11]. Автор видит два пути решения данной проблемы: 1) более детально с учетом теории уголовного права и процесса, практики применения определить, какие юридические категории понятны присяжным заседателям, а какие нет, какие из них могут вызвать у них противоречивое толкование, т.е. дифференцированный подход; 2) ввести в уголовнопроцессуальный закон норму, предоставляющую присяжным заседателям право разрешать вопрос о виновности подсудимого во всем его объеме, по существенным признакам состава преступления, как фактическим, так и правовым [11].

Наиболее радикальным сторонником рассматриваемой теории выступает С.А. Пашин, который полагает, что «…признавая за присяжными заседателями роль установителей фактов, Верховный Суд отнимает у них право устанавливать важные для дела юридические факты. Отсюда проистекают парадоксальные запреты на постановку перед присяжными заседателями вопросов о намерениях подсудимого, о мотивах его действий, о состоянии аффекта, а также практика расчленения вопросов о виновности на составляющие, по поводу которых высказываются присяжные заседатели, и элементы, констатируемые судьей по собственному разумению и почину… В результате подобных манипуляций приговор суда с участием присяжных заседателей представляет собой причудливый симбиоз мнения присяжных заседателей о фактах, которые их заставляют устанавливать в терминологии «виновности», и мнения судьи о виновности, к которому он приходит помимо точного смысла вердикта» [12]. В связи с этим С.А. Пашин предлагает ставить вопросы присяжным заседателям «в формулировках закона», например: «Виновен ли подсудимый И.И. Иванов в убийстве с особой жестокостью?» [13].

Доводы сторонников теории «виновности и наказания» представляются в значительной степени убедительными. Однако вряд ли можно согласиться с радикальным подходом, состоящим в неограниченном использовании «формулировок закона» в вопросном листе, передаваемом присяжным заседателям.

Российскому уголовному судопроизводству известен пример более гармоничного подхода к решению рассматриваемой проблемы. Согласно ст. 760 Устава уголовного судопроизводства 1864 г. «…в делах, решаемых с участием присяжных заседателей, предлагаемые им вопросы составляются в общеупотребительных выраже- ниях, по существенным признакам преступления и виновности подсудимого, а не в виде принятых в законе определений» [14]. В первые годы деятельности суда присяжных кассационная инстанция (Сенат) своими многочисленными решениями поддерживала обязательность неукоснительного выполнения этой нормы. В результате, как указывал известный русский юрист С. Хрулев, «…такое требование закона и направление кассационной практики привело к тому, что многие общепонятные определения и термины были изгнаны из практики судов и заменены выражениями хотя и "общеупотребительными", но не всем понятными (например, слова "кража", "украл", "изнасиловал" заменялись выражениями "тайное похищение", "тайно похитил", "совокупился против ее воли, несмотря на ее сопротивление")» [15].

Однако в дальнейшем Сенат изменил свою первоначальную позицию о том, что в вопросах присяжным не должны встречаться выражения, употребляемые в законе. Как отмечал И.Я. Фой-ницкий, кассационная практика стала различать «между такими выражениями общепонятные и специальные, допуская первые и устраняя вторые». К первым причислялись умысел, намерение, необходимое пособничество, случайная ошибка, похищение и т.п., а ко вторым – растрата, покушение, приготовление, поджог, грабеж, взлом и т.п. [16]. Таким образом, возникающие у судей трудности при формулировании вопросов были хотя и не полностью, но все же разрешены.

Представляется, что подобным образом можно было бы разрешить возникающие сходные проблемы при постановке вопросов перед присяжными и в современном российском уголовнопроцессуальном законодательстве. Тем более что в практике производства в суде присяжных указанный подход начинает проявляться.

Так, оставляя без изменения приговор, Верховный Суд РФ указал следующее: «Юридический термин "разбой" в вопросах №11, 12, 15, 18 не использовался. Что касается терминов "нападение", "насилие, опасное для жизни и здоровья", включенных в эти вопросы, то при обращении с напутственным словом председательствующий разъяснил присяжным заседателям значение этих несложных для понимания и общеупотребляемых понятий . За их дополнительным разъяснением присяжные заседатели к председательствующему в порядке ст. 340 ч. 5 УПК РФ не обращались.

Поэтому следует признать, что и при формулировании вопросов №11, 12, 15, 18 нарушений ст. 339 УПК РФ, влекущих отмену приговора, не допущено» [17].

Внесение указанной позиции Верховного Суда РФ в качестве дополнительного положения в Постановление Пленума Верховного Суда РФ №23 от 22 ноября 2005 г. «О применении судами норм Уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, регулирующих судопроизвод- ство с участием присяжных заседателей» частично решит рассматриваемую проблему. Полное ее решение, на наш взгляд, возможно только в случае существенного изменения законодательства и судебной практики в направлении концепции «виновности и наказания».