Семантика вериг в повести Л. Н. Толстого «Детство», романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» и рассказе А. П. Чехова «Убийство»

ВПравославной энциклопедии вериги определяются как «тяжелые цепи или иные металлические предметы, ношение к<ото>рых на теле является одним из видов аскетического подвижничества»1. В Толковом словаре живого великорусского языка В. И. Даля подробно перечисляется то, что относится к веригам: «…кандалы, цепи, железа, оковы; разного вида железные цепи, полосы, кольца, носимые спасающимися на голом теле, для смирения плоти; железная шляпа, железные подошвы, медная икона на груди, с цепями от нее, иногда пронятыми сквозь тело или кожу и пр.»2.

Среди русских подвижников, носивших вериги, наиболее известны преп. Никита Столпник (XII в.), преп. Евфросиния Полоцкая (XII в.), преп. Иринарх Ростовский (кон. XVI — нач. XVII в.). В житии преп. Никиты содержится история о чудесном возвращении вериг после смерти святого в монастырь, где он прежде подвизался: «…"ближные его два", прельстившиеся железными веригами, блестевшими, как серебро, убили Никиту <…>. Житие заканчивается рассказом о возвращении в Никитский монастырь вериг и крестов Никиты. Они были брошены убийцами в Волгу неподалеку от ярославского монастыря во имя святых апостолов Петра и Павла, но не утонули, а плавали на поверхности воды и были найдены благодаря чудесному видению старцу Симону исходящих от них 3 каменных столбов высотой до неба и сияющих, как солнце» [Федотова: 519]. Образ вериг сопряжен здесь с семантикой драгоценности, а также со значением особого сияния, блеска, появившегося как посмертное чудо в житии подвижника. Что касается другого святого, носившего вериги, то «имеются упоминания о "будничных" и "праздничных" веригах преп. Иринарха. По подсчетам Корсунского, "труды" святого весили 9 пудов 34 фунта (свыше 150 кг)» [Доброцветов: 389]. Кроме того, в Православной энциклопедии отмечается, что «в<ериги> носили не только монахи-аскеты, но и нек<ото>рые церковногосударственные деятели — напр<имер>, Патриарх Московский и всея Руси Никон»³. В Вознесенском соборе Новоиерусалимского монастыря эти вериги «весом в 14 фунтов (около 6 кг)»⁴ висели продолжительное время. Их иногда спускали, чтобы возложить на больных: «Многие из недужных, с верою притекавших к гробнице патриарха Никона, получали от его вериг немедленное и полное исцеление»⁵.

Ношение на себе вериг было свойственно и юродивым, о чем упоминается, к примеру, в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина:

«…юродивые, или блаженные, нередко являлись в столице, носили на себе цепи или вериги, могли всякого, даже знатного человека укорять в глаза беззаконною жизнию…» ⁶ .

О. А. Туминская, перечисляя средства «уничижения плоти», применяемые юродивыми, пишет в том числе и о веригах: «Юродивые во Христе в вопросах усмирения плоти достигли апогея: они не только смиряли свое физическое естество, но и исповедовали максиму "уничижения плоти", что выражалось в отказе от самых необходимых потребностей человека в жизни — еды, питья, одежды, жилища, общения с близкими, и удваивали свои страдания путем ношения вериг, власяниц, принятия дополнительных строжайших и болезненных обетов» [Туминская: 99]. Вериги здесь имеют семантику добровольно переносимых мук, ношение их — один из наиболее трудных аскетических подвигов.

В исследованиях, посвященных теме юродства, идет речь, в частности, о внешнем виде подвижников такого типа. Вериги здесь, по мнению А. М. Панченко, — «актерские атрибуты» [Панченко: 93]. Ученый указывает на наиболее яркие элементы внешнего облика, которые характеризуют юродивого: «колпак великий и тяжкий» Иоанна Водоносца, «медные кольца» на его «тайных удах» [Панченко: 93]. А. М. Панченко отмечает: «Юродивый — это актер sui generis, как клоун или конферансье. Костюм юродивого должен прежде всего подчеркивать его особность, непохожесть, выделять его из толпы. Отсюда разнообразие костюмов юродивых, которые удовлетворяют только одному условию — они обязательно экстравагантны» [Панченко: 93]. В таком случае вериги в числе прочих «несообразностей» в облике юродивого, как считает исследователь, включены в зрелище, цель которого — «ругаться миру», т. е. «жить в миру, среди людей, обличая пороки и грехи сильных и слабых и не об ращая вниман ия на общественные приличия» [Панченко: 79].

Однако, с точки зрения И. А. Есаулова, «юродство является не эксцентрическим отклонением от "нормы", а ее восстановлением» [Есаулов: 185]. Более того, ученый пишет, что «в русской православной традиции главным ориентиром является не "норма", определяемая Законом, а святость, соприрод-ная Благодати, которой и наследует юродство» [Есаулов: 185]. В этом контексте внешний вид юродивого — признак его отделенности от мира греха и знак приобщения к Небесному Царству: «В целом пасхальный характер юродства проявляется, очевидно, в том, что люди должны помнить об изгнан-ности из рая и не принимать здешний земной мир — даже после явления в нем Христа — за этот рай. Спасение "куплено" ценою Распятия: надеющимся на воскресение следует всегда помнить об этом» [Есаулов: 164]. В. В. Иванов называет юродивого героя «христоподобным человеком» [Иванов, 2016: 100], «странность поступков» которого «возникает как следствие акта пробужденной совести» [Иванов, 2016: 97]. Ношение вериг в этом контексте позволяет осмысливать их как эксплицитно данный знак духовного движения к Богу.

Добавим, что в молитвословии вериги уподобляются грехам ( «Ко множеству м и лости Твоея ны1 не прибегаю: разреши вериги, Богородице, согрешений моих» (тропарь по 19-й кафизме Псалтири⁷) ) , следовательно, ношение их — еще и зримое напоминание подвижнику о необходимости покаяния для спасения души.

В русской литературе XIX в. вериги в прямом значении слова вводятся в художественный текст не так часто. В «Борисе Годунове» А. С. Пушкина есть ремарка:

« Входит Юродивый в железной шапке, обвешанный веригами, окруженный мальчишками » [Пушкин: 77].

Здесь вериг подчеркнуто много, и они не скрыты от постороннего взгляда. «Шапка», согласно словарю В. И. Даля, тоже относится к веригам, хотя автор и разделяет здесь вериги как таковые и носимый на голове «убор». Железо, из которого сделаны вериги, по словам Л. В. Карасева, имеет семантику смерто носности, оно «агрессивно и беспощадно» [Карасев: 103].

В аскетическом плане железные вериги — и символ покаяния, и способ «умерщвления» плоти, греховного начала в себе.

В первой части трилогии Л. Н. Толстого «Детство. Отрочество. Юность» дети желают увидеть вериги, которые носит «юродивый и странник Гриша» [Толстой; т. 1: 17], не выставляя их напоказ, в отличие от пушкинского героя, и для этого они прячутся в чулане, где Грише дали ночлег. Но в результате дети так и не увидели вериг, хотя можно было угадать, что они все же имеются:

«Оставшись в одном белье, он [Гриша] тихо опустился на кровать, окрестил ее со всех сторон и, как видно было, с усилием — потому что поморщился — поправил под рубашкой вериги» [Толстой; т. 1: 34].

Это «тайна» подвижника, «великого христианина», как называет его повествователь, которая парадоксальным образом все же стала известна людям.

Первое упоминание вериг в этом произведении связано с образом maman. Вериги она использует в качестве одного из аргументов «в защиту» юродивых:

«…трудно поверить, чтобы человек, который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето ходит босой и не снимая носит под платьем вериги в два пуда весом, и который не раз отказывался от предложений жить спокойно и на всем готовом, — трудно поверить, чтобы такой человек все это делал только из лени» [Толстой; т. 1: 19].

Подобного рода персонаж появляется и в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» (том второй, ч. 3, глава XXVI):

«Была одна странница, Федосьюшка, 50-ти-летняя, маленькая, тихенькая, рябая женщина, ходившая уже больше 30-ти лет босиком и в веригах» [Толстой; т. 10: 237].

Эту странницу принимает у себя княжна Марья Болконская, образ которой, как и образ maman в повести «Детство», связан с родной матерью писателя, урожденной кн. Марией Николаевной Волконской. Княжна Марья в романе Л. Н. Толстого размышляет о сущности подвига такого рода «Божьих людей»:

«…Христос, Сын Бога сошел на землю и сказал нам, что эта жизнь есть мгновенная жизнь, испытание, а мы все держимся за нее и думаем в ней найти счастье. Как никто не понял этого? — думала княжна Марья. — Никто кроме этих презренных Божьих людей, которые с сумками за плечами приходят ко мне с заднего крыльца, боясь попасться на глаза князю, и не для того, чтобы не пострадать от него, а для того, чтоб его не ввести в грех. Оставить семью, родину, все заботы о мирских благах для того, чтобы не прилепляясь ни к чему, ходить в посконном рубище, под чужим именем с места на место, не делая вреда людям, и молясь за них, молясь и за тех, которые гонят, и за тех, которые покровительствуют: выше этой истины и жизни нет истины и жизни!» [Толстой; т. 10: 236].

Федосьюшка с ранней юности отказалась от мирской жизни. Она, как и Гриша, несет подвиг странничества. Объединяет их в тексте образ вериг (ношение избыточной тяжести) и хождение без обуви (лишение себя необходимого). Это знаки отказа от принадлежности к сфере мирского, недуховного. Здесь присутствует и появление несвойственных человеку качеств: перенесение любых условий погоды, необычная выносливость, терпение. Все это признаки духовной силы в поэтике Л. Н. Толстого.

Княжна Марья желает и сама стать такой же странницей и получает на это благословение от духовника:

«В воображении своем она уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающею с палочкой и котомочкой по пыльной дороге, направляя свое странствие без зависти, без любви человеческой, без желаний, от угодников к угодникам, и в конце концов, туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство» [Толстой; т. 10: 237].

С. Р. Шаваринская отмечает: «Вера княжны Марьи канонична, при этом ей свойственно стремление к подвижничеству в простонародном его понимании, когда странствие понимается как великое дело, ради которого можно бросить все и идти милостынею по миру, молясь за всех» [Шаваринская: 69]. Однако княжна выбирает для себя иной путь:

«Но потом, увидав отца и особенно маленького Коко, она ослабевала в своем намерении, потихоньку плакала и чувствовала, что она грешница: любила отца и племянника больше, чем Бога» [Толстой; т. 10: 237].

Странничество, таким образом, остается для княжны высоким идеалом, не воплощенным в жизнь, хотя путь ее семейной жизни, по словам С. Р. Шаваринской, «Толстой изображает как отсвет любви горней» [Шаваринская: 70].

Итак, вериги у Л. Н. Толстого — атрибут подвижника, юрдивого и/или странника, символ истинной веры, знак отрешенности от соблазнов мирской жизни, причастности миру духовному.

Интересно, что в ХХ в. у представителя русского зарубежья, писателя В. А. Никифорова-Волгина, появляется рассказ «Вериги Толстого», в котором прозаик, по словам О. В. Христо-любовой и Е. В. Ясновой, обращается «к теме возможного покаяния Толстого, стремления искупить свой грех, нося на своем теле, как следует из текста, тяжелые вериги, которые после его смерти были захоронены в лесу» [Христолюбова, Яснова: 234]. Рассказ деда Арсения, слышавшего о веригах Льва Толстого от «одного захожего человека»9, служившего на станции Астапово, — оправдание Л. Н. Толстого, чьи художественные произведения он высоко ценит:

«До слез, говорю, книжки его люблю читать, где он про мужиков да про любовь Христову пишет…» ( Никифоров-Волгин, 2013 : 250).

Целью пути Толстого Арсений считает монастырь, в котором писатель, как рассказывает старик, намеревался снять вериги:

«Перед смертью он хотел вериги с себя снять и в монастыре их оставить…» ( Никифоров-Волгин, 2013 : 249).

Заметим, что сама тема тайны смерти созвучна у В. А. Никифорова-Волгина с мотивом, присутствующим в ряде произведений Л. Н. Толстого («Три смерти», «Смерть Ивана Ильича», «Посмертные записки старца Федора Кузмича…» и др.). Присутствует в тексте и скептическая нота:

«— Ну уж, дедушка, это побасенки! — улыбнулись мы. — Никаких вериг Толстой не носил. Жизнь и смерть его изучены до последней мелочи!» ( Никифоров-Волгин, 2013 : 249).

Но эта фраза, звучащая в первой половине текста, не получает своего развития, а история деда Арсения, напротив, обрастает подробностями. Л. Н. Толстой для В. А. Никифорова-Волгина в контексте данного рассказа, по-видимому, является образом раскаявшегося грешника, чье покаяние было скрыто от посторонних глаз. В тексте не упоминаются сочи нения Толстог о, направленные против догматов Православной

Церкви. В. А. Никифоров-Волгин включает в свой рассказ лишь то, что способствует духовному преображению человека, то, что не противоречит его собственной вере. Несомненно, это говорит о стремлении самого автора русского зарубежья ХХ в. видеть в человеке лучшее, что в нем есть. Читателю предоставляется возможность самостоятельно решить, прав или нет дед Арсений, рассказавший удивительную историю о Льве Толстом.

В романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» вериги носит персонаж, которого считали юродивым. Это отец Ферапонт:

«…из приходящих мирских очень многие чтили его как великого праведника и подвижника, несмотря на то, что видели в нем несомненно юродивого. Но юродство-то и пленяло» [Достоевский: 151].

«Говорили, что носит он на себе под армяком тридцатифунтовые вериги. Обут же был в старые почти развалившиеся башмаки на босу ногу» [Достоевский: 152].

Слух о ношении персонажем вериг подтверждается в первой главке седьмой книги романа «Тлетворный дух», когда отец Ферапонт появляется для обличения уже почившего старца Зосимы10:

«Ноги же совсем были босы. Как только стал он махать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил он под рясой» [Достоевский: 302].

С одной стороны, в этой сцене подчеркивается принадлежность отца Ферапонта древней христианской аскетической традиции, но с другой — здесь обнаруживается то, что должно быть скрыто от постороннего взгляда. Вместо тайно совершаемого подвига — его подчеркивание. Вместо «уничижения плоти» — демонстрация окружающим якобы должного духовного состояния, что говорит об отсутствии смирения, о духе гордыни. Рассуждая об образе отца Ферапонта, В. Розанов указывал именно на такое духовное его качество, вопреки внеш ним подвигам:

«Ферапонт, несмотря на слова о себе "поган есмь" (что довольно верно), имеет Богом себе свою гордость…» [Розанов: 13].

Войдя в келью с гробом, отец Ферапонт проводит обычный для себя обряд экзорцизма11, сопровождаемый словами:

«— Сатана, изыди, сатана, изыди! — повторял он с каждым крестом. — Извергая извергну! — возопил он опять» [Достоевский: 302].

Интересно, что императив «изыди» повторяет уже отец Паисий по отношению к отцу Ферапонту:

«— Изыди, отче! — повелительно произнес отец Паисий, — не человеки судят, а Бог. Может, здесь "указание" видим такое, коего не в силах понять ни ты, ни я и никто. Изыди, отче, и стадо не возмущай! — повторил он настойчиво» [Достоевский: 303].

Л. Милентиевич так трактует эту сцену: «Уже не помогают увещевания отца Паисия "не тревожить малое стадо", потому что для Ферапонта возрастает самоощущение святости, которое было естественно присуще апостолам и святым, а теперь вкатилось в "не поправленное" сердце Ферапонта. Он привык, чтобы многие обращались к нему с большим почтением <…>. Он требует к себе adoratio, как церковному служителю» [Ми-лентиевич: 84–85].

В связи с рассматриваемой ситуацией следует обратиться к эпизоду из жития преп. Леонида (Льва) Оптинского, в котором упоминаются вериги:

«Приводили к преп. Леониду и многих бесноватых. Было также немало и таких, которые прежде и сами не знали, что они одержимы бесом, и только в присутствии старца по обличении им таившейся в них прелести начинали бесноваться. Так нередко бывало с теми из мирских неразумных подвижников, которые все спасение души своей поставляли в том, что облагались тяжелыми железными веригами, нисколько не помышляя об очищении сердца от страстей. Преп. Леонид приказывал с таких людей снимать вериги, и, когда воля его исполнялась, у некоторых из них становилось явным беснование. На всех таких страдальцев старец возлагал епитрахиль и читал над ними краткую заклинательную молитву из требника, а сверх того помазывал их елеем или давал им оный пить, и было очень много поразительных случаев чудесных исцелений»12.

Ношение вериг здесь сопряжено с духовной опасностью, так как человек становится открыт воздействию на него духов зла, если такой человек не пытается исполнять заповеди Божии в своей жизни13. Ф. М. Достоевский, посетивший Оптину пустынь в 1878 г., мог или знать этот эпизод из жития преп. Леонида (Льва), и/или наблюдать подобные случаи при старце Амвросии Оптинском.

Отец Ферапонт, видящий инфернальные образы, то есть одержимый ими («постоянные бесовидения указывают на то, что Ферапонт в заблуждении», — пишет свящ. М. Липунцов, относящий отца Ферапонта к типу ложного духовника [Липунцов: 254]), подвизается лишь внешне, без внутреннего духовного делания, очищения своего сердца. Отсюда — гордыня ума, порождающая обличение и осуждение ближнего. Вериги в этом контексте становятся знаком формы, лишенной внутреннего — должного для подвижника благодатного — содержания.

В житии преп. Леонида идет речь и о противнике старчества, каким показан в романе Ф. М. Достоевского отец Ферапонт:

«Против старца восстал некто отец Вассиан, который себя считал старожилом в монастыре и не признавал старческого руководства. Этот отец Вассиан признавал только внешние подвиги умерщвления плоти. Подобный ему инок описан Достоевским в романе "Братья Карамазовы" под именем Ферапонта. Вассиан стал писать доносы на старца»14.

Вериги в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы», таким образом, не связаны с истинным духовным подвигом верующего человека. А отец Ферапонт, несмотря на ношение вериг, заблуждается. Его духовный путь, в отличие от пути старца Зосимы, не привел к любви, а значит, и к Богу.

Среди рассказов и повестей А. П. Чехова вериги в прямом значении слова упоминаются лишь в одном тексте — рассказе «Убийство». Их носил некоторое время один из персонажей семьи, прозванный Богомоловым, хотя настоящая его фамилия — Терехов:

«Тереховы вообще всегда отличались религиозностью, так что им даже дали прозвище — Богомоловы. Но, быть может, оттого, что они жили особняком, как медведи, избегали людей и до всего доходили своим умом, они были склонны к мечтаниям и к колебаниям в вере, и почти каждое поколение веровало как-нибудь особенно. Бабка Авдотья, которая построила постоялый двор, была старой веры, ее же сын и оба внука (отцы Матвея и Якова) ходили в православную церковь, принимали у себя духовенство и новым образам молились с таким же благоговением, как старым; сын в старости не ел мяса и наложил на себя подвиг молчания, считая грехом всякий разговор, а у внуков была та особенность, что они понимали Писание не просто, а все искали в нем скрытого смысла, уверяя, что в каждом святом слове должна содержаться какая-нибудь тайна. Правнук Авдотьи, Матвей, с самого детства боролся с мечтаниями и едва не погиб, другой правнук, Яков Иваныч, был православным, но после смерти жены вдруг перестал ходить в церковь и молился дома» [Чехов: 143–144].

Фамилия-прозвище, полученная семейством, парадоксальным образом указывает не на особую глубину его веры и близость к Богу, а на приверженность к религиозным поискам, разные формы отклонения от православия — традиционной религии русского народа. Основой такого отклонения в тексте названы «меч тания», порождающие «колебания в вере».

По свт. Феофану Затворнику, «свойства сей мечтательности, именно: удаление от действительного, развлечение, смятение, непостоянство мыслей — дают ясно разуметь ее причину. Когда человек сдвинулся со своего места истинного и попал в ложное, неистинное, то вслед за тем и мысли его устремились не к тому, что истинно, а к тому, что мнится быть таковым — к обманчивым призракам»15:

«…когда самовольная фантазия как в темницу какую заключает человека, в сем мраке всею силою начинает свирепствовать сатана. Когда фантазия предается самовольному движению, тогда приходит сатана в сердце и похищает у него Слово Божие или добро, как семя, посеянное при пути, и, напротив, засеме-няет свое зло, как в притче враг человек посеял плевелы среди пшеницы. Опомнившись от мечтаний, человек находит, что настроен на известное зло, и понять не умеет, как и откуда» ¹⁶ .

Матвей в рассказе «едва не погиб» [Чехов: 143] от мечтаний. «Мечтанием» Матвей называет помысел, который пришел ему во время совершения Таинства исповеди:

«Только вот по прошествии времени исповедаюсь я однажды у священника и вдруг такое мечтание: ведь священник этот, думаю, женатый, скоромник и табачник; как же он может меня исповедать и какую он имеет власть отпускать мне грехи, ежели он грешнее, чем я? Я даже постного масла остерегаюсь, а он, небось, осетрину ел. Пошел я к другому священнику, а этот, как на грех, толстомясый, в шелковой рясе, шуршит будто дама, и от него тоже табаком пахнет. Пошел я говеть в монастырь, и там мое сердце не спокойно, все кажется, будто монахи не по уставу живут» [Чехов: 138–139].

За «мечтанием» скрывается здесь осуждение, горделивое превозношение, самомнение. Предшествуют этому усиленные внешние подвиги, среди которых есть те, что свойственны были юродивым Христа ради:

«Самое первое, дал я обет не кушать по понедельникам скоромного и не кушать мяса во все дни, и вообще с течением времени нашла на меня фантазия. В первую неделю Великого поста до субботы святые отцы положили сухоядение, но трудящим и слабым не грех даже чайку попить, у меня же до самого воскресенья ни крошки во рту не было, и потом во весь пост я не разрешал себе масла ни отнюдь, а в среды и пятницы так и вовсе ничего не кушал. <…> И, кроме того, налагал я на себя всякие послушания: вставал по ночам и поклоны бил, камни тяжелые таскал с места на место, на снег выходил босиком, ну, и вериги тоже» [Чехов: 138].

Хождение босиком по снегу, ношение вериг, чрезмерный пост без благословения — начальные ступени пути, который приведет Матвея к организации отделенной от Церкви общины и впадению в блуд, а затем и в болезни. К. А. Лукьяненко, анализируя линию Матвея в этом рассказе, пишет: «Самочинное уклонение — это прямое нарушение аскетической традиции, которая предполагает духовное руководство мудрыми наставниками, без которых многие сбивались с верного пути и "повреждались"» [Лукьяненко: 35]. Возвращению к православной вере персонажа будет способствовать беседа с хозяином Осипом Варламычем, человеком «строгой, богоугодной жизни и тружденником» [Чехов: 140]. Хозяин даст трезвую духовную оценку происшедшему.

«Ну, запер дверь и — "давно, говорит, я до тебя добираюсь, такой-сякой… Ты, говорит, думаешь, что ты святой? Нет, ты не святой, а богоотступник, еретик и злодей!.." И пошел, и пошел… Не могу я вам выразить, как это он говорил, складненько да умненько, словно по-писаному, и так трогательно. Говорил часа два. Пронял он меня своими словами, открылись мои глаза. Слушал я, слушал и — как зарыдаю! "Будь, говорит, обыкновенным человеком, ешь, пей, одевайся и молись, как все, а что сверх обыкновения, то от беса. Вериги, говорит, твои от беса, посты твои от беса, молельная твоя от беса; все, говорит, это гордость"» [Чехов: 140–141].

Вериги в этой ситуации — знак отдаления от Церкви, а не принадлежности к ней. Более того, указан и источник, побуждающий героя носить вериги — инфернальная сила. В такой смысловой системе ношение вериг — уже не служение Богу, а служение Его противнику. Путь отпадения от истинной веры в рассказе пройдет и брат Матвея, Яков Иваныч, осудивший младшего брата за вкушение масла и совершивший тяжкий грех братоубийства, Каинов грех. В конце рассказа Яков обретет «простую веру», но, подобно евангельскому богачу из притчи о богаче и Лазаре, он поймет, что сожаления его окажутся слишком поздно пришедшими и прошлое уже невозвратимым.

В художественной прозе Л. Н. Толстого вериги носят юродивые странники (Гриша, Федосьюшка). Рассматриваемый образ сопряжен с семантикой святости, крайним аскетизмом, отказом от всего мирского. В романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» инок Ферапонт, носящий вериги, не достигает духовной цели, ради которой должны совершаться такого рода тяжелые упражнения для смирения плоти и духа. В. В. Иванов пишет о «ложном юродстве Ферапонта» [Иванов, 2004: 270]. Исследователь утверждает: «Не телесным, но духовным благовонием обладает истинная святость, не внешней, но внутренней красотой должен обладать христианский подвижник» [Иванов, 2004: 269]. Вериги поэтому здесь оказываются семантически «пустым» знаком, поскольку принадлежат персонажу, который подвизается без смирения и покаяния. Это подвиг, взятый на себя без рассуждения и без духовного благословения, что, в частности, выражается и в непонимании этим персонажем сути старческого служения, и в «бесо-видениях». Ношение вериг усиливает состояние гордости, в котором пребывает персонаж, а не исцеляет от нее. В рассказе А. П. Чехова «Убийство» вериги носит отпавший от Церкви Матвей Терехов. Возвращение этого героя в лоно Церкви сопровождается отказом от ношения вериг и от других аскетических упражнений, взятых на себя самовольно. Это тоже лже-юродивый, его вериги становятся знаком гордости, самомнения. Вериги в рассматриваемых нами произведениях являются знаком, позволяющим характеризовать истинно или ложно юродивых, устремленных к Богу в смиренном сознании своей немощи или горделиво превозносящихся над другими.

Ношение вериг для героев рассматриваемых нами произведений — попытка через вещное, материальное найти выход к вечному, духовному. Такой подвиг оставляет печать «инако-вости» на персонаже, готовом угнетать плоть ради возвышения духа. Однако веригоношение не является безусловной гарантией спасения души. В отличие от святых в древнерусских житиях, литературные герои с веригами в XIX в. необязательно приобщаются к Божьему миру. Тем не менее это попытка преодолеть земное «притяжение» ради обретения Царства Небесного в сюжете богоискательства. Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов, вводя в повествование героя с веригами, пытаются найти ответ на вопрос: в чем заключается истинное служение Богу? Ценностно значимой для авторов анализируемых нами текстов является православная вера, от которой герой не должен уклоняться, обращаясь лишь к внешним подвигам и оставляя исполнение заповедей о любви к Богу и ближним.