Русский человек за рубежом: рассказ «Люцерн» Л. Н. Толстого в романе Ф. М. Достоевского «Подросток»

Благодарность. Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда (РНФ, проект № 24-18-00762, , ИРЛИ РАН).

Т ема «русский человек за рубежом» в творчестве Достоевского открывает несколько перспектив. Можно рассмотреть, как его зарубежные поездки — в 1862 и 1863 гг., длительное пребывание в 1867–1871 гг. и краткие визиты в 1870-х — повлияли на взгляды и произведения писателя. Эти путешествия формируют отношение Достоевского к Европе, знакомят его с жизнью русской диаспоры и дают материал для публицистики и художественных текстов, что уже хорошо изучено ([Брусова-ни, Гальперина], [Захаров], [Аствацатурова], [Соловьев], [Достоевский, 2013–2022; т. 5: 416–438] и др.). Отдельный сюжет представляют отношения писателя с представителями русской эмиграции, нашедшие отражение в его творчестве ([Волгин], [Кибальник, 2022]). Наконец, эта тема относится к геополитическим и постколониальным исследованиям символической географии в русской классике XIX в. ([Пономарев], [Геополитическая карта]). Эти крупные сюжеты связаны и с рядом конкретных вопросов. Например, для понимания того, как изображали русских за границей, важно учитывать общественные и политические споры об отъезде дворян за рубеж [Гуськов]. А в изучении описания эмигрантского опыта полезно проанализировать социальные и литературные модели, которые повлияли на становление изгнаннической и эмигрантской политической риторики [Шёнле].

В этом исследовании рассмотрено, как складывались принципы изображения зарубежного опыта в творчестве Достоевского. Отдельное внимание сосредоточено на литературном контексте образа Версилова из романа «Подросток».

В письмах из-за рубежа 1867–1871 гг. Достоевский не единожды предпринимает попытку охарактеризовать жизнь русских в Европе: политических эмигрантов, путешественников-энтузиастов, да и просто заезжих аристократов, коротающих время на водах или за игровым столом. Эта тема — русские за рубежом, — волнующая его в качестве сюжета начиная с первого путешествия по Европе в 1862 г. и не оставляющая до конца жизни, становится в тяжелые и плодотворные для писателя годы одним из центральных объектов для наблюдения и изучения. Помимо описания жизни этих людей, он пытается охарактеризовать и свое состояние за границей, где, вопреки открывающемуся культурному богатству, переживает острую тоску и нехватку русской жизни. Тема финансового неблагополучия в письмах соединяется с темой ненормальности жизни за границей, перерастая в жалобах писателя в своеобразный синтез. Социальная беззащитность сливается с душевным расстройством.

В письме Аполлону Майкову от 26 октября (7 ноября) 1868 г. Достоевский настаивал:

«Переехав в Россию, я бы знал чем заняться и добыть денег; я таки добывал их в свое время. А здесь я тупею и ограничиваюсь, от России отстаю. Русского воздуха нет и людей нет. Я не понимаю, наконец, совсем русских эмигрантов. Это — сумасшедшие!» [Достоевский, 1972–1990; т. 28 2 : 322].

В определении эмигрантов как сумасшедших нет намека на буквальную психопатологию. Но разные формы эмиграции и болезнь часто оказываются слиты в творческом мышлении писателя.

Достоевский использовал слово «эмиграция» или «эмигрант» не только в прямом, но и в переносном значении. В статье «Старые люди» из «Дневника Писателя» за 1873 г. он писал про Герцена:

«Герцен был совсем другое: то был продукт нашего барства, gentilhomme russe et citoyen du monde <русский дворянин и гражданин мира (франц.)> прежде всего, тип, явившийся только в России и который нигде, кроме России, не мог явиться. Герцен не эмигрировал, не полагал начало русской эмиграции; нет, он так уж и родился эмигрантом. Они все, ему подобные, так прямо и рождались у нас эмигрантами, хотя большинство их не выезжало из России» [Достоевский, 1972–1990; т. 21: 8–9].

Эмигрант в ценностной картине Достоевского был противопоставлен тому «химическому соединению человеческого духа с родной землей» [Достоевский, 1972–1990; т. 5: 52], о возможном существовании которого вопрошает рассказчик «Зимних заметок о летних впечатлениях». Эмигрант оказывается изгнан со своей земли в первую очередь в духовном смысле. Метафорический комплекс «оторванности от почвы», столь волнующий писателя начиная с его публицистических работ 1860-х гг., прекрасно иллюстрируется физическим отрывом эмигранта от родной земли. Приведем в пример анализ одной записи из рукописей Достоевского 1864–1866 гг., сделанный Н. А. Тарасовой. В новой расшифровке запись, где речь идет о русском образованном слое, выглядит так:

«Это остатки прежняго либерализма, имѣвшаго свой историчес-к складъ, но совершенно отжившаго и присутствующаго еще въ огромной массѣ отжившихъ людей, ходячихъ труповъ, Абадоннъ , отъ земли отставшихъ и никуда не приставшихъ, которые представляютъ изъ себя вялое, пошлое поколѣнiе нашихъ шатающихся даромъ лишнихъ людей. Теперь наступаютъ совсѣмъ другiя идеи. Идеи почвы и земства, неразрывности съ цѣлымъ, единства съ нар<одомъ>» [Тарасова: 369–370].

Исследовательница показывает связь этой записи с комплексом почвеннических идей Достоевского, формирующихся в период работы над журналом «Время». Важно отдельно подчеркнуть вскрываемую в статье романтическую генеалогию образа «Абадонн, от земли отставших». Эмигрантская тоска и «праздношатание» в публицистике и прозе Достоевского изображаются с опорой на романтические модели изгнания.

На страницах публицистики и художественной прозы, в особенности начиная с романа «Игрок», Достоевский исследует разные способы изображения литературной судьбы своих героев-изгнанников или заграничных путешественников. Мир эмигрантов у Достоевского имеет нередко отношение к французам и полякам и изображен сатирически. Вспомним, к примеру, бедного эмигранта, увивающегося перед «бабушкой» в «Игроке» [Достоевский, 1972–1990; т. 5: 266], или польского графа-эмигранта, увезшего Аглаю в «Идиоте», о котором затем стало известно, что «граф даже и не граф, а если и эмигрант действительно, то с какой-то темною и двусмысленною историей» [Достоевский, 1972–1990; т. 8: 509].

Важно при этом, какое событие становится узловым моментом сюжета — отъезд героя за рубеж или его возвращение в Россию. Согласно подготовительным материалам к «Идиоту», Ганя Иволгин должен был стать эмигрантом, и это одна из его характеристик в замысле писателя: «…слабость, добрые наклон-н<ости>, ум, стыд, стал эмигрантом» [Достоевский, 1972–1990; т. 9: 280]. Возвратившимися эмигрантами были Кириллов и Шатов. Известно, какое значение имел случай «раскаявшегося» апатрида В. И. Кельсиева для генезиса Шатова и для его героизации в «Бесах» [Достоевский, 1972–1990; т. 12: 233]. Обратная ситуация — с планируемым бегством за рубеж другого героя романа, Липутина:

«У него давно уже был припасен паспорт на чужое имя <…> чтобы с помощью его улизнуть за границу, если … допускал же он возможность этого если ! хотя, конечно, он и сам никогда не мог формулировать, что именно могло бы обозначать это если …».

Ему пришла в голову «отчаянная идея» «бросить все и экспатриироваться за границу! Кто не поверит, что такие фантастические вещи случаются в нашей обыденной действительности и теперь, тот пусть справится с биографией всех русских настоящих эмигрантов за границей. Ни один не убежал умнее и реальнее. Всё то же необузданное царство призраков и более ничего» [Достоевский, 1972–1990; т. 10: 430].

Эмиграция — это поступок фантастический в мире Достоевского. Связь эмигрантского опыта и болезни в текстах писателя всякий раз обнаруживает также и свою литературную генеалогию. Обыгрывание зарубежного опыта так или иначе оказывается связано с романтическим сюжетом изгнания или самой жизни как изгнания. Этот образный ряд запускается, скажем, в «Идиоте», в уже упоминаемом фрагменте, когда Мышкин узнает в словах Ипполита Терентьева о мушке на пире жизни свои собственные мысли в первый год лечения в Швейцарии. В исследовательской литературе ([Террас], [Бочаров], [Жи-лякова]) эти приступы беспокойства героев возводятся к богатой литературной традиции: стихотворению Н. Жильбера и элегической традиции, включающей в себя тексты А. Шенье, его переложения В. А. Жуковским, а также стихи Ф. И. Тютчева и Е. А. Боратынского [Достоевский, 2013–2022; т. 9: 798–799].

Эмигрантами во второй половине XIX в. называли себя политические изгнанники, находящиеся в оппозиции к государственному режиму в России. Нарушение установленных норм пребывания за границей, включая проживание за пределами страны более пяти лет без веских на то оснований, влекло за собой утрату гражданских прав для выехавшего ([Гуськов: 180–181]; см. литературу там же). Для людей, временно находящихся за рубежом, живущих наездами, в русской публицистике были другие наименования. Мягкие или нейтральные, вроде туристы и путешественники. Или оценочные — например, «русские "гулящие люди"» — понятие, принадлежащее юридическому словарю допетровской Руси, но появившееся в критическом воззвании И. С. Аксакова 1863 г. «Из Парижа» («День», 1863, 12, 16, 23 марта, 20 апреля). Оно адресовалось русским дворянам за рубежом и требовало от них возвращения в сложный пореформенный период российской жизни. Понятие из статьи Аксакова было использовано в очерке «Русские гулящие люди за границей» Салтыкова-Щедрина («Современник», 1863, № 5). В отношении русских за рубежом могло употребляться также и слово «праздношатающиеся». Это название применяет для рассказов «Людоедка» (1874) и «Перекатов» (1875) Н. И. Утина, опубликовавшая их под псевдонимом А. Урбан. Рассказам дан подзаголовок «Очерки из жизни праздношатающихся за границей». «Книгой о праздношатающихся» сперва хотел назвать Салтыков-Щедрин своих «Культурных людей» — впечатления о первой заграничной поездке, опубликованные в 1876 г.

Сатирический потенциал образа «русского человека за рубежом», который находится там без всякой цели, «праздно» и «гуляя», был не в последнюю очередь связан с одной из констант изгнаннического мышления XIX в.: эффектом двойного изгнания. Об этом пишет Андреас Шёнле как об одной из ключевых особенностей эмигрантской риторики и эмигрантского существования. Для русского интеллектуала XIX в. даже просто длительное пребывание за рубежом становится вторичным изгнанием, поскольку и до жизни за границей будущие изгнанники не воспринимали Россию как свой дом. Шёнле рассуждает об этом на примере одного из первых политических эмигрантов — Н. И. Тургенева:

«Отличительная черта тургеневского изгнания состояла в том, что у него никогда не было "подлинного дома" <…> Тургенев нигде не чувствовал себя полностью своим. Как Гоголь и многие другие, Тургенев только из своего далека, с безопасного расстояния мог воображать Россию чем-то вроде родного дома. Но стоило ему вернуться, и его тотчас охватывало желание снова сбежать» [Шёнле: 73].

Эта цитата корреспондирует с тем, как Достоевский склонен был характеризовать Герцена в статье «Старые люди», говоря о его «врожденном» эмигрантстве.

Вместе с тем для литературного освоения европейского опыта характерна и другая особенность — движение в познании зарубежного мира от воображения к реальности.

Вера Аствацатурова сравнивает Европу Толстого и Достоевского на материале их первых зарубежных путешествий и первых художественных впечатлений от них — то есть рассказа «Люцерн. Из записок князя Д. Нехлюдова» (1857) и «Зимних заметок о летних впечатлениях» (1863). Исследовательница отмечает, что в обоих случаях мы наблюдаем переход от виртуального образа Европы, полученного из образования, книг и газет — к реальным впечатлениям от путешествия: «…оба писателя — и Толстой и Достоевский, еще не увидав Европы, уже впитали в себя европейскую культуру, ставшую частью их мировосприятия. Они ехали в Европу, уже будучи в каком-то смысле "европейцами", во всяком случае европейски воспитанными. Первое личное знакомство обоих писателей с реальной Европой относится примерно к одному и тому же времени. Толстой впервые оказывается в Европе в 1857 году, Достоевский — в 1862-м» [Аствацатурова: 319].

Для характеристики символического перемещения от воображения к реальности, характерного для этих поездок, хорошо подходит цитата из «Былого и дум» Герцена, главы, опубликованной в 1856 г. «Мы вообще знаем, — пишет Герцен, — Европу школьно, литературно, т. е. мы не знаем ее, а судим à livre ouvert, по книжкам и картинкам так, как дети судят по "Orbis pictus" о настоящем мире, воображая, что все женщины на Сандвичевых островах держат руки над головой с какими-то бубнами и что где есть голый негр, там непременно, в пяти шагах от него, стоит лев с растрепанной гривой или тигр с злыми глазами. Наше классическое незнание западного человека наделает много бед, из него еще разовьются племенные ненависти и кровавые столкновения»3.

Классическим незнанием или книжным знанием обладают все путешествующие за рубеж русские интеллектуалы. Более того, это прямо рефлексируется на страницах текстов состоявшихся или несостоявшихся путешественников [Соловьев: 105–110 и далее].

Салтыков-Щедрин пишет в 1863 г.:

«Сомневаюсь, чтоб сатирическое перо могло сыскать для себя сюжет более благодарный и более неистощимый, как "Русские за границей" <…> Я не бывал за границей, но легко могу вообразить себе положение россиянина, выползшего из своей скорлупы, чтобы себя показать и людей посмотреть»4.

И правда, писатель отправится впервые за границу более чем через десять лет.

В «Зимних заметках о летних впечатлениях» читаем:

«Что я вам напишу? что расскажу нового, еще неизвестного, нерассказанного? Кому из всех нас русских (то есть читающих хоть журналы) Европа не известна вдвое лучше, чем Россия? Вдвое я здесь поставил из учтивости, а наверное в десять раз» [Достоевский, 1972–1990; т. 5: 46].

В «Люцерне» Толстого говорится о рассказанной истории следующее:

«Вот событие, которое историки нашего времени должны записать огненными неизгладимыми буквами. Это событие значительнее, серьезнее и имеет глубочайший смысл, чем факты, за писываемые в газетах и историях»⁵.

Все три примера, а их могло быть и больше, показывают, что книжность и иллюзорность, условность образа Европы в воображении русского образованного читателя была отреф-лексирована и в прозе.

Толстой и Достоевский проделывают путь с Востока на Запад. От воображаемой Европы к реальным впечатлениям, порождающим новый ее образ. Их будущие герои, варианты «положительно прекрасного» человека, Пьер Безухов и князь Мышкин, проделают обратный путь — с Запада на Восток, от воображаемой России, о которой они думали за границей, к реальным впечатлениям от нее. Еще Л. М. Лотман обращала внимание не только на близость двух этих героев, но и на пересечения сюжетных деталей, сопровождающих их ввод в повествование: отпрыски знатного рода, внезапное наследство, инаковость в отношении остальных героев: «Оба героя после длительного пребывания и воспитания за границей приезжают на родину и оказываются перед необходимостью выбирать себе сферу деятельности. Получив большое наследство, каждый из них "освобождается" от необходимости вести борьбу за существование и, отказавшись от намерения найти себе практическое занятие — службу, труд ради заработка, — решает совершить поездку по России, ближе узнать свою родину» [Лотман: 278]. В определенном смысле эти герои могут восприниматься и как иностранцы, чужаки, только узнающие Россию.

Неслучайно потому, что иностранец мистер Астлей из романа «Игрок», как показывает С. А. Кибальник, может считаться одним из ранних вариантов разработки «положительно прекрасного» человека и парадоксальным образом «открывает череду героев Достоевского, которые оказываются как бы нравственным камертоном, осуждающим русское "скитальни-чество" по Европе, — таких, как, например, Лизавета Прокофьевна Епанчина» [Кибальник, 2017: 290].

Один из наиболее полно реализованных у Достоевского подходов к изображению русского человека за рубежом можно найти в фигуре Версилова из романа «Подросток».

Система прототипов, связанных с этим героем, отсылает не в последнюю очередь к истории эмиграции, физическому или духовному скитальничеству XIX в. Персонаж Грибоедова

Чацкий и тургеневский Рудин, реальные личности П. Я. Чаадаев, В. С. Печерин и А. И. Герцен подготовляют отдельные черты в характере и биографии Версилова. Связи Версилова с этими прототипами посвящена большая исследовательская литература (основные выводы с указанием авторства гипотез см.: [Достоевский, 1972–1990; т. 17: 288–292]).

Мы же позволим себе попробовать дополнить ряд прототипов расширением толстовского интертекста. Обратимся к одному фрагменту из так называемой «исповеди» Версилова, то есть пространного разговора с Аркадием Долгоруким в завершающей части романа, где появляются рассуждения героя об идее «всемирного боления» за всех, миссии русского скитальца, изгнанника и эмигранта. Версилов рассказывает Подростку, что в какой-то момент их гражданской семейной жизни с Софьей Андреевной, матерью Аркадия, он решает оставить ее. Как он говорит, «разжениться». Он уезжает за рубеж: «Я уехал с тем, чтоб остаться в Европе, мой милый, и не возвращаться домой никогда. Я эмигрировал». Аркадий вопрошает: «К Герцену?». В ответ слышит: «Дворянская тоска и ничего больше» [Достоевский, 1972–1990; т. 13: 373–374]. Дворянская тоска и связывает нас с толстовским интертекстом.

Роман «Подросток», как известно, был в том числе мотивирован желанием Достоевского вступить в художественную полемику с Толстым. Эти темы не один раз становились предметом исследования, начиная с классических работ А. Л. Бема, А. С. Долинина, Л. М. Розенблюм, Е. И. Семенова и других ([Бем], [Долинин], [Розенблюм], [Семенов]). Это касается полемики с автобиографической трилогией, семейного вопроса [По-рошенков], роли Толстого как изобразителя дворянства [Ша-варинская], генетической связи «Пьер Безухов — Аркадий Долгорукий», мотива «благообразия» и споров о современном романе.

Версилов противопоставлен и одновременно наследует героям Толстого, и в том числе Левину из «Анны Карениной». В героях двух разных авторов воплощены представления о судьбе дворянства в современной России. В черновом варианте исповеди Версилова появляется прямая аллюзия на Левина:

«В последних произведениях своих художник берет уже время новейшее, современное. Мальчик, которого он описывал в детстве, уже вырос, он — современный помещик без крестьян, но с хозяйством. Он не любит земских собраний и не ездит на них. Он, как Иаков, идет к Лавану за женой из своего рода, но… но он как будто еще не готов к чему-то, он как-то вдруг стал задумчив… какая-то как бы тихая и недоумевающая меланхолия лежит на его действии и на его мировоззрении…» [Достоевский, 1972–1990; т. 17: 143].

Это суждение Версилова о Левине делается пока лишь на основании первых частей романа Толстого. Однако в подготовительных материалах встречаются и другие характеристики героев Толстого — Николеньки, Пьера Безухова, Левина — как героев «мелкого самолюбия», из планируемого, но не осуществленного «предисловия» к роману. Версилов входит в их число, и вместе с тем он герой современный, знающий постоянный духовный разлад и потому противопоставленный толстовским «гармоничным» героям ([Долинин: 193–195], [Достоевский, 1972–1990; т. 17: 343]). Достоевский вернется к критике Левина в «Дневнике Писателя» за 1877 г. Завершение левинской линии в романе Толстого, и конкретно безразличное и неблагожелательное отношение героя к началу войны с Турцией 1877–1878 гг., только усилило недоверие Достоевского. В Левине он видит теперь «оттенок чего-то, что можно назвать праздношатайством — тем самым праздношатайством, физическим и духовным, которое как он ни крепись, а всё же досталось ему по наследству и которое, уж конечно, видит во всяком барине народ, благо не нашими глазами смотрит» [Достоевский, 1972–1990; т. 25: 205].

Это «праздношатайство» и «недоумевающая меланхолия», несмотря на всю кажущуюся вовлеченность героя в жизнь своих крестьян, делает и его, и самого Версилова похожими на человека, который «так уж и родился эмигрантом», если вновь воспользоваться формулой из «Старых людей».

Версилов задумывался Достоевским не только с оглядкой на творчество Толстого, но и как его преданный читатель. В черновой рукописи он признается Аркадию:

«У меня, мой милый, есть один любимый русский писатель. Он романист, но для меня он почти историограф нашего дворянства» [Достоевский, 1972–1990; т. 17: 142].

Непрозрачные намеки и другие фрагменты указывают, что этот романист — Толстой. Реплики Версилова демонстрируют, что он хорошо знает тексты своего «любимого русского писателя», вплоть до самых последних публикаций еще создаваемого романа «Анна Каренина».

В свете такой осведомленности Версилова-читателя кажется, что один из фрагментов в исповеди находит еще один контекст.

Мы снова возвращаемся к словам Версилова о своем решении навсегда эмигрировать. Он уезжает за границу без Софьи Андреевны. Однако там «заочно, то есть в мыслях», снова полюбил ее и «послал за нею», «вспомнив, как он говорит, ее бледные щеки». Из этой затеи не вышло, конечно же, никакого счастливого воссоединения. Между отцом и сыном происходит следующий диалог:

«— Друг мой, — вырвалось у него (Версилова. — В. Д .), между прочим, — я вдруг сознал, что мое служение идее вовсе не освобождает меня, как нравственно-разумное существо, от обязанности сделать в продолжение моей жизни хоть одного человека счастливым практически.

— Неужели такая книжная мысль была всему причиной? — спросил я с недоумением.

— Это — не книжная мысль. А впрочем, — пожалуй. Тут всё, однако же, вместе: ведь я же любил твою маму в самом деле, искренно, не книжно. Не любил бы так — не послал бы за нею, а "осчастливил" бы какого-нибудь подвернувшегося немца или немку, если уж выдумал эту идею» [Достоевский, 1972–1990; т. 13: 381].

Есть основания предполагать, что этот фрагмент представляет собой аллюзию на знаменитый рассказ Толстого «Люцерн» (1857). В этом рассказе автобиографический герой, князь Дмитрий Нехлюдов, в порыве гнева и руководствуясь чувством справедливости, решает угостить самым дорогим вином уличного музыканта-тирольца в швейцарском городе Швейцер-гоф. Нехлюдов возмущен безразличием отельных богатых постояльцев. Музыкант играл полчаса, его слушала собравшаяся толпа, но ни один из слушающих музыканту не заплатил. Оказывается, утонченность образования и богатство культуры не способствуют проявлению простой благодарности. Толстовский герой разражается инвективой в адрес всей европейской цивилизации.

В рассказе Толстого последовательно развенчиваются две иллюзии: иллюзия блага цивилизационного развития и иллюзия того, что Нехлюдов оказывает подлинную помощь. Прямое действие, благодетельство Нехлюдова в отношении певца, его желание «осчастливить» подвернувшегося тирольца, который чувствует неудобство от приема, оказываемого ему, мало чем отличается от сытого безразличия постояльцев отеля и пренебрежения жителей Швейцергофа. На место одной иллюзии, где воображаемая реальность книжной Европы скрывает ее подлинную жизнь, встает другая — иллюзия благодеяния, за которым скрывается необходимость выплеснуть гнев, доказать свою правоту и превратить в дар свое желание убить обидчиков; здесь герой вспоминает также и личный военный опыт. Впрочем, и Версилов чувствует тягу к Софье и к воплощаемой ей России только на расстоянии и в воображении.

Версилова и Нехлюдова роднит и «праздношатание», культурная тоска русского за границей, толкающая героев на вмешательство в существующий порядок вещей, и — пусть очень разное, но — представление о миссии русского за границей. Еще в 1862 г. Ап. Григорьев для журнала «Время» на примере произведений Толстого рассуждал о различии между «хищными» и «смирными» типами в русской литературе и культуре. О толстовском, по его мнению, предпочтении «смирного» — «хищному» он пишет так: «…этот анализ, дошедший до любви к смирному типу преимущественно по неверию в блестящий и хищный тип, в конце концов, не опираясь на почву, дающую оба типа, ведет к какому-то пантеистическому отчаянию, очевидному в "Люцерне", "Альберте" и выразившемуся еще прежде в "Записках маркера"»6. Возникает своего рода парадокс: защита чести «смирного» тирольца происходит за счет нрава экзальтированного Нехлюдова, чей характер представляет из себя, согласно Григорьеву, «жизненное последствие той особенной обстановки так называемого аристократического мирка, в которой он заключен, как в раковине…»7. Кажется, что этот анализ толстовского Нехлюдова в статье Григорьева в свете его теории «хищного» и «смирного» типов — добавляет еще один контекст для возможной генетической связи «Нехлюдов — Версилов». Известно, что Достоевский рассуждал о «хищном» типе, когда работал над образом Версилова. Об этом есть соответствующие записи в подготовительных материалах, и это становилось предметом исследовательского внимания [Достоевский, 1972–1990; т. 17: 267–269]. Способность сочетать «хищное» и «смирное» начала характеризует гармоническое развитие личности и отвечает почвенническим идеям Григорьева. Но также эта тема связывает нас с двойничеством «хищного» и «смирного» Версилова в «Подростке» Достоевского и историософскими рассуждениями писателя о русском национальном характере8.

«Праздношатание» ведет линию и от Нехлюдова к Левину, между которыми как между автобиографическими героями есть генетическая связь. Но Версилов подчеркивает, что желание сделать хотя бы одного человека счастливым невозможно удовлетворить отвлеченным благодеянием незнакомцу. Он противопоставлен Нехлюдову и наследующим ему другим героям Толстого. Фраза Версилова, что если уж он выдумал эту идею, то мог бы осчастливить «какого-нибудь подвернувшегося немца или немку», позволяет продолжить линию толстовского интертекста в творчество 1850-х гг. — не только к автобиографической трилогии, но и к рассказу «Люцерн», первому художественному высказыванию Толстого о своем заграничном путешествии.