"Риторика знает будущее, как бог": соотношение философии и риторики по мысли византийского ученого XII в

Как риторика соотносится с философией? Стоит ли философу заниматься красноречием? Прав ли был Платон, считавший риторику не искусством, а сноровкой и одним из видов угодничества? Все эти вопросы активно обсуждались позднеантичными авторами. Так, например, Дионисий Галикарнасский в предисловии к труду «О древних ораторах» выделил два вида риторики – древнюю и философскую и новую, невежественную и показную (Radermacher, Usener 1899, 1); Филострат, два века спустя, в «Жизнеописаниях софистов» тоже писал о «философствующей риторике», назвав так древнюю софистику (Kayser 1871, 1); Дион Хрисостом написал сатирическую речь «Против философов», до нас не дошедшую1; Элий Аристид сочинил речи «К Платону, в защиту риторики» и «К Платону, в защиту четырех» (Dindorf 1829, 1– 315), где постарался опровергнуть суждения Платона о риторике и четырех знаменитых ораторах, Мильтиаде, Фемистокле, Перикле и Кимоне, высказанные в диалоге «Горгий»; Порфирий, вероятно, ответил на эти речи в своем труде «К Аристиду», состоявшем из семи книг2; Синесий Киренский в речи «Дион» настаивал, что философу не то что не зазорно, а необходимо заниматься риторикой3. Вопрос обсуждался и в латинской литературе – здесь можно упомянуть, в первую очередь, Цицерона и его диалог «Об ораторе»4.

Спустя несколько столетий спор о соотношении риторики и философии вновь разгорается в Византии XI – XII вв., когда светское красноречие опять обретает влияние и выступает на авансцену византийской литературы5. В XI в. на эту тему нередко высказывается, напр., Михаил Пселл, призывающий к смешению, синтезу двух наук6, а в XII в. Мануил Карантин пишет небольшое сочинение о том, какую из двух дисциплин лучше выбрать7. Философия и риторика персонифицируются в виде двух фигур: философия – строгая и мужественная женщина с коротко остриженными волосами, держащая на руках девочку, то есть истину, и попирающая ногой безобразное зубастое животное, олицетворяющее ложь, а риторика – женоподобный юноша с накрашенным лицом и завитыми волосами, с венцом на голове, вокруг которого кружится хоровод мальчиков, похожих на Эротов. Вывод очевиден: избрать риторику значит погубить свою душу и выучиться пустословию и раболепию. Но мнение Карантина, конечно же, разделялось далеко не всеми. В XII в., как и во II или III столетии, соотношение риторики и философии было предметом оживленных дискуссий, суть которых еще далеко не изучена. В пределах настоящей статьи мы не будем пытаться охарактеризовать эти споры в целом, но остановимся на позиции лишь одного автора XII в. – Михаила Италика.

Михаил Италик († до 1157 г.) был византийским столичным интеллектуалом, выдающимся оратором и приверженцем платоновской философии, знатоком медицины и астрономии, дипломатом и впоследствии митрополитом Филиппополя8. Италик занимался преподаванием философии, риторики и медицины. Наиболее знаменитым его учеником был Феодор Продром. Михаил Италик, пожалуй, чаще и активнее своих современников рассуждает о соотношении риторики и философии, но его высказывания задают ученым загадку. Проблема в том, что в двух сочинениях Италика выражены диаметрально противоположные взгляды: в одном Михаил утверждает, что философия бесполезна и уступает риторике, а в другом возвеличивает философию, способную не только рассуждать об отвлеченных предметах, но и заботиться о человеческом благе. Ученые указывали на это противоречие, но детально проанализировать суждения Италика по этому вопросу не пытались9. Что же византийский автор действительно думал о дисциплинах, которые преподавал? Как его позиция соотносится со взглядами его предшественников и современников? Как объяснить его противоречивые суждения? Ответить на эти вопросы мы и попытаемся.

Начнем с небольшого сочинения (в издании П. Готье оно обозначено как письмо к неизвестному адресату), которое специально посвящено сравнению философии и риторики (MI, ep. 13). Этот текст уместно привести полностью в русском переводе:

Исследуя одну науку в сравнении с другой, я нахожу, что философия намного уступает риторике. Ведь обе [науки] – порождения разумной души, но одна – более государственной и желающей приводить в порядок человеческую жизнь, а другая – отрешенной и замкнутой в себе. Насколько души, произведшие оба искусства, отличаются одна от другой в отношении человеколюбия, настолько риторика стоит выше философии. Эти два [искусства] – не из одного источника.

Риторика преуспела, выступая в человеческих городах, и потому достигла успеха, усердно исследуя человеческое право, находя во всем полезное и радуясь вместе с людьми их благу: ты увидишь, как она то пляшет с празднующими и поет ритмично и благозвучно, то помогает сражающимся и увенчивает победителей. Если ты приведешь ее на состязания, то найдешь ее опытной в том, что испытывают состязающиеся, и она приободрит всех речами и пленит все души. [Риторика] выстраивает закругленные периоды, достигает большой убедительности мыслями и эпихейремами, раздается в ушах и оглашает слух. Когда у нее спрашивают совета о том, что должно, она знает будущее, как Бог, отвращая от бесполезного и являя всем полезное. Философия же ничего из этого не ведает, а обретается, в основном, в пыли, среди линий и всех тех вещей, которые либо не знакомы людям по опыту, либо, хоть и знакомы, но вовсе им ни к чему.

Риторика вещает с высоты стен, дерзновенно глаголет на вратах города и слагает пламенные речи. Она восседает рядом с царями, управляет городами, распоряжается человеческими делами, ей ведомо то, что рядом, и то, что далеко. Философия же, по большей части, разглядывает небо, воображает то, что под землей, и утверждает то, о чем не знает, обещая то, к чему мы, люди, и не стремимся. Красота риторики, напротив, людям в высшей степени полезна – она не нарушает обещаний, ищет полезное, представляет приятное и восхваляет прекрасное. Насколько исполнять обещания и творить благо по отношению к тем, кто прибегает [к этому искусству], божественнее того, чтобы не осуществлять обещанного, настолько, мне кажется, риторика прекраснее философии. Я мог бы сказать и многое другое об обеих науках, одну возвеличивая, а другую низвергая, но для того, чтобы представить природу обеих, достаточно и сказанного.

Итак, риторика и разделяет радости людей, и воодушевляет, и убеждает, и управляет государством, и дает полезные советы, потому что знает будущее, как Бог – так риторику, пожалуй, мало кто превозносил – а философия изучает абстрактные и ненужные людям предметы, да к тому же еще и обманывает, не зная, о чем толкует, и обещая понапрасну. Следует отметить, что в область философии здесь включается и математика – этим и объясняется упоминание о линиях и пыли. Имеются в виду покрытые пылью таблички, на которых чертили геометрические фигуры. Еще необходимо подчеркнуть, что мы не можем столь же уверенно, как издатель, назвать этот загадочный текст письмом – в нем нет ни имени адресата, ни какого-либо обращения к кому-либо в самом тексте, ни единой формулы приветствия. Далее мы будем называть его синкрисисом философии и риторики.

Совершенно другой подход к философии проявляется в письме Михаила Италика к бывшей императрице Ирине Дукене (MI, ep. 5). В пространном послании эпистолограф сетует на то, что Ирина, предлагая ему преподавать медицину, отказывает ему в некоей другой должности, связанной с практической деятельностью. С точки зрения Италика, причина якобы в том, что Ирина полагает, будто он, философ, способен лишь предаваться созерцанию, а в человеческих делах совершенно неопытен. Отповедь Италика открывается общим введением, касающимся философии в целом (MI, p. 93.1–94.6):

Я пишу тебе это не просто в гневе, а в гневе за философию. Многие думают, что философ не может быть полезным в здешних делах, но они далеки от истины. Ведь философ ничуть не хуже способен распоряжаться и человеческими делами – он восседает превыше всех, парит над небесным хребтом (cf. Phdr. 247b) и несется вместе с крылатыми колесницами Платона (cf. Phdr. 246e), а когда должно спуститься, он ничто не оставляет неупорядоченным, но выстраивает города, строит в ряд дома, исправляет нравы и направляет к лучшему всю человеческую жизнь. Те же, кто подходят к философии невежественно, считают ее достойной лишь угла и ложа, уделяют ей пыль и доску, линии, нигде не лежащие, и круги, причем зачастую эксцентрические или концентрические, и этим ограничивают ее ясное знание, в остальном же мнят ее глухой, слепой и вовсе бесполезной.

Итак, в письме к василиссе философия предстает как наука, способная не только к парению в высоте и начертанию геометрических фигур, но и к заботе о человеческом благе. Автор спорит с некими людьми, которые «подходят к философии невежественно», и этим «невежественным» оппонентам приписывается именно та точка зрения, которую сам Италик выразил в приведенном выше синкрисисе.

Рассмотрим другие письма Италика, в которых тоже говорится о философии и риторике. Интересный пример сопоставления двух дисциплин – письмо Михаила, адресованное «брату»10 (MI, ep. 4). Италик отзывается на сообщение о смерти Константина Агиофеодорита, своего бывшего ученика, и вспоминает, каким он был одаренным, но кое-что вызывает у него сожаление – а именно, что Константин углубился в одну лишь риторику и юриспруденцию, а философией пренебрег. Италик пишет следующее (MI, p. 90.14–24):

Пусть [Константин] и не подмешивал к правосудию философию и не подслащал римское искусство исходящими от нее потоками, он все равно не уступал наилучшим. Ведь он желал прикоснуться к философии, превосходящей все, но дела тянули его вниз, словно свинец… Пусть риторика и уступает [философии], он на всех парусах несся ней, прибегнув ко мне как к кормчему. Хотя я в правой руке протягивал ему философию, а в левой – словесное искусство, он поневоле, в силу необходимости, но ловко хватался за левое. Изощрив язык риторикой и укрепив ум правоведением, он стал точь-в-точь как прославленный Трибониан.

Таким образом, риторика, бесспорно, уступает философии, но это не значит, что ее следует с презрением отвергнуть, чтобы не навредить душе – лучше всего было бы, если бы Константин «смешал» правосудие и риторику с философией. Еще один важный пример, показывающий отношение Италика и философии и риторике – письмо к эфору Феофану, в котором он описывает свои занятия с учениками (MI, ep. 18). Италик использует развернутую метафору словесного пиршества. Кушанья на этом пиру – «вещи, чья природа не имеет частей, вещи, имеющие многочастную и более телесную сущность», и природа, помещаемая в середине между ними, «которую зовут математической» (MI, p. 157, 3–9). Вино разливают Платон, Аристотель и Пифагор. За столом прислуживает вся Академия. На десерт подаются учения Пиррона и стоиков. Пир оглашается музыкой и пением – это поэзия и проза, в частности, риторика: перечисляются трагедия, комедия, сатирова драма, Орфей, Пиндар, Сапфо, Исократ, Демосфен, Геродот и Фукидид. Это красочное описание прерывается следующей ремаркой (MI, p. 158, 3–6):

Видишь, как я не поставил ни поварское искусство ниже врачевания, ни риторику ниже законодательства, как сделал Платон, чтобы оскорбить [риторическое] искусство, назвав его угодничеством и призраком одной из частей государственного искусства (cf. Grg. 463d), но смешал поварское (ὀψαρτυτικήν), или же кулинарное (μαγειρικήν) искусство с философией.

Как многие его предшественники и современники11, ритор Италик считает своим долгом поспорить с Платоном и защитить риторику. Михаил вновь, как и в предыдущем примере, говорит о смешении дисциплин – философии и кулинарии, под которой он разумеет риторику. Смешение философии и риторики – бесспорно, идеал Италика. На это указывают и другие его высказывания, напр., письмо к Никифору Вриеннию, где автор восхваляет своего вельможного адресата и, в частности, так отзывается о его учености (MI, ep. 14, p. 142.20–143.6):

Мне казалось, что душа твоя – словно некий многоводный источник, то источающий красоту всяческих слов, то производящий разнообразную философию, причем какую угодно – нашу ли, или когда-то нашу, и не в какой-либо одной части, не из одного источника или одной жилы. Ведь ты не испытал то же, что и многие – не предпочел какую-либо одну науку, оставшись невеждой в остальных, но словно смешал все в одной чаше, сохраняя поток каждой беспримесным, и смешанное [у тебя] – чистое, а чистое – смешанное.

Итак, Вриенний – в отличие от Константина Агиофеодорита – в равной мере владеет и философией, и красноречием. Он, «словно в чаше», смешал и философию с риторикой, и философию с нашей философией, то есть с богословием. Италик отчетливо формулирует принцип эклектизма, господствующий в византийской философии той эпохи. Далее, в этом же письме содержится еще один любопытный пассаж, затрагивающий интересующую нас тему. Ранее, как мы можем предположить, Италик обвинил Никифора в долгом молчании и в забвении, а Никифор – как нередко поступали византийские эпистолографы – ответил контробвинением: Италик де тоже не писал Никифору и, стало быть, его не любит. В свою очередь, в письме, которое мы сейчас рассматриваем, Михаил отвечает уже на это контробвинение и сетует на то, что Никифор не по справедливости обвинил его в отсутствии дружбы, но этикетный мотив облекается в необычную форму (MI, p. 143, 21–26):

Но ты, оставив философию или риторику, угодную Платону, и правдивые речи, обратился к новой риторике, выступая против нас с ответным обвинением: обвиняемый в забвении [дружбы], ты осуждаешь меня за отсутствие дружбы; отвечая пред судом, ты преследуешь, вместо того, чтобы оправдываться, и приплетаешь к оправданию обвинение.

См.: Vickers 1989, 163–178. Дискуссия возобновляется в византийской литературе XII в. Напр., Михаил Хониат в монодии Евстафию Солунскому отмечает, что Евстафий спас риторику от «платоновой клеветы» (τὴν πλατωνικὴν διαβολήν), грозившей красноречию исключением из числа искусств (Λάμπρος 1879, 292. 8–12). Об этом см. также: Kolovou 2006, 57*–63*.

Так, хоть и в шуточной форме, Италик повторяет античный топос о двойственности риторики: одна риторика, близкая к философии, печется о благе людей и улучшает нравы, а другая, не имея отношения к какому-либо знанию, лишь пустословит, обманывает и угождает12.

В своих собственных сочинениях Италик тоже стремится к синтезу философии и риторики. Об этом свидетельствует письмо к Григорию Каматиру, где Италик характеризует свой собственный труд, который он отправляет на суд адресата (MI, ep. 12, p. 138.5–12):

[Мое слово] не склоняется лишь к изяществу, многословию и своеобразию, но стремится также к строгости и к философии, но при этом не хмурит брови и не преклоняется пред образами Ксенократа, презирая софистику и гоня прочь ритм, сочетание слов и риторическое изящество. Однако риторика здесь некоторым образом облагораживает свой поток, смешиваясь с [водой] из более чистых ключей, дабы и логофету излить чистого нектара, и в уши неискушенных (ταῖς ἰδιώτισιν ἀκοαῖς) влить подходящий им напиток.

Таким образом, здесь не только формулируется принцип автора – соединить риторику и философию – но и указывается, для какой цели к этому следует стремиться. Италик считает, что он должен придерживаться среднего пути, потому что ему надлежит угодить не только ученому адресату, приготовив ему чистый нектар, но и влить в уши менее образованных, то есть не искушенных в философии людей привычный для них риторический напиток. Расцвечивать речь более «примитивными» риторическими украшениями нужно для того, чтобы найти отклик у более широкой аудитории.

Читая речи и письма Италика, мы можем проследить, как принцип смешения риторики и философии реализуется на деле. Так, в энкомии Ирине Ду-кене автор восхваляет добродетели императрицы и пишет, в частности, следующее (MI, or. 150.10–16):

Дабы примешать к риторике философию и возвышенное истолковать возвышенно, она, начав прежде от ума созерцательного (νοῦ… τοῦ θεωρητικοῦ) и сделавшись умом проницательнейшим (νοῦς διαβατικώτατος), просияла и умом деятельным (τὸν πρακτικὸν… νοῦν), а скорее, если должно сказать правду, то и все ее чувство, и ум воображающий (ὁ φανταστικὸς νοῦς), и способность составлять мнение (ἡ δοξαστικὴ δύναμις), и вообще все знание – все есть умственное и философское, все стало поистине действительным умом (νοῦς… κατ’ ἐνέργειαν).

Похвала мудрости и возвышенной природе Ирины выражается с помощью философских терминов, восходящих к учению о душе Аристотеля и, главным образом, Александра Афродисийского13. Философские рассуждения призваны подчеркнуть исключительность ума Ирины: согласно Александру Афродисийскому, первым в человеке возникает ум деятельный, а уже потом – созерцательный, а у Ирины, по словам Италика, все наоборот: ум созерцательный предшествует уму деятельному. Разумеется, перед нами не строго философские умозаключения, а изящная литературная игра, позволяющая сделать бывшей василиссе ученый комплимент.

Наиболее показательный пример соединения риторики и философии в сочинениях Италика – одно из писем его ученику и другу Феодору Продрому (MI, ep. 1)14. На протяжении большей части этого обширного послания Италик развивает распространенный этикетный мотив мистического единства дру-зей15. Для того, чтобы выразить всю полноту единства и тождественности между ним и Феодором, эпистолограф не ограничивается общими местами эпистолярного жанра – например, сравнением с древними двуликими людьми из мифа, излагаемого Аристофаном в платоновском «Пире»16 – но находит разнообразные аналогии из сферы астрономии, аристотелевской логики, неоплатонической философии и христианского богословия (MI, p. 59.5–62.15). Может быть, два друга – как одна и та же звезда, становящаяся то восточной, то западной? Или они относятся друг к другу, как определение и определяемое? Или Продром и Италик – как полионимы, то есть разные имена, обозначающие одну и ту же вещь? Или «единица» в них «удивительным образом сдваивается, а двоица отождествляется», подобно тому, что можно наблюдать в Святой Троице? Все эти аналогии анализируются, так что некоторые признаются приемлемыми, а иные отвергаются. Процитируем отрывок из этого «научно-философского» изыскания (MI, p. 61.9–19):

Согласно философам, существует нечто такое, что одновременно и пребывает в другом, и происходит, и возвращается: оно не только пребывает, чтобы не быть одним, и не только происходит и возвращается, чтобы не быть двумя, и, таким образом, есть и одно и два – вопроси об этом тайную философию. Так же дело обстоит и с нами: мы и пребываем друг в друге, словно сливаясь, и происходим друг от друга, более в отношении имен, чем дел. Когда я здесь, в городе Филиппа, облачаюсь в подир и эпомиду и совершаю таинственные службы, мне кажется, что я Продром, что живет в приморском храме Апостола, или ты, Продром – Италик, что облачен здесь в священные одежды.

Под «тайной философией», конечно, подразумевается учение неоплатоников о пребывании, исхождении и возвращении – в тексте Италика нетрудно обнаружить прямые лексические параллели с сочинениями Прокла17. Иными словами, эпистолограф предполагает, что сам он – «эманация» Продрома, а Продром – «эманация» Италика, и потому они одновременно и одно, и два. Так философское учение становится элементом эпистолярно-риторической игры.

Данный прием, регулярно используемый Италиком, можно соотнести со словами Михаила Пселла в его «Хронографии», где он излагает собственный опыт синтеза философии и риторики. Рассказывая о своем образовании и начале придворной карьеры, писатель отмечает, в частности, следующее (Renauld 1926–1928, VI. 41. 17–23):

Поэтому-то многие мне уже не раз и ставили в упрек, что я, сочиняя ораторскую речь, случается, не без изящества ввожу в нее какой-нибудь научный довод и, наоборот, излагая философское положение, расцвечиваю его риторическими прелестями, чтобы ум читающего не растерялся от величия мысли и не утерял нить философского рассуждения18.

Первым из двух этих методов – то есть введением в сугубо риторическое сочинение «научных доводов», содержащих специальную философскую или, например, астрономическую терминологию – и пользуется Михаил Италик, называя это смешением философии и красноречия.

Итак, если исключить синкрисис риторики и философии (MI, ep. 13), складывается достаточно ясная картина. Позиция Италика представляется вполне последовательной: философия, понимаемая в широком смысле – т.е. включающая как богословие, так и изучение античных философских доктрин и даже математики – конечно, превыше риторики, но и риторика – отнюдь не сноровка и не угодничество, а искусство, обладающее большой ценностью, и идеал образованного человека – соединить философию и риторику, смешать их воедино, следовать некоему среднему пути между «сухим» научно-философским текстом и «легкомысленным» риторическим пустословием. Такая позиция вполне согласуется с мнением других византийских интеллектуалов XI и XII вв. Тезис о смешении двух дисциплин особенно настойчиво повторяется Михаилом Пселлом. Вот лишь один пример из его письма, адресованного Никифору, племяннику патриарха Михаила Кирула-рия (Papaioannou 2019, ep. 134. 46–51):

Я же не знаю, кто я – то ли философ, то ли что-то иное, возможно, некое существо сложнее Тифона. Занимаюсь же я не всенародной (πάνδημον) риторикой, театральной и невоздержанной (я никогда не выдал бы ей тайны философии), но не показной (οἰκουρόν) и умеренной, которая, восприняв от ума какую-либо [мысль], облекает ее, так сказать, в благопристойный словесный убор.

Здесь же проявляется и другая идея, которую мы встречали у Италика – противопоставление двух видов риторики, театральной и сдержанной. Этот мотив восходит к Платону, а позже, в несколько ином ключе, развивается Дионисием Галикарнасским19.

Идея синтеза риторики и философии, в которую включается и богословие, проявляется и у византийских авторов XII в. Например, Евфимий Малаки в эпитафии Николаю Агиофеодориту вспоминает, сколь ученым мужем был покойный, и пишет, в том числе, следующее (Papadopoulos-Kerameus 1913, 7.1–9):

Сколь велика красота слов и сколь много знаков премудрости! Здесь и риторика, совершенствуемая до крайности и возводящая на софистический престол, и философия, Платоны и Аристотели! Здесь и природа исследуется, и небо изучается, а затем и наши, божественные [предметы], чрез которые текущий оттуда соленый поток преобразуется в сладостный и годный для питья. Я восхвалял тебя с риторами и восхищался тобой с философами – ведь ты и с философами созерцал, и с риторами праздновал, с убеждением силлогизмами соединял убедительность риторики и в речах был необорим.

С точки зрения Феодора Продрома, воплощением единства философии и риторики был сам Платон. Памфлет Продрома «Платонолюб, или Кожевник» открывается восторженной похвалой античному философу, из которой следует, что древний философ не только достиг совершенства в обеих дисциплинах (равно как и во всех остальных), но и смешал их в единое целое (Podestà 1947, 4. 1–8):

Ты прекрасен и премудр! Ты – один из самых искусных и опытных в искусстве всякой Музы и во всяком виде премудрости. Ты пишешь законы, населяешь города, занимаешься этикой, физикой и богословием, и все это – наилучшим образом: для предающихся музыке ты Муза и самый гармоничный звук, для занимающихся арифметикой – первая единица, для астрономов – солнце, для геометров – первая линия, и вообще, для сведущих в каждой науке ты прекраснейшее, что в ней есть. У Платона – стихи, у Платона – диалоги, у Платона – и по отдельности вся риторика и вся философия, и вместе философская риторика (ἡ φιλόσοφος… ῥητορική) и риторическая философия (ἡ ῥήτωρ φιλοσοφία).

Grg. 503a). Дионисий Галикарнасский, как мы уже отмечали, тоже выделяет две риторики: одна из них – «древняя и философская», а другая – «бесстыдная», «театральная», «не причастная ни философии, ни какому-либо благородному воспитанию» и склонная «обманывать народ», пользуясь его невежеством (Radermacher, Usener 1899, 1.1–22). Михаил Пселл в процитированном письме повторяет выражения Дионисия, а Италик апеллирует к Платону, упоминая об «угодной Платону риторике».

Череду подобных примеров можно было бы продолжить20. Однако вернемся к небольшому тексту, который мы назвали синкрисисом философии и риторики (MI, ep. 13), и в котором Италик доказывает превосходство риторики. Это сочинение совершенно необычно в контексте как позднеантичной, так и византийской традиции.

Во-первых, неожиданно звучит псогос философии, которую Италик называет бесполезной, ненужной людям и раздающей ложные обещания. В какой-то мере эти суждения восходят к комедии Аристофана «Облака», где Сократ и его ученики тоже смотрят в небо, изучают то, что под землей, и тщательно исследуют мелочи, в практическом плане ненужные – например, каким органом пищит комар или на сколько блошиных ног прыгает блоха (Ar. Nu. 143– 168). Кроме того, суждения Италика о философии в чем-то напоминают речь Калликла из платоновского диалога «Горгий», где он утверждает, что философ «не сведущ в законах своего города», да и вообще «в человеческих нравах», что он «держится вдали от средины города, его площадей и собраний» и «прозябает до конца жизни в неизвестности, шепчась по углам с тремя или четырьмя мальчишками» (Pl. Grg. 484c–485e21)22. От византийца же в высшей степени странно услышать слова о бесполезности философии, о том, что она занимается неведомыми и ненужными людям предметами, учитывая, что философия в Византии включала в себя богословие, которое никак не могло быть расценено как бесполезное и не ведущее ко благу.

Во-вторых, необычна сама идея поставить риторику выше философии: задачей античных ораторов было не возвысить риторику над философией, но поднять ее до уровня философии (отсюда понятие «философствующей риторики» у Дионисия Галикарнасского и Филострата) или защитить ее от обвинений Платона и показать, насколько она полезна для общества – но значимость философии при этом под сомнение не ставилась. В качестве отдаленной параллели к словам Италика можно указать лишь речь Элия Аристида «Платону, в защиту четырех», где автор выражает мнение, что риторика и диалектика не отделены одна от другой, но «диалектика есть некая часть риторики», т.е., подчинена ей (Dindorf 1829, 268.20–269.2)23.

Показательно также, насколько синкрисис Италика противоречит позиции его ближайшего предшественника, Михаила Пселла. В своем трактате о том, что есть философия, Пселл утверждает, что философия объемлет все науки. Среди этих наук одни лучше и ближе к умопостигаемому, а другие хуже, слабее, ибо дальше от ума и ближе к земле и материи. Среди слабых наук называются законодательство, правосудие и риторика. При этом в чем-то риторика превосходит законодательство и правосудие, а в чем-то им уступает. Пселл рассуждает так (Duffy 1992, op. 2. 80–95):

Риторика сама себе полагает закон и не нуждается в руке правосудия, а те, [законодательство и правосудие], нуждаются в ее силах… Но, в то же время, [риторика] им и уступает. Ведь она ведает лишь словами, а пользы в дела не привносит, а из двух остальных [наук] одна полагает законы, а другая их благоразумно направляет, исправляя жизнь погрешившего и упорядочивая нравы многих людей. Однако [все три] суть наименее почтенные части философии, поскольку они не могут достичь ее божественной силы и противостоят ей – ведь [философия] стремится уподобить человека Богу, а те вынуждают заниматься делами и, пребывая по природе где-то внизу, ошибаются в том, что стоит над ними – ведь никто из философов не счел достойным заняться этими [науками] – и потому в них много заблуждений и невежества.

Стало быть, с точки зрения Пселла, именно риторика, «не привносит пользы в дела», часто ошибается и впадает в заблуждения; риторика не выше философии, а, напротив, подчинена ей и среди прочих наук занимает одно из последних мест. Итак, синкрисис Италика не согласуется с предшествующей традицией и противоречит высказываниям самого же Италика, содержащихся в других его сочинениях. Наиболее вероятно, это объясняется тем, что синкрисис не выражает позиции автора. Перед нами, скорее всего, риторическое упражнение, цель которого – силой красноречия доказать некий тезис, который очевидным образом противоречит действительности. В определенной мере этот текст может быть близок тем энкомиям, в которых пред- метом преувеличенно-гротескных похвал становилось что-нибудь ничтожное, некрасивое, вредное – напр., лысина, блоха или клоп24. Те утверждения, что риторика «знает будущее, как Бог», а философия занимается вещами, которые людям «вовсе ни к чему», для византийца звучали так же парадоксально, как то, что «если кто-нибудь мудр, то он и лыс» (Aujoulat, Lamoureux 2004, 6.2), или то, что «вошь господствует над нами, как мы господствуем над другими животными» (Littlewood 1985, or. 28. 113). Италик, преподаватель философии, поклонник Платона и знаток Прокла, вряд ли думал, что философия – это бесполезное занятие, присущее душе, отрешенной от мира. Его целью было как можно прочнее соединить риторику и философию и смешать их в единое целое. Мы можем видеть, как он облагораживает риторику философскими терминами и рассуждениями. Как ему удавалось, напротив, «изукрасить» риторикой философию, остается неизвестным – увы, ни одного собственно философского трактата Михаила Италика до нас не дошло.