Репрезентации христианских образов и понятий в переписке Вольтера и Екатерины II

* Изображение предоставлено автором.

HERALDOF THE HISTORICAL SOCIETYOF SAINT PETERSBURG THEOLOGICAL ACADEMY

Scientific JournalNo.1 (21)                   2025

Nikolai I. Petrov

The Representations of Christian Images and Concepts in the Correspondence between Voltaire and Catherine II

UDC 316.7:271.2:94(47)

* Image provided by the author.

Известно, что Павел I был первым российским императором, публично утвердившим статус российского монарха ― и соответственно, в частности и прежде всего, свой собственный статус ― как главы Церкви. «...Государи Российские суть Главою Церкви...» указывалось в акте о престолонаследии1, провозглашенном Павлом в день его коронации, 5 апреля 1797 г., а составленном и подписанном им гораздо раньше ― 4 января 1788 г., очевидно, «без ведома императрицы Екатерины»2. Показательно, что даже Петр I сам не называл себя «главой Церкви», хотя вполне мог восприниматься подобным образом современниками3 и характеризовался так впоследствии. Например, в конце XVIII ― начале XIX вв. Петра I называют «главой Церкви» и анонимный составитель старообрядческого полемического сочинения «Собрание от Святого Писания о антихристе» («...В 1721 году приял на себя титлу патриаршескую, именовася Отец Отечества... и глава церкви российстей...»), и Н. М. Карамзин («Петр объявил себя главою церкви, уничтожив патриаршество...»)4.

Использованию Павлом I процитированной выше формулировки хронологически предшествует характеристика Екатериной II себя как «главы Церкви». В отличие от Павла императрица делает это не публично, а в письмах своим иностранным корреспондентам. Насколько я могу судить, впервые Екатерина II называет себя так в переписке с Вольтером, продолжавшейся на протяжении 1763–1778 гг. Контекст рождения подобной автохарактеристики российской монархини, формируемый эпистолярной игрой, которая была инициирована Вольтером и представляла собой разнообразное репрезентирование образов и понятий Св. Писания и Св. Предания, требует особого детального рассмотрения5.

Вольтер ставил Екатерину II в один ряд со святыми Екатеринами католической Церкви еще в письме Жану Лерону д’Аламберу (4 февраля 1763 г.), в котором он восторженно откликался на приглашение последнего российской императрицей приехать в Санкт- Петербург и заняться воспитанием великого князя Павла Петровича⁶: «Ни св. Екатерина Александрийская, ни св. Екатерина Булонская⁷, ни св. Екатерина Сиенская никогда бы не написали подобного. Если принцессы начнут так развивать свой ум, салический закон (наследование престола по мужской линии династии. ― Н. П. ) не будет иметь значения»⁸. Но в начавшейся переписке с самой Екатериной II Вольтер сначала (в ноябре 1765 г.) предлагает императрице эпистолярную игру иного рода — с использованием имен и образов античных богинь (как известно,

Екатерина II и Вольтер (Переписка Екатерины Великой с господином Волтером. Ч. I–II. М., 1803).

образ Минервы являлся в ту пору в России, по сути дела, официальным образом царствующей императрицы9): «Осмелюсь ли я, сударыня, сказать, что я немного сердит на вас: вы зоветесь Екатериной. Героини прошлых веков не принимали имен святых. Гомера и Виргилия весьма затруднили бы подобные имена. Вы не были созданы для календаря. Но пусть будет Юнона, Mинерва, или Венера, или Церера, которых в любой стране легче приноровить к поэзии, я повергаюсь к стопам Вашего Императорского Величества c признательностью и глубочайшим уважением»10. Любопытно, что Екатерина II в ответном письме (28 ноября / 9 декабря 1765 г.) полностью отвергает предложенное Вольтером античное направление игровых ассоциаций и настаивает на своем православном имени: «Не жалуйтесь на возраст, живите Мафусаилов век, займи вы в календаре то место, в котором считаете весьма уместным мне отказывать. Поскольку я нимало не думаю, что у меня есть право внимание со стороны песнопевцев, я не променяю своего имени на юнонино, — она была завистлива и ревнива, я не стану называться Минервой, во мне нет столько самомнения, не желаю и имени Венеры: на счету у этой милой дамы слишком много всего, да я и не Церера: урожай в этом году в России был очень плох. Мое по крайней мере дает надежду на заступничество моей покровительницы11 там, где она пребывает, и, взвесив все, я считаю, что для меня оно лучше всего...»12 Вольтер, хотя и называет себя в заключение одного из последующих писем Екатерине II

(22 декабря 1766 г.) «жрец вашего храма»13 (надо полагать, так сказать, по инерции), в дальнейшем переключается на репрезентирование христианских образов и понятий и переадресование их российской императрице (что впрочем не мешает ему иногда расширять смысловой диапазон игры до сопряжения ее имени с исламскими религиозными терминами — «alla Catharina» (30 октября 1769 г.)14, «простираюсь у ее ног и кричу в агонии: Аллах Аллах Eкатерина резул Аллах» (5 декабря 1777 г.)15 — или же вновь упоминать Минерву16). Однако, начинает Вольтер не с контаминирования образов св. Екатерины или Божией Матери и Екатерины II. Прежде всего в пространство репрезентации-игры философ вовлекает известнейший образец христианской гимнографии, дополняя его реминисценцией Евангелия — Вольтер упоминает одного своего соотечественника, который собирался поступить на службу в турецкую армию: «Если он попал к вам в плен, я молю Ваше Императорское Величество предписать ему явиться в мое поместьице для принесения публичного покаяния, для присутствия при моем “Te Deum”, или скорее “Te Deam”17, и для признания вслух, что все Мустафы недостойны развязать ремня обуви вашей»18 (17 октября 1769 г.)19. В следующем своем письме (30 октября 1769 г.) Вольтер завершает переадресацию данного гимна: «...Бог и ваши вой ска услышали меня, когда я пел “Te Catharinam laudamus, te dominam confitemur”» (Тебя Екатерину хвалим, тебя госпожу исповедуем)20.

По прошествии некоторого времени Вольтер демонстрирует возможность сопоставления образа Божией Матери и российской императрицы, а сразу же вслед за этим — внятно и однозначно называет Екатерину II «святой» (la sainte): «Я весьма чту Ченстоховскую Владычицу21, но я отдал бы в паломничестве предпочтение

Петербургской. Мое жизненное дыхание на исходе, и я употреблю его, чтобы, умирая, взывать к вам, как к своей святой, и более святой, несомненно, чем все, кого произвел на свет Север» (1 августа 1772 г.)22. Сообщая впоследствии (11 декабря 1772 г.) о рекомендательном письме, данном им барону де Пеллембергу, Вольтер пишет: «...Я взял на себя смелость дать ему таковое, как я дал бы и всякому, если вы позволите, кто бы ни пожелал совершить паломничество в Петербург исключительно ради поклонения святой Екатерине Второй». И далее, в заключение этого письма: «...Я... всегда поклонялся святой Екатерине Второй. О если бы моей святой выпали на долю все виды удовольствий, как она обладает всеми видами славы!»23 «Мы, — пишет позднее (1 ноября 1773 г.) Вольтер о себе и Дидро, — светские миссионеры, проповедующие культ святой Екатерины, и мы можем гордиться тем, что наша Церковь вполне все-ленская»24. «Богомольцем святой Екатерины Петербургской» называет себя Вольтер и в письме от 25 июля 1777 г.25

В письме от 3 января 1773 г. Вольтер, обращаясь к российской императрице с просьбой рассмотреть возможность принятия некоего «инженера по имени Обри» в число иностранных членов Императорской Академии наук, заключает это послание еще одним соотнесением Екатерины II и Божией Матери: «Недалеко от нас находится Владычица Снегов (notre dame des neiges)26, и я мог бы умолять в этом деле ту, в чьем оно ведении; но я никого никогда ни о чем не умоляю, кроме как Владычицу Петербургскую (notre dame de Petersbourg), чьи стопы я лобзаю со всем смирением искреннейшего поклонения»27.

Приведенные цитаты, демонстрирующие игровое сопоставление Вольтером образов Божией Матери и Екатерины II, могли бы быть сочтены лишь одним из проявлений хорошо известного отношения французского философа к традиционным формам христианского благочестия. Однако, необходимо подчеркнуть, что рассматриваемая нами репрезентационная игра Вольтера в целом весьма близка религиозной культуре российской элиты XVIII столетия. В частности, следует отметить, что похожие сопоставления осуществлялись в то время и в российских панегирических текстах — посредством репрезентации цитаты из Св. Писания, относящейся к Богородице. Так, А. П. Сумароков еще в царствование Елизаветы Петровны обращается к будущей императрице в день рождения ее сына Павла словами тропаря «Богородице Дево, радуйся...» (восходящими к Лк 1:28, 42) — «Ликовствуй Екатерина; благословена Ты в женах и благословен плод чрева Твоего!»28

Похожий риторический прием использовался и российским духовенством. При посещении Екатериной II в 1762 г. Троице-С ергиевой лавры ректор семинарии иеромонах Платон (Левшин) следующим образом начал свою речь, обращенную к монархине: «Когда Предтечева Мать увидела в доме своем посещающую Блаженную Деву, наичувствительнейшею радостию возбужденна будучи, возопила: откуду мне сие, да прииде Мати Господа моего ко мне (resp. Лк 1:43. — Н. П. )? Так и сие тесное и скудное училище, в сей блаженный час сподобившись, Ваше Императорское Величество, не токмо очами своими узреть, но и теснотою сих стен вместить, разсуждая и свою малость и Особы посещающей Величество, как бы в восторге некотором говорит: откуду мне сие, да прииде ко мне пространнейшей в свете Империи Самодержица, Преславная Россиян Избавительница, Защитница моя? Откуду мне сие, да прииде Мати любезного Отечества ко мне?»²⁹

Попутно следует заметить, что в подобных речах духовенства, обращенных к Екатерине II, могли быть репрезентированы и как таковые слова Богородицы или Самого Спасителя. Так, перед въездом Екатерины II в Москву, 24 января 1775 г. епископ Крутицкий Самуил (Миславский, будущий киевский митрополит) в заключение своей речи, обращенной к монархине, призывает ее к повторению слов Иисуса Христа, завершающих Евангелие от Матфея (Мф 28:20): «Уже всех сердца и души к Тебе единой стремятся. Гряди и прими чада Твоя в Матерние объятия. Они с нетерпеливостию желают услышать из уст Ваших оные сладчайшие Спасителя нашего словá: Се аз с вами есмь, во вся дни до скончания века! » А 26 января епископ Самуил уже сам обращается к прибывшей в Москву Екатерине II словами Богородицы из Лк 1:46–47: «Восторг незапного и неописанного нашего обрадования, не допускает нам более сказать ничего, как только воскликнуть: Величит душа наша Господа, и возрадовася дух наш о пришествии Твоем »³⁰.

Возвращаясь к переписке Вольтера и Екатерины II, стоит обратить внимание на письмо от 4 сентября 1775 г., в котором Вольтер пишет о виконте де Лаваль-Монморанси и сообщает о совершенном ими обоими поклонении портрету российской императрицы: «Я показал ему ваш портрет, которым соизволило почтить меня Ваше Императорское Величество... Мы оба встали на колени перед этим изображением. Я обещал ему сообщить вам об этом акте поклонения, и вот я держу слово»31. Следует заметить, что и это известие Вольтера может быть сопоставлено с российскими культурными реалиями того времени32, обнаруживаемыми в гораздо более широком социальном диапазоне по сравнению с рассмотренными выше сочинениями светских и церковных панегиристов. Об уподоблении самой Екатерины II иконе простонародьем императрица сообщала графу Никите Ивановичу Панину из Казани, в письме от 27 мая 1767 г.: «...В одном месте по дороге мужики свечи давали, чтоб предо мною поставить, с чем их прогнали. Кутухтой здесь быть не долго, однако, выключая сего ексесса, везде весьма чинно все происходит...»33 Пример сакрализации образа императрицы в ту пору представителем российской элиты соответствует иному социокультурному контексту, игровой религиозности екатерининского классицизма — речь идет о преклонении Г. А. Потемкиным колен перед мраморной статуей «Екатерина II — законодательница» (Ф. И. Шубин, 1789 г.), предпринятом им в ходе празднования 28 апреля 1791 г. в Таврическом дворце взятия Измаила34.

Предлагавшуюся Вольтером игру Екатерина II никак не поддерживала, но и не от-вергала35. Но вполне возможно, что именно охарактеризованная выше направленность репрезентационной игры Вольтера приводит императрицу к тому, что она, судя по всему, первой в череде российских монархов называет себя «главой Церкви» (см. табл.). В письме от 6/17 июня 1770 г. императрица говорит о себе как о «главе греческой Церкви» еще в исключительно ироничном контексте: «Мое дело, в итоге, есть дело христианства. <...> Вы можете стать папой, и это даже и должно осуществиться на благо церкви, и вот почему. Две главы Церкви (Les deux chefs de l’Eglise) — греческой и римской — не только будут в прямой переписке, но одновременно увидят, что они соединены узами дружбы, — вещи, доселе не существовавшей. Заранее предвижу от того великую пользу для христианства»36. (Таким образом, Екатерина II здесь в той же степени возглавляет греческую Церковь, в какой Вольтер — римскую). В дальнейшем (по прошествии значительного времени) Вольтер дважды пишет о Екатерине II как о «главе Церкви»: «Что до меня, сударыня, — утверждает философ в письме от 6 июля 1771 г., — я верен Греческой церкви, тем более что ваши прекрасные руки в каком-то смысле держат кадило (l’encensoir) и вас можно рассматривать как патриарха всея Руси (le patriarche de toutes les Russies)»37. И затем в письме от 6 марта 1772 г.: «Я презирал бы даже и греческую религию, если бы Ваше Величество не было во главе этой Церкви (à la tête de cette église)»38. Спустя еще год (11/22 сентября 1773 г.) Екатерина II пишет Вольтеру о планируемом первом браке ее сына: «Свадебный обряд назначен на 29 сентября. Как глава Греческой церкви (Come chef de l’Eglise grecque39), я не могу оставить вас в неведении на предмет обращения принцессы, осуществленного заботами, ревностью и даром убеждения епископа Платона, который присоединил ее к лону кафолической вселенской Греческой церкви, единственной истинной, установленной на Востоке»40. И когда Вольтер в ответном письме от 1 ноября 1773 г. начинает рассуждать о «втором крещении» невесты Павла41, российская императрица поправляет его во вполне доброжелательном, как всегда заметно ироничном, но в данном случае и несколько официальном тоне: «Как глава Греческой церкви (Come chef de l’Eglise grecque), я не могу видеть вас в заблуждении без того, чтобы откровенно выбранить вас. Вы хотели видеть второе крещение великой княгини в церкви Святой Софии. Второе крещение, говорите вы! (Rebatisé dites Vous!) Ах, сударь! Греческая церковь не крестит вторично, она рассматривает как подлинное всякое крещение, исполненное в иных христианских сообществах»42. (Ср. отклик Екатерины II (18 августа 1776 г.) на аналогичное высказывание барона Ф. М. Гримма о «греческом крещении» невесты Павла: «...Как глава Церкви (comme chef de l’Eglise), я возмущена этими двумя строками...»43).

Несколько позднее, в 1781 г. Екатерина II продолжила именовать себя «главой Церкви» в переписке с императором Священной Римской империи Иосифом II: «Мой долг, как главы Греко- Российской церкви (comme chef de l’église grecque), полагаю, требовал бы от меня рекомендовать благосклонности и добродетелям в. и. в-ва находящихся в ваших владениях жителей православного Греческого вероисповедания...»44 (Ср. предпринимаемое Ф. М. Гриммом в письме Екатерине II (23 апреля (4 мая) 1781 г.) сопоставление сакральных статусов древнеримского императора и российской монархини (называемой «Императрицей Греческой»), которое дополняется весьма специфическим игровым уподоблением ее Спасителю: «Он в числе многих своих титулов носил сан государя первосвященника, так же как и Она носит сан главы своей церкви (celle de chef de son église). Он был властелином мира силою своего оружия; Она сделалась решительницею его судеб каким-то сатанинским обольщением, утвержденным на трех камнях более твердых чем тот, на котором Спаситель основал свою церковь: эти три камня окрещены именами: правосудие, умеренность, твердость»45).

Следует попутно отметить, что в письмах Иосифу II Екатерина II упоминала склонность уже покойного в то время Вольтера к репрезентации сакральных христианских текстов с заметной долей иронии. Иосиф II рассказал Екатерине II о том, как Вольтер как-то раз более чем сдержанно отреагировал на нежелание императора встретиться с ним. В своем ответном письме российская императрица попыталась оправдать Вольтера и заметила, что если бы он имел возможность встретиться с Иосифом II, «тогда в один голос с нами он затянул бы песнь “Благословенно чрево, носившее тебя”, и закончил бы песнью святого Симеона»46. Таким образом, Екатерина II, иронизируя над Вольтером, так сказать, косвенно переадресует Иосифу

II воззвание к Спасителю «некоей жены» из Лк 11:27 и песнь св. прав. Симеона Богоприимца (Лк 2:29-32). Действительно, Вольтер был склонен, подразумевая евангельский эпизод Лк 2:25–32, отводить себе роль св. прав. Симеона Богоприимца, в частности — откликаясь на известия о российских военных победах: «Добрый старик Симеон (Le bon vieillard Siméon) увидел исполнение всех своих желаний. Мне сообщают, что Ваше Императорское Величество разбило семьдесят тысяч тюрбанов у Хотина и что оно торжествует со всех сторон»⁴⁷. Еще отчетливее это уподобление представлено в письме Вольтера польскому королю Станиславу II Августу Понятовскому от 3 февраля 1767 г., в котором философ выражает свое восхищение этим монархом: «И так вы простите доброму старику Симеону за его восклицание: Я умру с миром , ибо виДел Дни спасения ( Je mourrai en paix ouisque j'au vu les jours du Salut , ср. Лк 2:29-30. — Н. П. ) : истинное спасение есть благодетельность»⁴⁸. Включая самого себя в затеянную им эпистолярную репрезентационную игру Вольтер не ограничивался образом св. прав. Симеона Богоприимца. В письме Екатерине II от 16 января 1778 г. Вольтер выражает намерение посетить Константинополь после того, как в него войдет российская императрица, и пишет далее: «Умоляю Ваше Величество соизволить предупредить меня, какой дорогой я должен двигаться, поскольку я уверен, что вы все стези сделаете ровными (vous les aurez tous applains)»⁴⁹. Невозможно не увидеть в этих словах отсылки к воспроизведению Ис 40:3–4 в евангельских текстах (Мф 3:3, Мк 1:3, Лк 3:4–5, Ин 1:23). Любопытно, что Вольтер в данном случае оказывается той самой личностью, которая воспользуется результатами следования репрезентированному им же пророческому призыву Исаии.

Предпринятый обзор переписки российской императрицы и французского философа позволяет с достаточной уверенностью говорить о том, что внятное использование Екатериной II понятия «глава Церкви» для определения своего собственного статуса было обсуловлено — или даже спровоцировано — эпистолярным игровым репрезентированием христианских образов и понятий, предпринимавшимся Вольтером на протяжении нескольких лет. (Речь здесь идет, конечно же, исключительно о понятии «глава Церкви», а не о той религиозно-политической реальности, которую это понятие характеризует и которая формируется гораздо раньше, в ходе реформ Петра I). В последовавшей в дальнейшем юридической фиксации Павлом в 1788 г. идеи воз-главления Церкви императором уместно видеть некий отклик 33-летнего наследника на усвоение понятия «глава Церкви» его матерью50, остававшееся частным суждением императрицы, но, видимо, преодолевшее пределы эпистолярной игры, затеянной с нею Вольтером, коль скоро она называет так себя и в переписке с Ф. М. Гриммом и Иосифом II. Если это предположение верно, то формулировка акта о престолонаследии «Государи Российские суть Главою Церкви» являет собой очередной парадокс религиозно-политического дискурса павловского царствования: отчетливо отразившаяся в ней тяжеловесная серьезность российского предромантизма последних лет XVIII столетия в конечном счете оказывается порожденной в рассмотренном случае игровыми репрезентациями предшествующего екатерининского времени, столь же изящными, сколь и легковесными.

Сводная хронологическая таблица репрезентаций христианских образов и понятий, обращенных к Екатерине II и представленных в ее переписке с Вольтером

17 октября 1769 г.	Вольтер репрезентирует «Te Deum laudamus...» («Te Deam») и Мк 1:7 («...Недостойны развязать ремня обуви вашей»).
30 октября 1769 г.	Вольтер репрезентирует «Te Deum laudamus...» («Te Catharinam laudamus, te dominam confitemur»).
6/17 июня 1770 г.	Екатерина II пишет о себе как о «главе греческой Церкви» и о Вольтере как о возможном римском папе («Les deux chefs de l’Eglise grecque et de la Romaine...»).
6 июля 1771 г.	Вольтер называет Екатерину II «le patriarche de toutes les Russies».
6 марта 1772 г.	Вольтер называет Екатерину II «главой греческой Церкви» («la tête de cette église»).
1 августа 1772 г.	Вольтер называет Екатерину II «Nôtre Dame de Petersbourg» и «святой».
2 ноября 1772 г.	Вольтер называет Екатерину II «святой».
11 декабря 1772 г.	Вольтер называет Екатерину II «святой».
3 января 1773 г.	Вольтер называет Екатерину II «notre dame de Petersbourg».
11/22 сентября 1773 г.	Екатерина II называет себя «главой греческой Церкви» («Come chef de l’Eglise grecque...»).
1 ноября 1773 г.	Вольтер называет Екатерину II «святой».
7/18 января 1774 г.	Екатерина II называет себя «главой греческой Церкви» («Come chef de l’Eglise grecque...»).
4 сентября 1775 г.	Вольтер сообщает о преклонении им колен перед портретом Екатерины II.
25 июля 1777 г.	Вольтер называет Екатерину II «святой».