Романтический интертекст в романе Г. Броха "Неизвестная величина"

Прямая отсылка читателя к чужому тексту побуждает искать точки соприкосновения и отталкивания Броха и романтиков. Хотя в эссеистике Броха имена романтиков встречаются довольно редко (в литературно-критических статьях он обращается к Й. Эйхендорфу, К. Брентано и Ф. Гельдерлину, в историко-философских приводит примеры сатир Э.Т.А. Гофмана), в его художественных произведениях традиции немецкого романтизма явственно ощутимы.

Определяющая образность «Шлемиля» оппозиция истинного и ложного, видимого и сущего (тени и души) своеобразно преломляется в романе Броха. Жизнь семьи проходит под знаком неопределенности, ненадежности: «Ничто не было однозначно, все могло непредсказуемо измениться в один момент, … никто не знал, что удерживало эту семью, почему они вообще были детьми этих родителей, братьями и сестрами этих братьев и сестер» [Broch 1986: 17]. Все, происходящее дома, герой воспринимает как ложное, случайное, ненадежное – как тень, как «richtiger Scheinleben». Как и герой Шамиссо, в обмен на полноценную жизнь герой Броха получает ее суррогат: Шлемиль – деньги, Рихард – науку.

В «Распаде ценностей» Брох формулирует идеал равновесия, организующего духовную жизнь человека и создающего новые религии: это равновесие этического, логического, эстетического и эмоционального. Путь гармонии – путь их синтеза. Заявивший: «Мир… всего лишь малая и недостаточная часть мыслительного разнообразия, которое составляет суть математики» [Broch 1986: 29], – Рихард постоянно оказывается в ситуации проигравшего: проигрывает страстям, эротическим желаниям, необходимости делать выбор, дестабилизирующему влиянию романтики природы и т.д. Его зависть к Сюзане и Отто порождена чувством ненадежности и призрачности того духовного пути, по которому он идет. Брох не скрывал, что «Неизвестная величина» написана под влиянием натурализма, одна из основных проблем в ней – проблема наследственности. Память о загадочном, странном, всегда чужом отце определяет многие поступки главного героя, витает над всей семьей. Рихард живет вопреки воле отца и тому, что было бы естественно в его семье. Каждый его выбор в пользу логики осмысляется в романе в образности смерти: он «откладывает жизнь на потом» [Там же: 64], город кажется ему «мертвым морем камней» [Там же: 70], в своей ссоре с братом он слышит «одинокий отзвук смерти» [Там же: 101]. Отто, напротив, воплощает жизнелюбие. Единственный раз задумавшись о смерти, Отто романтизирует ее, призывая свое воображение художника, чтобы сделать ее как можно более эстетичной. Размышляя о грубой шутке своего друга Карла, Отто представляет себе «красивую смерть», которая должна быть нереальной, «менее, так сказать, убийственной, что-то вроде растворения вдали поцелуя вечности (Ewigkeitskuß)» [Там же].

Возврат к истинному происходит для Рихарда в связи с мощным эмоциональным потрясением, каким становится смерть его брата: «Это была настоящая смерть, а не видимость смерти, как жизнь

Отто была настоящей жизнью» [Там же: 134]. Мнимая, сознательно ограниченная жизнь Рихарда ведет к мнимой смерти – настоящая жизнь Отто приносит двойные плоды: за ней следует настоящая смерть, но она воскрешает окружающих, заставляет осознать ценность жизни всех членов семьи и, в первую очередь, Рихарда.

Путь от ложного к истинному, от компромисса, на который идет заблуждающийся человек, к прозрению того, что есть душа и что есть жизнь, роднит героя Броха с героем Шамиссо. Оба решают уравнение с «неизвестным Х» и находят близкий ответ. В творчестве Броха смерть, как мнимая, так и настоящая, – одна из неизменно присутствующих величин. Человек у Броха действует, исходя из собственного страха смерти, который преодолим двумя путями: верой в Бога или фанатизмом по отношению к тирану. Эссе «Распад ценностей», «Жизнь без платонической идеи» и роман «Неизвестная величина» с разных сторон освещают одну и ту же проблему: страх одиночества и смерти вынуждает человека к напряженной деятельности. В эссе «Жизнь без платонической идеи» автор стремится восстановить платоновскую дихотомию духа и материи, от имени которых в обществе выступают религия (дух) и социальная история (материя). И та, и другая используют страх смерти и обещают его преодолеть, но идут разными путями: первая – путем поиска высшего смысла, вторая – путем навязывания авторитетов. В «Неизвестной величине» смерть становится предметом разностороннего обсуждения ученых-математиков, людей логики, стремящихся оставаться в ее рамках. В спорах Рихарда и Вайтпрехта, Вайтпрехта и Каппербрунна главный вопрос – вопрос цели познания и связи его высшего смысла с жизнью и смертью. Вайтпрехт доказывает, что задача познания – обнаружение высшей этической ценности, находящейся за пределами конкретной человеческой жизни. Какой именно – «это каждый должен уладить сам с собой», но «кто состарится, не охватив смысла смерти, тот умрет как плохой человек, даже если он многое познал и много трудился» [Там же: 126]. Духовный путь, о котором пишет Брох, – путь определения высшей ценности – ценности веры. Она дает осознание «святости жизни, а не святости смерти» [Там же: 125].

Роман Броха и текст «Удивительной истории Петера Шлемиля» роднит близость, неразличимость понятий утраты и обретения.

Герой Шамиссо делает окончательный выбор, отрекаясь от «былого страдания, былого счастья, былых сладостных грез» [Шамиссо 1979: 130]. На протяжении первой части повести он стремится интегрироваться в общество при помощи полученных от дьявола денег и сокрытия своего недостатка (отсутствия тени). Во второй части – обретает свободу, природу, радость ученого и косвенно воплощает свою мечту: он интегрирован в социум через построенную на его деньги и названную его именем больницу, через уверенность в том, что завещанная им рукопись принесет пользу. Ради сохранения души Шлемиль отказывается от любви Минны, от преданности Бенделя, обрекает себя на одиночество,

«вычеркивает себя из цивилизации» [Федоров 2004: 179]. Ему не даровано искупление первого греха: «Кто хоть на один шаг свернет с прямого пути, тот незаметно вступит на боковые дорожки, которые уведут его все дальше и дальше в сторону» [Там же: 149]. Но, обретая надежные этические ориентиры, он обретает и новое знание, и новые радости. Поворотным пунктом является «случайность» (Шлемиль потерял сознание, когда собирался подписать договор). Случайность – умысел Бога, провозвестница его воли, она соединяет две ипостаси героя (обыватель и ученый), два способа течения событий (ложный и должный), уравновешивает обретения и потери.

Рихард Гик движется путем, на котором это соотношение не менее сложно. Страх неоднозначности и ненадежности, царящих в семье, приводит к тому, что Рихард уходит в математику и физику, ищет в них объяснения жизненных противоречий. Он абсолютизирует методы точных наук, но эти методы не могут помочь в решении поставленных им задач: «Он хотел с помощью математики добиться чего-то, что лежало за ее пределами, как Христос, за пределами служившей ему церкви» [Broch 1986: 30]. Поиски себя, истины, пути в жизни в рамках логики приводят к тому, что осуществляемый им выбор не более чем «градационное отличие (graduel-len Unterschien)» [Там же: 17]. Путь Гика в познании проходит через потери (смерть отца и смерть Отто) и приводит его к ценностям семьи, любви, религии. Случайность и удача предопределяют гений: «оказаться в нужное время в нужном месте – это гений» [Там же: 124]. Они ведут героя путем познания истины. И, как понимает в финале герой, они не поддаются объяснению вне этики, эмоции и веры.

И в «Удивительной истории Петера Шлемиля», и в «Неизвестной величине» герой существует в двух измерениях (рациональном и сверхрациональном) и потеря в одном из них компенсируется обретением в другом.

Другой текст романтической эпохи, которому близок роман Броха, «Песочный человек» Гофмана. Брох указывал на связь темы семьи в своем романе с натуралистической традицией (Золя). Но мотивы предопределенности будущего прошлым, связи трагедии взрослого человека с его детскими страхами, раздвоения мира на искушающе-злое и умиротворяющее – мотивы, ясно прочитывающиеся у романтиков, – получили в «Песочном человеке» наиболее полное воплощение.

Рассказ о «безмолвном и неподвижном» [Гофман 1994: 290] отце Натанаэля, проводящем по ночам странные опыты в доме и погибшем при загадочных обстоятельствах, так же предрешает дальнейшую судьбу героя, как и память Рихарда о своем отце, «тихом, почти нежном, с короткой, темной, окладистой бородой вокруг аскетичного лица» [Broch 1986: 15]. Ночные визиты этого странного человека в детскую и вечерняя прогулка по темнеющему лесу – зловещие воспоминания Рихарда, заставляющие его трудиться ради того, чтобы покинуть семью, чтобы уйти из родительского дома. Воспоминания детства и в том, и в другом случае мифологизируются через помещение событий на грань реальности и сна. Герой Гофмана связывает ночные визиты Коппелиуса с приходом Песочного человека – страшного персонажа детских сказок, мстящего за непослушание и карающего тех, кто не спит. Встреча с ним всегда порождает ощущение собственной преступности, нарушения запрета, бодрствования во время, отведенное для сна. Дети в «Неизвестной величине» «не осмеливались заснуть, пока не слышали его <отца> шаги» [Там же], но претворялись спящими, когда отец заходил в комнату. Его появление устойчиво вызывает чувство вины, заставляет прятаться и, по прошествии времени, утрачивает реальность, соединяя в воспоминаниях сон и бодрствование. Стихия ночи, включающая тьму, страх, неясность, но и звезды, мечтательность, темные желания, которым трудно противостоять, охватывает весь броховский роман. Герой, стремящийся к ясности и свету, трудится в обсерватории, возвращается домой затемно, и видит город только в свете фонарей и витрин, самым подходящим для своей семьи праздником считает Рождество, поскольку его празднуют ночью, и ассоциирует и отца, и себя с совой. Если у Гофмана тьма и огонь были связаны, представляли сложное равновесие, любое нарушение которого было опасно и гибельно, то у Броха оппозицию тьме составляет блеск белого кафеля в лабораторных помещениях. Мотив искусственности, автоматизма, порабощающего живую жизнь, многократно усилен. Нет больше разделения на автомат (Олимпия) и человека (Клара). Человек «запрофессионализирован» настолько, что сам стремится стать автоматом, тщательно изгоняя из своей жизни любое проявление чувства. Мир распался – о чем Брох и пишет во всех текстах, посвященных теории ценностей – на языки, образы и типы мышления, профессии. Ситуация, когда «… коммерсант не в состоянии убедить военного, а военный коммерсанта, инженер – рабочего, они понимают друг друга только в том смысле, что постоянно ожидают с противной стороны какого-нибудь подвоха» [Брох 1986: 377], определяет отношения не только в обществе, но и в семье: пятеро детей в семье Гика не стремятся и не могут найти общего языка, в силу разницы занятий и ценностей.

Процесс автоматизации души отражался у Гофмана в отдельных эпизодах и сатирических пассажах: скучающая под звуки стихов Клара, не догадывающиеся о том, что Олимпия – кукла, студенты, светское собрание, отличающее живое от неживого по умению фальшивить и танцевать не в такт. Столкновение автомата и человека выявляло скрытый процесс механизации души, утраты многомерности восприятия мира, как пишет А.Б. Ботникова: «В рассказе Гофмана именно человеческая духовность находится под угрозой гибели от некоей разрушительной силы» [Ботникова 2004: 61]. Сознание героев Броха тотально рационализировано. Не только физик Рихард, но и художник Отто живет интересами дела, профессии, теряет моральные и духовные ориентиры: «У Отто не было чувства добра и зла, каждый аргумент, который давал ему преимущества, был приемлем, ему удавалось не замечать этого и принимать любую моральную систему»

[Broch 1986: 62]. Одиночество его героев – симптом духовного банкротства, «неспособности отличить добро от зла» [Брох 1996, II: 253]. Воссоединение связей между людьми возможно, по Броху, лишь с утверждением общей этической системы, в равной мере уравновешивающей «логику солдата, логику предпринимателя, логику художника, логику революционера» [Там же: 134–135] и т.д.

Романтические цитаты, аллюзии и реминисценции возникают у Броха закономерно. Для него больше, чем для любого из его современников, было актуальна «горячая жажда вечности» романтиков, их «тоска по Богу», мистическое чувство необходимости восстановления духовного единства людей на основе общности живого религиозного чувства, включающего гармонию логики, этики, эстетики и эмоционального переживания.