Репрезентации образа англичан в сознании российских интеллектуалов и Первая мировая война

На священной памяти народа Англичанин другом не слывет, Развалит Европу их свобода, Альбиона каменный приход

О. Мандельштам , 1916 г.

Нельзя, mon cher, нельзя,

Чтоб, как салопница-мещанка, Твердили мы весь век, Что "гадит англичанка"

Н. Вентцель , 1903 г.

В поле отечественных имагологических штудий имеется множество исследований о представлениях россиян об Англии и британцах в разные исторические периоды. Верно замечено, что отечественная имагологическая традиция уходит «своими корнями в российское англоведение » [ Хут , 2015, с. 304].

Книга Н.А.Ерофеева «Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских. 1825–1853» [ Ерофеев , 1982] стала классической, заложив историографическую традицию, продолженную в трудах, посвященных образу англичан в России, в частности, в канун ХХ в. и во время Первой мировой войны [ Давидсон , 2005; Голубев , 2016; Поршнева, 2011; Сорока, 2010]. Как видно из этих исследований, образ англичан, как и любой другой образ, «многогранен, поскольку разные его сто-

роны обращены к разным адресатам и составляющие его представления разделяют разные социальные группы» [ Родигина, 2006, с.45 ].

При немалой степени изученности предмета имеются лакуны, связанные с определением и анализом тех дискурсивных полей, в которых формируются, сохраняются, трансформируются грани образа.

Понятие дискурса многозначно. Для нас ценен подход Т. Ван Дейка, трактующего дискурс (в широком смысле) как коммуникативное событие, происходящее в процессе коммуникативного действия с целью передачи информации или выполнения других социальных действий в определенном временном, пространственном и ином контексте [ Ван Дейк, 1998].

Репрезентация образа исторической реальности происходит при помощи разных средств – вербальных, визуальных, поведенческих, ценностных и др. Контекстуализация и декодирование образа Другого в разных случаях предполагает и специфический методологический инструментарий. В нашем кейсе полагаем разумным ограничиться источниками вербального характера: при работе с ними представляется перспективным обращение к интересным результатам теоретикометодологических поисков литературоведов и лингвистов, что, в частности, позволит уточнить аксиологический констекст бытования образа англичан в российском сознании данного исторического периода.

Сегодня общепризнано, что этнокультурные представления «отражают не одну, а две реальности, или, точнее, два народа – и тот, чей образ формируется в сознании другого народа, и тот, в среде которого эти представления слагаются и получают распространение» [ Ерофеев, 1982, с.21]. Выявление особенностей репрезентации образа Другого дает дополнительные возможности для понимания общества-«реципиента», так как имагология призвана не только исследовать «конкретные воплощения представлений о Другом/Чужом…, но и выявлять силовые линии культуры, ее аксиологические ориентации, определяющие механизмы репрезентации национального» [ Поляков, 2013, с.182].

В процессе культурных коммуникаций и конструирования инокультурных образов существенна роль интеллектуалов, которые «на протяжении длительного времени создавали комплексы идейно-политических ориентаций, наделяли их смыслами» [ Фадеева , 2012, с.289].

По мнению исследователей, «то, каким содержанием наполняется понятие „они”– дружественным, нейтральным или враждебным, – зависит от очень многих обстоятельств. Здесь и историческая память, и конкретно-историческая ситуация, и жизненный опыт и мировоззрение отдельных людей, которые являются субъектами взаимоотношений» [ Сенявский, Сенявская, 2006, с. 59]. Д.-А. Пажо предложил типологию форм рецепции национального с учетом специфики культурных взаимоотношений. В случае, когда иностранная культура предстает как «низшая по отношению к родной культуре», формируется «фобия», которая, в частности, способствует повышению значимости собственной культуры. Если иностранная культура рассматривается в культуре-реципиенте как «высшая по отношению к родной национальной культуре…, мы имеем дело с ″маниями″». В условиях, когда иностранная культура «рассматривается принимающей как позитивная», основанная «не только на положительном восприятии, …но и на признании благотворного влияния», речь идет о «филии». Кроме того, иностранная культура может приниматься родной культурой безоце-ночно (цит. по [ Поляков , 2013, с. 183]).

Отношение к Великобритании, бытовавшее в российском обществе во второй половине ХIХ в., складывалось под доминирующим воздействием внешнеполитических обстоятельств. Прямое столкновение в Крымской войне, взаимная враждебность во время русско-турецкой, англобурской, русско-японской войн формировали и закрепляли англофобию как ведущий дискурс в спектре отношений к Англии и англичанам.

В российском дискурсе англофобии на рубеже ХIХ и ХХ вв. можно выделить ряд компонентов. Ж.-М. Мура определил их термином «имаготема» – «мотив, рефрен, переходящий из текста в текст, из группы в группу в пределах воспринимающей общности», позволяющий «раскрыть, как эти представления вплетаются в ткань общественной, интеллектуальной, социокультурной жизни» (цит. по: [ Казакова , 2010, с.10]).

В англофобском дискурсе имаготема глубокой враждебности Великобритании к России была связана с инструментализацией ряда прецедентных высказываний. Теория прецедентности, в центре которой находится концепт прецедентного текста, строится исходя из наличия в тексте элемен- тов предшествующих текстов [Петрова, 2010, с. 177]. Исследователи выделяют основные признаки прецедента как определенного образно-ассоциативного комплекса: общеизвестность, значимость в познавательном и эмоциональном отношениях, регулярная воспроизводимость, отсутствие необходимости семантизации для большинства членов лингвокультурного сообщества, культурная обусловленность [Мардиева, 2011, с. 203].

Прецедентное высказывание «Англичанка гадит» [ Давидсон , 2005, с. 52] стало, по терминологии В.М.Бехтерева, изучавшего роль внушения в общественной жизни, «психическим микробом», который передается «через слова, жесты и движения окружающих лиц, через книги, газеты и пр.» Ученый заключал: «…В окружающем нас обществе мы подвергаемся действию психических микробов и находимся в опасности быть психически зараженными» [ Бехтерев , 1903, с. 5].

Инфицирование «микробом» англофобии было весьма токсичным, о чем говорит эпизод из гимназической юности председателя Государственной думы А.И. Гучкова. «От позора Берлинского конгресса, английского флота в Босфоре» он решил убить Дизраэли «за антирусскую политику», готовился к побегу в Англию, купил револьвер, учился стрелять [ Солженицын , 2007, с.47–48].

Еще одним прецедентным высказыванием в дискурсе англофобии стал фразеологизм «коварный Альбион», заимствованный из французской культуры. В предисловии к пьесе «Джон Буль конца века» ее автор обосновывал выбор предмета своей «политической трагикомедии»: «Недаром политики прозвали Англию коварным Альбионом» ( Златковский , 1898, с. 3). Эгоизм, макиавелизм, безнравственность – так характеризует автор Англию и ее внешнюю политику ( Там же ). Герой романа А.Ф.Писемского припечатывает британцев: «Где англичанин, там коварство и корысть» [ Писемский , 1959, с. 187]. О «жестокосердии коварного Альбиона» упоминали в литературных рецензиях, личных письмах ( Вяземский, 1879, с. 256; Чайковский, 2004).

Инструментализация прецедентного высказывания «коварный Альбион» обеспечивала и одновременно отражала в дискурсе англофобии устойчивость имаготемы глубокого недоверия к Англии и англичанам. Нечестный, злокозненный и опасный британский Другой противопоставлялся открытому и прямодушному русскому «Мы». П.И.Чайковский отмечал в письме 28 января 1878 г.: «До сих пор Россия держит себя превосходно относительно Коварного Альбиона». ( Чайковский , 2004).

Англофобия существовала параллельно с англоманией. Дискурс англомании формировался либеральной частью интеллектуалов, которые ценили английскую политическую систему с ее демократическими традициями и институтами. Англоманство порой принимало несколько нарочитые формы. В доме одного из основателей конституционно-демократической партии, В.Д. Набокова, были «высокие часы с вестминстерскими курантами» как символ политических симпатий хозяина, дети в семье слушали английские сказки, учились английскому языку, одежда, аксессуары и даже мыло покупались в английском магазине [ Архипов , 2009].

В дискурсе англомании важное место занимали имаготемы экономического и политического прогресса, что соответствовало ценностям интеллектуалов – сторонников модернизации. Ими высоко оценивались публикации И.В. Шкловского (Дионео), благодаря которым, по словам П.Н.Милюкова, «вся Россия следила за успехами прогрессивных идей в старой стране политической свободы» ( Милюков , 1955, с. 217).

После подписания англо-русского соглашения 1907 г. курс на преодоление взаимных предубеждений и культивирование дружественных отношений был включен в повестку правительств обеих империй. В России министр иностранных дел А.П. Извольский даже начал специально работать с прессой, чтобы противодействовать англофобским стереотипам [ Емец , 1992, с. 344]. Результаты этой работы проявлялись разнообразно. В июне 1914 г. в Петербург с официальным визитом прибыла английская эскадра, о чем восторженно писала пресса. Был открыт доступ на военные корабли. «Наша русская публика совершенно переменила мнение об англичанах», – вспоминали участники событий, отмечая, что представляли их людьми неразговорчивыми и сдержанными, даже скучными, а оказалось, что они веселые, радушные, гостеприимные ( Засосов, Пызин , 1991, с.35).

В начале Первой мировой войны в текстах о британцах центральным стал концепт союзничества. «Он наш соратник, сподвижник, мы связаны с ним узами крови», – писала «Нива» об английском солдате ( Чуковский , 1915, с. 318).

В англофильском дискурсе ключевое место занимает имаготема «доблестный военный соратник», олицетворяющий страну экономического богатства, технического прогресса, мощного флота. «Мы видели ваш могущественный флот, непрерывно растущий», – восхищался наблюдатель ( Набоков, 1916, с. 130), транслируя местную шутку о заводе Palmers, который «с одного конца принимает железную руду, а с другого – выпускает готовые суда» ( Там же , с. 125). Такой союзник надежен, потому что отлично подготовлен к войне. Обеспечение армии продуктами, одеждой и обувью организовано «в высшей степени практично и целесообразно» ( Там же , с. 167).

Среди многих добродетелей английских комбатантов К. Чуковский выделяют благородство: «Каждый английский солдат чувствует себя рыцарем» ( Чуковский , 1915, с. 314). Даже дети-бойскауты в тылу, по впечатлению автора, это «маленькие рыцари», «крошечные дон-кихотики Англии», которые «ходят по всем улицам и жадно оглядываются: не нужно ли кому их услуг?» ( Чуковский , 1917, с. 11).

Публицисты внесли свою лепту в конструирование весьма идеализированного образа воюющего союзника. «Мужество, геройство, отвага обладают в глазах англичан особой эстетической прелестью», – восхищается корреспондент ( Чуковский , 1916, с.43). Британцам приписывались такие характеристики, которые представлялись в данных обстоятельствах войны не только ценными для русского человека, но и годными для заимствования: деловитость и организованность, благородство, мужество, надежность, оптимизм, юмор и др. Такие гетеростереотипы британцев в рамках англофильского дискурса были свойственны преимущественно либеральной части интеллектуальной среды. Во время войны англичанин воспринимался ею хотя и Иным, но Своим. Так, рисуя коллективный портрет англичан, Чуковский патетически говорит о них как о «свободных и сильных душах» ( Чуковский , 1915, с. 315). Показательно, что, вспоминая свой полет на аэроплане (такая возможность выпадет ему во время поездки на Западный фронт в 1916 г.), он опишет свои ощущения так: «восторг и экстаз и обетование какой-то свободы, о которой мы тоскуем всю жизнь» ( Чуковский, 1917, с. 54).

Вместе с тем практически с начала войны был обозначен и другой вектор, характеризующий иное отношение к британцам. «В этих широких кругах не редкость встретить некоторый скептицизм, когда речь заходит об участии Англии в общих военных операциях»,– с сожалением констатировал В.Д. Набоков ( Набоков , 1916, с.3).

Имаготема чужеродности русских и англичан заметна в этом дискурсе нейтральноскептического отношения к британцам. Показательны дневниковые записи З.Н. Гиппиус: «Я люблю англичан, но я так ярко понимаю, что они нас не понимают (и не очень хотят)», «…как может понять нормальный англичанин вот это чувство слежения за твоими мыслями, когда у него этого опыта не было, и у отца, и у деда его не было? Не поймет» [ Гиппиус , 1990].

В консервативных кругах сохранялась прежняя англофобия: союзники по Антанте англичане, как и французы, по-прежнему враждебно виделись «носителями принципов “Великой Революции”» (цит. по: [ Лукьянов , 2015, с. 23]). Правые, подобно графу С.Д.Шереметеву, полагали «английскую нацию и английское правительство заклятыми и коварнейшими врагами нашими», «Каиновым отродьем», с которым «никакого прочного союза… быть не может», считая, что «такой союз для нас пагубен» (цит. по: [ Сорока , 2010, с.51]). В частных письмах звучали сетования на то, что евреям и англичанам «наконец, удалось нас стравить с Германией», и даже признания о предпочтении войны не в союзе с Францией и Великобританией, а против них (цит. по [ Лукьянов , 2015, с.20]).

К рубежу 1915 и 1916 гг. по мере продолжения военных действий и накопления усталости от войны, в общественном сознании вновь проявилась тенденция к недоверию англичанам, к подозрению их в эгоизме, корысти, в стремлении переложить все жертвы и тяготы на русскую чашу весов.

Рефреном все чаще звучал мрачный каламбур о войне до последней капли крови. Л.Троцкий вспоминал: «Англия раскачивалась медленно. В гостиных Петрограда и штабах фронта мило шутили: «Англия поклялась держаться до последней капли крови русского солдата» [ Троцкий , 1997, с.49].

Репутация англичан-союзников в России была под такой угрозой, что русский посол в Великобритании граф Бенкендорф для корректировки ситуации высказал даже предложение «стимулировать субсидиями» нужный тон российской прессы» (цит. по [ Сорока , 2010, с. 54]).

В начале 2016 г. по приглашению английского правительства в Великобритании и на Западном фронте побывала группа писателей и публицистов, представлявших издания разных элементов российского политического спектра: В.Д. Набоков («Речь»), А. Толстой («Русские ведомости»), В.И. Немирович-Данченко («Русское слово»), К. Чуковский («Речь, «Русское слово», «Нива»), Е. Егоров («Новое время») и А. Башмаков («Правительственный вестник»). Надо было снять нежелательные и опасные для союзнических властей негативные коннотации, заметно окрасившие образ англичан в российском восприятии.

Самую большую активность проявили представлявшие либеральные издания А.Толстой и неисправимые англофилы В.Набоков и К.Чуковский. Они подчеркивали свое восхищение тем, какую «силу и крепость духа, бодрую готовность на дальнейшие жертвы, на новые усилия, ведущие к победе», демонстрируют англичане ( Набоков , 1916, с. 130). Ноту этих публикациях чутко услышала Е.Д. Толстая, обозначив ее как «здоровую зависть к нации, которая смогла сплотиться перед лицом военной угрозы и преодолеть внутреннюю рознь» [ Толстая , 2014, с.788].

Что касается имагологических аспектов последующих перемен в сознании интеллектуалов, связанных с воздействием российских событий 1917 г., то это, на наш взгляд, предмет отдельного внимания.

Резюмируя, отметим, что с начала Первой мировой войны до конца 1916 г. образ англичан сохранял многослойность. Репрезентация образов британцев происходила посредством эксплуатации ряда ключевых имаготем: исторически обусловленная чужеродность британцев и непонимание ими россиян (слабый нейтрально-скептический дискурс), скрытая враждебность к Англии и подозрительность по отношению к британцам (латентный дискурс англофобии), превознесение сильного и доблестного британского союзника (доминирующий англофильский дискурс).

Обращение в системе координат Мы – Они, Свои – Чужие к специфике присутствовавших в сознании разных категорий российских интеллектуалов образов англичан позволяет полагать, что на приписываемый британцам набор характеристик и их коннотации среди прочих обстоятельств существенное влияние оказывал ценностный фактор. Весьма ресурсным представляется взгляд Л.П. Репиной на соотношение основных бинарных оппозиций в имагологии и основания для их конфигурирования [ Репина, 2012, с.16–17]. C учетом этого ракурса можно заключить, что англичанин-Другой репрезентировался в дискурсе англофобии как Чужой исходя из идейно-политических установок, в нейтрально-скептическом дискурсе – как культурно Иной, в дискурсе англофильства – как Свой на основании идейно-политических ценностей и культурно-этических приоритетов.