Роман Э. Сю "Матильда" в оценке С.П. Шевырева и В.Г. Белинского

Темой настоящей статьи является анализ критических оценок второстепенного французского романа, принадлежащих известным общественным противникам 1840-х гг. Однако конкретный аспект обосновывает общую, не решенную до настоящего времени проблему критической методологии и обусловлен необходимостью пересмотра наследия С.П. Ше-вырева и В.Г. Белинского. До сих пор считается, что эти критики являются антагонистами и в области методологии, что определяется их общественной полярностью. Тем не менее соотношение идеологии и методологии критики не столь прямолинейно. Задача статьи – показать на частном примере единство критического метода таких идеологически разных деятелей русской критики, как славянофил Ше-вырев и западник Белинский, и выявить особенности мировидения каждого, обусловливающие критическую оценку.

В советской науке методология Белинского 1840-х гг. позиционируется как последнее достижение русской критики, заключающееся в синтезе эстетического и исторического принципов изучения литературы [7, с. 412– 452]. Такое утверждение сохраняет свое значение до настоящего времени. Однако обраще-

ние к критической и филологической деятельности Шевырева, с конца 1820-х гг. выступившего против философского систематизма в области науки и критики, позволяет говорить о том, что он использовал этот принцип гораздо раньше, о чем свидетельствует опубликованный в начале нашего века дневник его первой заграничной поездки (1829 – 1832 гг.). В нем проявилось стремление критика создать «эстетику для русских» «в порядке историческом» [11].

Дореволюционный исследователь справедливо заметил: «Защитой исторической эстетики Шевырев опередил Белинского первого периода его деятельности. Молодому критику предстояло еще долго и мучительно биться в сетях философских теорий и приносить самоотверженные жертвы “терминам” и “определениям”», в то время как Шевырев издал «докторскую диссертацию (“Теорию поэзии”. – Н.Ц. ) и историческим путем старался определить законное направление современной критической мысли» [5, с. 26, 23]. Это наблюдение подтверждает сам Белинский в статье 1842 г. «Речь о критике … А. Никитенко», когда, преодолев пристрастное отношение к философской эстетике и повторив Ше-вырева, он пришел к выводу: «Критика историческая без эстетической, и, наоборот, эстетическая без исторической, будет односторонняя… Критика должна быть одна…» [1, т. V, с. 79].

Для Белинского теперь «каждое произведение искусства непременно должно рассматриваться в отношении к эпохе, к исторической современности. <…> С другой стороны, невозможно упускать из виду и собственно эстетических требований искусства…» (Там же, с. 78). Сравним с высказыванием Шевы-рева: «Во всяком поэтическом произведении, особенно же в романе светском, две стороны – одна существенная, другая прекрасная: первая жизнь, вторая – искусство. Роман светский есть живая картина из жизни современного общества, но кроме того и художественное создание» [8, с. 606].

Единая методология способствует общей логике подхода к тексту Э. Сю, достаточно похожим, на первый взгляд, выводам. Оба критика близки в общей исторической оценке романа, т.к. говорят об изображении в нем современной жизни Франции. Шевырев замечает, что романисты Франции, в том числе и Сю, «хотя не так глубоко <…> первые бросили свежий взгляд на жизнь общества» (Там же, с. 606). Белинский считает, что Э. Сю, как и в «Парижских тайнах», проявляет «стремление решить или, по крайней мере, поставить на вид какой-нибудь нравственный социяльный вопрос» [1, т. VIII, с. 253].

Оба критика и в общей эстетической оценке романа приходят к достаточно похожим выводам, почти дословно повторяя определение романа: Белинский – «картина общества», «в нем общество видит свое зеркало» (Там же, с. 244); Шевырев – «Роман светский есть живая картина из жизни современного общества», «жизнь отражается в нем как в зеркале» [8, с. 606]. Оба критика причисляли автора к материально успешным беллетристам современной Франции, освоившим жанр романа-фельетона, популярный в среде массового читателя. Оба говорили о низком уровне художественности: Белинский – об отсутствии в романе «правдоподобия и естественности», «преувеличении и мелодраматических эффектах», относящихся к изображению Матильды и других добродетельных лиц, которые «неестественны до смешного и приторны до отвратительности» [1, т. VIII, с. 254 – 255], об искусственном развитии действия; Шевырев – об «искании эффектов, непрерывном насиловании фантазии», невозможности свести действия «какого бы то ни было лица к одному концу» [8, с. 611, 613].

Оба критика видели начало французских романов о судьбе женщины в творчестве Ж. Санд. Но если Белинский называл ее «первым романистом нашего времени», создателем романов «социяльных» [1, т. VIII, с. 244], то Ше-вырев – «гениальной и чудовищной женщиной, которая первая грозно восстала на мужчин» [8, с. 603]. Так сходство выводов нарушается, оказывается кажущимся. При внимательном прочтении даже дословные совпадения в статьях критиков, как видно, не являются таковыми по смыслу.

Если для увлеченного западными социальными учениями Белинского французская жизнь была предметом интереса и одобрения, потому что «более всего на свете любит француз общественную и публичную жизнь», а Франция «снабжает легким чтением всю Европу и весь образованный мир» [1, т. VII, с. 134], в том числе и Россию, то в религиозном философе Шевыреве французская жизнь и французская беллетристика вызывали негативную реакцию. Ее он прятал за легкой иронией, с досадой говоря о том, что в России французский роман – «важное событие в жизни нашего общества» [8, с. 602]. В его понимании французская поэзия давно перестала быть искусством, потому что «вся потерялась в жизни, забыла о служении своем прекрасному, истратилась на беглые рассказы о событиях ежедневных <…> и подчинила Божий дар вымысла, свободу фантазии бесконечным коммеражам (калька с французского, означает сплетни, пересуды) на все возможные круги Парижского общества» [8, с. 607] (курсив мой. – Н.Ц.).

Общая оценка французской поэзии относится к разбираемому Шевыревым роману, содержание которого для него не социальная, а типичная нравственная история в литературе Франции. С эстетической точки зрения для Шевырева и предмет изображения, и его художественное воплощение означают подчинение «божьего дара» художника сплетням и пересудам. Эстетическая теория его базируется на христианской антропологии, ядро которой «теория жертвы и свободы человеческой», по которой «человеку предстоит троякая обязанность: освобождать природу от страданий, освобождать душу сочеловеков от страданий же и, наконец, вместе с самим Христом нести крест» [9, с. 427].

«Теория жертвы и свободы человеческой» определяет эстетические категории. Категорию прекрасного Шевырев связывает с любовью, потому что она «участвует в восприятии ощущений изящных. Прекрасное мы прежде всего любим, и без любви к нему нет полного им наслаждения. <…> В любви к красоте должно отличить начало духовное от эгоистического… В прекрасном есть божественное, говорит Платон» (Там же, с. 389). Шевы-рев обосновывает «эстетику христианскую», в которой, как и в его теории, главная фигура – человек, «любимое творение своего создателя», которое поставлено «от Бога в центр природы» [7, с. 414]. По мнению критика, «нет человека без религии», и «наклонность в человеке к удивлению есть уже начало религиозного чувства», равно как и начало «в наслаждениях наших произведениями искусства» [9, с. 418]. «В этом чувстве сходятся Религия и искусство, имеющие постоянное духовное родство» (Там же, с. 418 – 419). Шевырев в своей эстетической теории приходит к выводу о необходимости соединения искусства и религии, что было свойственно философским исканиям и творческой практике Гоголя и Жуковского и что В.В. Зеньковский определил как «христианский гуманизм».

Совершенно закономерно, что искусство слова осмысляется Шевыревым в начале 1840-х гг. как имеющее божественное начало. В понимании слова он идет вслед за любимым апостолом Христа Иоанном, называя его «даром людям от Бога» и «внешним выражением са-мопознающей души человеческой» [13, с. VII].

Высоким критериям искусства слова явно не соответствуют ни «завлекательное содержание» «Матильды», ни жанр фельетона, иронично названный Шевыревым «блестящим хвостом газетным» [8, с. 602, 603].

Шевырев констатирует, что французская литература, изображая «разрушение семейной жизни», «не доходит до корня зла, не указывает на главную его причину» (Там же, с. 611). По этой же причине он в самом начале 1830-х гг. не принял романа «Собор парижской богоматери» В. Гюго, записав в дневнике: «Всюду видно неуважение к религии, к церкви, к святой деве» [12, с. 299]. Современной жизни Франции, по мнению славянофильского критика, соответствовала бы «сатира всемирная, сатира великая, значительная». Однако «такой род поэзии требует сильного духа, цельного характера в поэте» [8, с. 612], того, что в тот момент во Франции, с точки зрения критика, не существовало. В романе нет самого главного, что Шевырев считал первостепенной основой жанра: взаимодействия сюжета и характеров. Это происходит оттого, что «в романе Е. Сю нет цельных, полных, выдержанных характеров, как и во всех романах французских. Вы не сведете никак действий какого бы то ни было лица к одному концу…» (Там же, с. 613).

Эстетическая и этическая основа жанра романа для Шевырева заключается не просто в характерах. «Что такое характер? – Нравственный образ человека, цельность его духовного существа, выражаемая в мнениях, правилах, поступках, словах. Характер весь принадлежит внутреннему человеку…» (Там же, с. 612), – рассуждает Шевырев в традициях философии И.В. Киреевского, Н.В. Гоголя, В.А. Жуковского. Религиозный философ и православный человек, он пытался осуществить идею преображения действительности духовным воздействием искусства – так, как будто искусство обладает «силой магического взаимодействия с плотью мира» [2, с. 42]. Говоря о романе – «зеркале общества», он имел в виду отражение в нем прежде всего духовных и этических проблем. А поскольку только в «созданиях», т.е., по его определению, в классике, но не в беллетристике возможно «магическое взаимодействие» с миром и современностью, Шевырев боролся против беллетристики. Не она должна была стать основой современной ему русской литературы.

В отличие от Шевырева для Белинского в романах Э. Сю самым интересным и близким было обращение к социальным проблемам. Его рецензия на ряд переводных романов, где речь идет о «Матильде», относится к 1847 г. В январе этого года Белинский изложил в письме В. Боткину свое понимание современной философии: «Освободить науку от призраков трансцендентализма и thelogie, показать границы ума, в которых его деятельность плодотворна, оторвать его навсегда от всего фантастического и мистического…» [1, т. X, с. 615]. В.В. Зеньковский считает, что «в этот период Белинский <…> впадает в атеизм <…> его философские взгляды ныне становятся упрощенным материализмом» и что «с Белинским более, чем с кем-нибудь другим, в развитии русского философского сознания связан принципиальный этицизм. Тот эстетический гуманизм, который строился русскими мыслителями, подхваченными духом секуляризма, у Белинского принимает некоторые новые черты <…> Белинский выдвигает на первый план проблему личности, – в свете этой проблемы он рассматривает философские темы его времени» (курсив мой. – Н.Ц.) [4, с. 72]. Философ обращает внимание на то, что картина мира в сознании Белинского складывается под влиянием секуляризма и вопрос о человеке разрешается в первую очередь как социальный, в связи с чем возникает целенаправленный интерес критика к «социяльному роману»: «через него» общество «совершает великий акт самопознания» [1, т. VIII, с. 244].

В 1840-е гг. Белинский «обсуждает два внутренне связанных, но не тождественных вопроса: онтологический – о соотношении “искусства с жизнью” и гносеологический – об отношении художественного произведения к “той действительности, которая составляет его содержание”» [10, с. 78]. Первый вопрос критик разрешил в пользу жизни, т.к. «искусство есть только одно из бесчисленных проявлений жизни» [1, т. VI, 252]. «Обращаясь к гносеологическому аспекту проблемы, Белинский говорит, что действительность является питательной почвой искусства <…> в процессе воспроизведения действительности совершается ее художественное освоение – отбор и анализ ее явлений…» [10, с. 79]. Этот процесс критик связывал с жанром романа, стремящегося «быть картиной общества, представляя анализ его оснований» [1, т. VIII, с. 244], т.е. того «зла», которое «скрывается не в человеке, но в обществе» (Там же, т. VI, с. 393). На основе «анализа действительности» вырастает остросоциальный критический реализм. Ше-вырев, напротив, считал, что «настоящий художник – не классик и не романтик. Внутреннее содержание его произведений есть полная идея красоты, стяжание всего человечества.

<…> Внешняя форма принадлежит народу и составляет его слово» [13, с. 141].

Однако, несмотря на разные философские, эстетические и этические представления критиков, подобно Шевыреву, Белинский, как было замечено, критиковал эстетическую сторону романа, с иронией говорил о главной героине. В отличие от Шевырева, он принял образ злодея Люгарто, который «довольно естественен сам по себе» [1, т. VIII, с. 255], не давая ему этической оценки. Поставив в центре мира личность, Белинский не обращает внимания, как пишет Б.Ф. Егоров, «на соотнесение свойств личности с “вечными законами” нравственности», для него «абсолютные законы существуют, но конкретные поступки не столько соразмеряются и оцениваются вечным идеалом, сколько рассматриваются как этап в движении человечества к совершенству» [3, с. 84]. В таком движении важна роль не классики, а беллетристики. Белинский, обратившись к беллетристике, осознав ее эстетическую вторичность, утвердил ее права в современности, считая, что цель ее – «действовать на образование общества, пускать в оборот человеческие понятия» [1, т. III, с. 138]. В деятельности Белинского, как считает В.А. Котельников, «обнаружилось симптоматическое для эпохи пренебрежительное отношение к гносеологической и онтологической проблематике как самой литературы, так и критической рефлексии о ней» [6, с. 17].

Таким образом, анализ критических оценок Шевырева и Белинского показывает единство их критического метода при глубоком различии их мировосприятия, определяющего сущностный смысл критической оценки.