Роман "Золотой осел" Апулея в переводе М. Кузмина: язык и стиль

Б л агод ар н о с ти . Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 22-18-00423 .

Роман Луция Апулея «Золотой осел, или Метаморфозы» трижды переведен на русский язык. Первый перевод был выполнен переводчиком «Илиады» (1787) Е. И. Костровым в 1780 году1. Второй перевод 1895 года принадлежит Н. В. Соколову. Русскому читателю текст Апулея в первую очередь известен в вариации М. А. Кузмина.

Актуальность исследования обусловлена необходимостью критического осмысления переводческого наследия Михаила Алексеевича Куз-мина, в частности переводов античных авторов, что позволит дополнить представления о его переводческой стратегии, достаточно глубоко проанализированной в связи с его новоевропейскими переводами2.

Несмотря на то что перевод Кузмина неоднократно признавался лучшим, отдельного исследования, посвященного анализу переводческой манеры при работе с латинским текстом, нам найти не удалось. Цель настоящего иссле-

дования – рассмотреть отдельные фрагменты латинского текста, представляющие трудности для переводчиков. При анализе перевода Кузмина мы обращаемся к вариантам его предшественников для выявления совпадений, разночтений, для прояснения переводческой манеры автора.

***

Обращение Кузмина к прозе Апулея было неслучайным. Пришло время «уподобиться Апулею», как мечтал он ранее3. В 1930-е годы переводческая деятельность стала единственно возможной формой литературного творчества для Кузмина. В 1929 году перевод был опубликован в издательстве «Academia» под редакцией А. И. Пиотровского, открывшего большую серию переводов античной литературы. В дальнейшем состоялись многочисленные переиздания, которые, однако, сопровождались переработкой перевода. Текстологическая проблема заключа- ется в том, что вне редакторских правок перевод Кузмина неизвестен. Мы работаем с изданием 1988 года из серии «Библиотека античной литературы», подготовленным М. Л. Гаспаровым4.

Римский философ-платоник, биография которого связана с Александрией, эллинистическим миром, был среди дорогих и любимых авторов Куз-мина. Он признавался: «…обожаю Апулея»5, ему он посвятил стихотворение «Апулей» (1908). На прозу Апулея как стилистически образцовую ссылается Кузмин в своей статье «О прекрасной ясности. Заметки о прозе» (1910). Мотивами Апу-леевых «Метаморфоз» навеяна одна из частей «лирической поэмы для музыки с объяснительной прозой в трех частях» «Лесок» (Пг., 1922).

Согласно современной трактовке, роман Апулея – «первый опыт изображения не только физической метаморфозы, но и радикального изменения человеческой души» [11: 72]. В основе романа лежит архаико-мифологическая сюжетная схема «смерть – схождение в ад – воскресение»: метаморфоза Луция в осла, его похождения, движимые сюжетообразующим любопытством, знакомство с примерами людской порочности и обретение прежнего человеческого образа благодаря покровительству богини Исиды в мистическом финале6. По мнению М. Н. Климовой, «пафос духовного возрождения в завершающей книге романа» «оказался интимно близок переводчику» [11: 74]. Согласно утверждению Н. А. Богомолова, ядро творческой личности Куз-мина – жажда воскрешения [7: 52].

Язык Апулея отличает лексическое и стилистическое разнообразие. Роман «Золотой осел» изобилует синонимами, архаизмами, просторечиями, неологизмами, а также заимствованиями из греческого языка. Апулей обильно использует метафоры, эпитеты (в том числе формульные), иронию, игру слов, пародию, сравнения (в том числе мифологические), аллегории. Для усиления комического эффекта автор обращается к разнообразным риторическим приемам. Он умело обыгрывает литературную традицию7. Перед переводчиком стоит задача отразить характерные черты идиостиля римского автора.

Апулей, описывая плодовитость матроны Плотины, использует метафору из военной области «decimo partus stipendio» (Met. 7, 6)8, букв. ‘десятью годами военной службы деторожде-ния’9, которая не воспроизводится Кузминым в полном объеме10: «десятым залогом супружества». Костров и Соколов используют перифразу: «десятым от бремени своего разрешением» и «десять раз разрешившись от бремени». Успешнее справляются переводчики с метафорой «ad hilarem lasciviam» (Met. 2, 17), букв. ‘для веселого распутства’ – «для радостного наслаждения» (Кузмин), «для любовных утех» (Костров), «для веселой войны» (Соколов).

Образное словосочетание «morsicantes oculi» (Met. 2, 10), букв. ‘пожирающие глаза’11 (причастие morsicans от morsico ‘щурить’ или ‘мигать, подмигивать’, именно в таком значении употребляется у Апулея12; усилительный глагол к mordeo ‘кусать, грызть, пожирать’) Кузмин эквивалентно переводит как «лукавый взор». В тексте Кострова эпитет опущен, а Соколов использует описательное выражение «злые глаза, которые, казалось, умели кусаться».

«Divina praesagia», букв. ‘божественные предзнаменования’ (Met. 9, 34) переведено Кузминым с усилением, как «зловещие предзнаменования». Костров вновь пропускает определение. Перевод Соколова близок варианту Кузмина: «грозное предзнаменование».

Словосочетание «equus perfidus» (Met. 3, 27), букв. ‘вероломный конь’ эквивалентно переведено Кузминым как «неверный конь». Перевод совпадает с вариантом Кострова. Перевод Соколова дальше отстоит от латинского текста и стилистически снижен: «неблагодарная скотина».

Интертекстуальность повествования Апулея отмечена сильным эпическим компонентом. Так, он использует постоянный гомеровский эпитет при описании Зевса «caerulum supercilium» (Met. 6, 7), букв. ‘темного цвета бровь’. Ср. «Ἦ καὶ κυανέῃσιν ἐπ’ ὀφρύσι νεῦσε Κρονίων» (Il, 1, 528)13 в переводе Н. Гнедича: «и во знаменье черными Зевс помавает бровями»14. Кузмин учитывает значение «сaerulum» (от caelum ‘небо’) – синий, лазоревый, лазурный, голубой, темнозеленый: «сизые брови Юпитера». По словарю В. Даля, «сизый – темный, черный с просинью и белесоватым, голубоватым отливом»15. Костров вновь не отражает эпитет и меняет образность: «Юпитер веселым мановением». Соколов прилагательное «caerulus» передает метафорически «грозная бровь».

Сохраняет Кузмин постоянный эпитет Фив «Thebae heptapylos» (Met. 4, 9) – «семивратные Фивы», так же у Соколова. Костров эпитет опускает.

Эпическое сравнение коня, приводимое Апулеем в сопоставлении с наивным образом «свободного осла» (лат. «liber asinus» Кузмин переводит «свободный ослик», усиливая комизм), восходит к «Энеиде» Вергилия (11, 492–497):

«Hic elatis in altum vastis pectoribus arduus capite et sublimis vertice primoribus in me pugillatur ungulis, ille terga pulposis torulis obesa convertens postremis velitatur calcibus, alius hinnitu maligno comminatus remulsis auribus dentiumque candentium renudatis asceis totum me commorsicat» (Met. 7, 16). Буквальный перевод: ‘Тот, подняв в высоту огромную грудь, высоко поднимающий голову и вытягивающий шею, брыкает меня передними ногами, другой, повернувшись тучной задней частью с мясистыми мускулами, бьет задними копытами, третий, угрожающий злобным ржанием, прижав уши и обнажив плотничьи топоры белых зубов, разрывает меня всего’.

В переводе Кузмина сохраняется во многих случаях порядок слов оригинала. Повторяющиеся конструкции с творительным самостоятельным последовательно переведены деепричастными оборотами.

«Тот, вздыбив в высоту могучую грудь, подняв голову, вытянув шею, поражает меня передними ногами, другой, повернувшись ко мне тучным крупом с мясистыми мускулами, наносит удары задними копытами, третий, грозя зловещим ржанием, прижав уши, оскалив ряд белых зубов, принялся меня кусать»16.

Несколько смягчает Кузмин эпический компонент за счет употребления разговорной лексики: «принялся меня кусать» вместо «разрывает меня всего». Образное сравнение «dentiumque candentium asceis» (букв. ‘плотничьи топоры белых зубов’) заменено с упрощением на «ряд белых зубов».

Костров и Соколов, скорее, пересказывают фрагмент, дополняя свои переводы избыточными эпитетами и лексическими вставками17.

Обвинительная речь Луция-осла против развратной жены мельника выстраивается с использованием риторических приемов, что добавляет комичности повествованию. У Апулея жена мельника «deterrima coniuga», букв. ‘ужаснейшая супруга’, «nequissima femina», букв. ‘негоднейшая женщина’, а далее идет пассаж, в котором есть и аллитерация (s, v, x, р, t), и ассонанс (ae, e, a), и асиндетон, и синтаксический параллелизм [10: 178]:

«...saeva scaeva viriosa ebriosa pervicax pertinax, in rapinis turpibus avara, in sumptibus foedis profusa, inimica fidei, hostis pudicitiae» (Met. 9, 14), букв.: ‘…злая, неуклюжая, сильная, пьянствующая, упрямая, скупая, в гнусных хищениях жадная, в отвратительных тратах щедрая, ненавистная верности, враг скромности’.

Кузмин допускает одну замену («до мужчин охочая» вместо «viriosa» – ‘сильная, мощная’), убирает два финальных определения (возможно, перед нами правка редактора издания А. Пиотровского), сохраняет образность и передает элементы риторической стилистики:

«...злая, шальная, до мужчин охочая, до вина падкая, упорная, непокорная, в гнусных хищениях жадная, на глупые издержки щедрая»18.

Воспроизведены фонетические особенности подлинника через повторы звуков з, ш, ж, п, т и созвучия а, я, е , а также синтаксическая структура.

Предшествующим переводчикам не удается передать все тонкости латинской фонетики и синтаксиса:

«…злобна, свирепа, завистлива, бесстыдна, невоздержна, клятвопреступна, сребролюбива, хищница чужих имений, скупа, но расточительна для удовлетворения своих подлых вожделений; враг верности и цело-мудрия»19 (Костров); «…лукавая, свирепая, вечно пьяная, упрямая, готовая на любое воровство, мотовка, когда дело касалось постыдных и гнусных расходов»20 (Соколов).

Апулей часто обращается к пародии. Пародирует героический эпос, например, при описании совета богов (Met. 6, 23) или в эпизоде рассказа разбойников о подвигах (Met. 4, 8–22). В традициях школьной риторики [10: 171] карикатурно описывается лысая Венера:

«…licet illa caelo deiecta, mari edita, fluctibus educata, licet inquam ipsa Venus fuerit, licet omni Gratiarum choro stipata et toto Cupidinum populo comitata et balteo suo cincta, cinnama flagrans et balsama rorans, calva processerit, placere non poterit nec Vulcano suo» (Met. 2, 8), букв. ‘пусть она с неба сошедшая, морем рожденная, волнами напитанная, пусть, я говорю, она будет самой Венерой, пусть окруженная всем хором Граций и сопровождаемая целой толпой Купидонов и поясом своим опоясанная, корицей пылающая и бальзам источающая, если плешивая она появится, то не сможет понравиться Вулкану своему’.

Кузмин максимально близок образности оригинала, стремится сохранить синтаксическую структуру и даже порядок слов:

«…пусть будет с неба сошедшая, морем рожденная, волнами ласкаемая, пусть, говорю, будет самой Венерой, хором граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, поясом своим опоясанной, киннамо-ном благоухающая, бальзам источающая, – если плешива будет, даже Вулкану своему понравиться не смо-жет»21.

Как видим, допущена лишь одна замена, добавляющая эмоциональности: «fluctibus educata» (букв. ‘волнами напитанная’) переведено «волнами ласкаемая».

Переводы Кострова и Соколова этого эпизода тождественно не воспроизводят оригинал22.

Как видим, из трех проанализированных переводов Апулея лишь у Кузмина сохранен идио-стиль оригинала: в большинстве случаев воспроизведены метафоры, эпитеты, риторические фигуры, синтаксис и частично фонетика.

Экспериментальный перевод Кострова, несмотря на то что является «тяжеловесной версией»

[13: 684] латинского оригинала, стал необходимой вехой в становлении русского романа, ориентированного на европейские образцы. В переводе отражен еще зыбкий баланс между «старыми» и «новыми» элементами в русском языке XVIII века. Филологический подход к переводу очевиден в комментариях, которыми Костров снабдил текст. Перевод отличает опущение эпитетов.

Вариант Соколова при очевидном стремлении к верности воспроизведения оригинала описателен, отклонен от стилистических маркеров латинского текста.

Практически сразу же по завершении перевода Апулея Кузмин обращается к гомеровскому тексту23. Перевод эпизода «Прощание Гектора с Андромахой» из «Илиады» Гомера был опубликован в журнале «Звезда» (1933. № 6. С. 69–74) и стал последней прижизненной печатной работой Кузмина. Публикацию сопровождало авторское предисловие «Несколько слов о переводе», в котором обосновывался подход к новому переводу античного эпоса24. Приведем несколько отрывков, важных для понимания переводческой стратегии Кузмина.

Во-первых, в отличие от своих предшественников, переводчиков «Илиады» гекзаметрическим стихом Н. Гнедича (1829) и Н. Минского (1896), Кузмин обильно использует спондеи. Опираясь на достижения традиции, он развивает русский гекзаметр. М. Л. Гаспаров так отзывался о метрике Кузмина: «…самый свободный из известных [ему] гексаметров, в нем не только дозволено анапестическое начало и неоднократные хореи на 5 стопе, но и многочисленные пропуски на стяженных стопах» [8: 220]. Вторая техническая характерная черта – двойные ударения в сложных словах и именах (Андро-маха, златокудрый). Стилистическое своеобразие перевода заключается в преднамеренном отказе от церковнославянизмов как «чистейшей абстракции»25, к которым Кузмин относит, например, «лилей-нораменные». Он пишет:

«Для меня же “Илиада” – живой и простой рассказ о племени и людях, все благородство и “царственность” которых заключается в их органичности, свободе и простоте, как движения полинезийских дикарей. Мне хотелось достигнуть простоты, торжественности и суровой нежности, достойных этих органических культур»26.

Как близок Кузмин-переводчик в восприятии поэзии Гомера В. А. Жуковскому:

«Перевод Гомера не может быть похож ни на какой другой. Во всяком другом поэте, не первобытном, а уже поэте-художнике, встречаешь беспрестанно с естественным его вдохновением и работу искусства. Какая отделка в Виргилии; сколько целых страниц, где всякое слово живописно поставлено на своем месте и сколько отдельных стихов, поражающих своей особенною прелестью. В Гомере этого искусства нет; он младенец, постигнувший все небесное и земное и лепечущий об этом на груди у своей кормилицы природы. Это тихая, светлая река без волн, отражающая чистое небо, берега, и все что на берегах живет и движется; видишь одно верное отражение, а светлый кристалл отражающий как будто не существует»27.

Наиболее показательно в этом отношении то, как Кузмин передает сложные эпитеты, характерные для гомеровского повествования. Отметим некоторые из них в сопоставлении с вариантами Е. Кострова (1787)28, Н. Гнедича (1826)29 и Н. Минского (1909)30. Эпитет троянок «εὐπλόκαμοι» (Il. 6. 380)31, букв. ‘с красиво заплетенными волосами’ Кузмин переводит «кудрявые». Ср. с заменой у Гнедича: «благородные». Костров и Минский опускают лексему. Определение улиц «εὐκτίμενοι» (Il. 6. 391), букв. ‘хорошо построенный, благоустроенный’ передано Кузминым как «по богато застроенным улицам». Ср. с архаизирующим переводом Гнедича: «по хорошо устроенным стогнам». Минский переводит так: «средь красиво обстроенных улиц». У Кострова определение отсутствует. Кузмин передает формульный эпитет Зевса «αἰγίοχος» (Il. 6. 420), букв. ‘щитодержец’ как «эгидодержавный». Здесь мы видим совпадение с переводом Минского, что, возможно, указывает на заимствование. Стилистически нейтральный вариант читаем у Гнедича: «великий». Костров определение вновь опускает. Определение Ахилла «ποδάρκης» (Il. 6. 424), букв. ‘крепконогий, быстроногий’ точно переведено у Кузмина «быстроногий». Ср. с архаизирующим распространением Гнедича: «быстроногий ристатель». У Минского и Кострова эпитет отсутствует. Эпитет кормилицы «εὔζωνος» (Il. 6. 467), букв. ‘красиво подпоясанная’ Кузмин передает описательно: «в одежде прекрасной». Ср. «пышноризая» у Гне-дича и «пышно одетая» у Минского. У Кострова эпитет не переведен.

Дальнейший анализ формульных эпитетов показывает, что Кузмин избегает тяжеловесных, архаичных форм, характерных для перевода Гнедича, и делает опору на эмоциональность. Он предельно эквивалентно передает гомеровский текст, однако в некоторых случаях трансформирует его, делая более близким, понятным, живым для современного читателя. Неслучайно в статье «Эмоциональность как основной элемент искусства» (1922) Кузмин пишет, что «главная задача поэта – вернуть словам их первобытную чистоту и значимость»32. Таким образом, перевод Кузмина может быть соотнесен с полным переводом «Илиады» В. Вересаева, выполненным в 40-х годах XX века и также ориентированным на преодоление языкового и культурного барьера.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В дневнике от 24 мая 1929 года Кузмин критически оценивал свой перевод: «Смотрел сегодня мой перевод Апулея, все-таки очень тяжело и претенциозно». Однако проведенный сравнительно-сопоставительный анализ убеждает нас в обратном. Перевод самобытен в силу сохранения апулеевской образности, создан без опоры на предшествующие варианты, адекватен подлиннику, отражает особенности языка и стиля римского автора и, главное, не потерял своей актуальности. Выдержан баланс в сохранении черт подлинника и близости, понятности современному читателю. Аналогичный подход использует Кузмин и при переводе отрывка из Гомера. Он наставлял: «…о каждом предмете, о всяком времени, эпохе следует говорить подходящим языком»33. Таким образом, Кузмин совершает значительный шаг вперед в методике перевода античных текстов. При безусловно антиковед-ческом подходе к переводам он, однако, сосредоточен на читательском восприятии. При всей сложности античного источника переводчик сделал его понятным, звучащим в современной культуре.