«Сибирская тетрадь» Ф. М. Достоевского: христианский — культурный и речевой — слой

Я лгу! Да вот тебе Великое Слово не лгу.

Ф . М . Достоевский . Сибирская тетрадь. Запись 382

В народной культурно-речевой деятельности Достоевский искал и находил — всего лучше свидетельствует о том его потаенно-подпольная «Сибирская тетрадь» ( СТ ) — Великое Слово низовой России, этнически характерные «разговоры» «нашего демоса»¹.

Недопонятая и недооцененная, в сущности полузабытая (сравнительно с романами и публицистикой), СТ продолжает оставаться для абсолютного большинства исследователей (особенно Запада, из-за непереводимости ее текстов) на периферии науки, не совсем благозвучно именуемой достоевсковедением. В самых солидных и авторитетных историко-литературных и поэтологических работах о творчестве Достоевского СТ даже не упоминается. Поневоле задаешься не риторическим вопросом: да читают и перечитывают ли уважаемые коллеги «Тетрадь», столь заветную для автора «пятикнижия» и «Дневника писателя»? Если СТ где-то и фигурирует, то в роли фигуранта последней степени литературоведческого значения. Как нечто служебно-вспомогательное, мелочнопреходящее, разумеется, не первостепенное — эпизодный штрих из каторжной истории писателя. Обидно за Достоевского! Рукопись (автограф) СТ только потому счастливо и дошла до нас, что была оберегаема писателем как зеница ока. Сторониться «Тетрадки каторжной», право, недостойно…

СТ известна науке многим более полувека, однако итоги ее изучения не отвечают современным требованиям,

• ¹    Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л., 1972—1990. Т. 22. С. 122. Далее ссылки на это издание даны в тексте (первая цифра — том, последующие — страницы).

предъявляемым к истории русской литературы. Мы плохо знаем главное — общие и частные эволюционно выстроенные отношения СТ ко всему творчеству Достоевского. Да и сама тетрадная материя не исследована с наивозможной полнотой.

От ведущих специалистов по Достоевскому (например, от Б. Н. Тихомирова) приходилось слышать: «тетрадку каторжную» нельзя принять за исходный и ключевой образец (модель) при рассмотрении проблем народности творчества писателя, ибо герой-протагонист (т. е. народ) СТ весьма далек от наших представлений о русском народе как народе христианском (по Достоевскому). Аналитическая проверка материалами «Тетради» обнаруживает другое. Я уже писал об этом в сопроводительной статье и примечаниях ко второму отдельному (петрозаводскому) изданию СТ ². Предстоит развить высказанные соображения, чтобы придать им необратимый системно-концептный вид.

Решение вопроса о христианской природе народных записей Достоевского в СТ должно быть по необходимости двояким, вернее двуединым, соответственно субъекту и объекту «Тетради».

В СТ совмещены две личности: автора (единично-индивидуальная) и народа

(многоликая и тысячеустая). Они объяты отношениями предельной взаимной, физической и внутренней, дополнительности, кровно-этнического и духовного (религиозного) родства. Личность Достоевского (записывателя, или писателя) проявляется в отборе, содержании, формах и композиционном расположении материалов СТ , а также во всякого рода маргиналиях к ним / в них. Это личность впечатлительного, любознательного и глубокомысленного русского дворянского интеллигента-христианина, гения литературы, богоданно призванного к своему особому предназначению — уловить и выразить в массовом устном слове типические характерности собеседующего о всякой всячине народного человека.

Страстное (определение соотношу со «страстями Господними») личное отношение Достоевского к происходящему с людьми на каторге составляет психоидеологическую основу СТ. Не подобает упускать из виду, что «Тетрадь» написана в известном смысле по драматургическому принципу.

• ²    Владимирцев В . П . «Сибирская тетрадь» ( СТ ) в творчестве Ф. М. Достоевского и русская этнологическая культура // Достоевский Ф. М. Сибирская тетрадь. Петрозаводск, 2001.

Общая и единая структура всего свода ее записей по сути дела — цепное сочленение взаимосвязанных «разговоров»-сцен и авторско-режиссерских ремарок и дополнений к ним. Внешняя, условно-формальная «драматургия» органична внутреннему, действительному драматизму СТ , христианскому гуманоцентричному в евангельском смысле слова. Достоевский вел записи не из праздного и скучающего любопытства или других графоманских побуждений. Закандаленный (буквально!) и страшно мучимый запретом на какое бы то ни было писательство, он тайком, рискуя быть изобличенным и наказанным, записывал документальные речевые картинки из быта своих «братьев по несчастью» (28, кн. 1, 208). В сложных мотивах секретной острожной литературной деятельности христианское сострадание автора к несчастным (эта формула народного юридического идеализма философски разъяснена и поддержана Достоевским в «Дневнике писателя» за 1873 год) играло ведущую роль. Исподволь заполняя самодельную СТ , писатель был движим христианским милосердием: сопереживал «бедным людям» каждой записи, даже когда те подразумевались «затекстно», были в положении «внесценических» героев. Мне уже приходилось говорить о скрытом глубочайшем драматизме сухой лаконичной записи 167 «Трека, чеква, пятитка, полняк». Этими тюремнокаторжными измерительными (счетными) арготизмами Достоевский, в соответствии с устной культурной традицией «братьев по несчастью», зашифрованно-эвфемически обозначил жуткие тысячи (три, четыре, пять и двенадцать — «полняк») палочных ударов, которые мог получить и получал телесно наказываемый в карательном порядке арестант. Жертвы экзекуций нередко забивались до полусмерти, а то и насмерть, когда применялась мера от «треки» до «полняка». Сохранилось воспоминание госпитального фельдшера: такие случаи Достоевский, преисполненный дара и долга христианского сострадания к ближнему («бедному», «униженному», «оскорбленному»), переживал крайне болезненно. Но если бы мемуарные указания на сей счет отсутствовали вовсе, преднамереннотщательное занесение в СТ «технических» выражений, связанных с кнутобойным режимом военно-каторжной тюрьмы

• ³ Достоевский Ф. М. Моя тетрадка каторжная (Сибирская тетрадь) / Изд. подг. В. П. Владимирцев и Т. И. Орнатская. Красноярск, 1985. С. 50—51. В «Записках из Мертвого Дома» такие случаи не описаны, вероятней всего, из цензурных опасений .

(в Омске), свидетельствует за себя: христолюбивое сердце Достоевского кровоточаще отзывалось на акты бесчеловечных расправ над людьми (см. записи 5,

• 8, 31, 35, 36, 41, 42, 97).

Автора СТ объединяла с «братьями по несчастью» не только участь изгоев, отбывающих суровое исправительно-уголовное наказание. Не менее — религиознонравственная общность, национально-этническое самосознание, культурно-речевые традиции. В каторге Достоевский впервые (и до конца жизни) ощутил себя органической частью верующего во Христа народа, «демоса», «почвы» Отечества, духовно встал на сторону «несчастных» героев СТ , чтобы, по прошествии лет, написать лучшие народнические страницы «Дневника писателя» и объясниться с Россией от имени представляемого им народа (мысль проницательного В. В. Розанова⁴).

Культура православного христианского чувства — доброго, сострадательного, мудрого, всеотзывчивого, «зосимовского» — выразительнее всего проявилась в словесном и психоидеологическом народничестве СТ . Субъект «Тетради» осознанно, с пытливостью социально-психологического исследователя прикоснулся к множеству необозримых (и не освещавшихся в русской этнологии прежде) сторон народной жизни. Замечательно, с точки зрения христианского гуманоцентризма, что среди текущих «разговоров» писатель выделил притчевый диалог такого философско-психологического содержания: «Ты кто? — Да я-то, брат, покамест еще человек , а ты-то кто?» (запись 342; выделено мной. — В. В .). Каторга не вынудила Достоевского-христианина потерять веру в человека — напротив, очистила и укрепила ее. В конечном результате христианским братолюбием писателя продиктованы все без исключения записи СТ . Сошлюсь вновь на автопризнание Достоевского в семипалатинском, еще «пахнущем» каторгой, письме А. Н. Майкову от 18 января 1856 года: «…даже каторжные не испугали меня — это был русский народ, мои братья по несчастью , и я имел счастье отыскать не раз даже в душе разбойника

• ⁴    См. пассаж о Пушкинской речи Достоевского: «”Правда народная” получила в лице Достоевского такого по силе и настойчивости выразителя, какого не имела никогда ранее. Он был ее Аароном, и речь его потому именно звучала так твердо, что он чувствовал за собою несметные народные толпы, которые, не будь они немы, заговорили бы то именно и так именно, что и как говорил он» ( Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 200).

341 великодушие, потому собственно, что мог понять его…» (выделено мной. — В. В .). Острожное (насильственное) сообщество вряд ли можно считать братством в принятом смысле этого слова. Однако для Достоевского, судя по идее и лексикону исповедального признания, это не совсем так или совершенно не так (см. оппозицию понятий «несчастье» / «счастье»). По крайней мере, его личное братолюбивое (чисто христианское, хотя в письме к Майкову впрямую о том ничего вроде бы и не сказано) отношение к «разбойникам» (24, 106) являлось наличной (и спасительной, кстати) духовной потребностью (см. мемуарный очерк-исповедь о каторге и детстве писателя — «Мужик Марей»). В этом свете очень распространенная в СТ народная формула именования-обращения « брат » (записи 16, 26 и многие другие) — не пустая, не машинальная, копиистски выхваченная из устного обихода речевая деталь текстов, а нечто важное, коренное, этнохристианское. Достоевскому явно импонировал «братский» речевой этикет (с видимой охотой и постоянно Федор Михайлович пользовался им в письмах брату Михаилу), и «Тетрадь» сфокусированно отразила этот бытовой психологический факт из «мертводомной» жизни писателя и «несчастных» «разбойников», его братьев во Христе.

Внетекстная, невидимая, но реальная («когнитивная») личность субъекта СТ сливается с острожной массой, объектом записей, как часть с целым (об относительной неполноте слияния см. записи 59 и 156). И нет ничего удивительного в том, что именно Достоевский, слишком, казалось бы, «городской»,

«петербургский» писатель, внес в русскую этнологию оставшееся незамеченным фундаментальное понятие « народная личность » (21, 257; выделено мной. — В. В .). Писатель внутренне пришел к этому категориальному понятию (равно к смежным: «народная культура», «народный театр»⁵) во время своей единой с народом жизни на каторге, и СТ — самое убедительное тому подтверждение.

В чем состоят положительные свойства «народной личности», если исходить из христиански окрашенных заметок, которые писатель выбрал для СТ ?

• ⁵    См. об этом: Владимирцев В. П. Ф. М. Достоевский и русская этнологическая культура: Дис. … докт. филол. наук. Новгород, 1998. С. 7—8; Владимирцев В . П . Книга века // Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: Канонические тексты. Т. III. Петрозаводск, 1997. С. 762.

В материалах острожного произведения Достоевского обычно видят темные стороны — сплошь знаки беды, горестей, отчаяния, посюстороннего ада. Социальный негатив, однако, не составляет всей правды и фактологии СТ . Светлых начал в «Моей тетрадке каторжной» не так мало, чтобы иметь право пренебрегать ими.

Сфера светлого — православно-христианская стихия тетрадных записей. Ее соприродными по отношению друг к другу носителями и выразителями выступают автор и объект его наблюдений и размышлений — каторжный люд. В этой поэтикоструктурной связке таится одна из главных сущностей СТ . Достоевский-каторжанин изучал «народную личность» с неспешной основательностью, вполне лабораторно, пользуясь своим психологическим микроскопом, — в мельчайших культурноречевых подробностях. Не потерять веры в человека писателю помогли как раз христианские добродетели «несчастных» арестантов. Вообразим (исследователь СТ должен позволить себе это), как счастлив был Достоевский, держатель и читатель Евангелия, которое подарила ему в тобольской этапной тюрьме Н. Д. Фонвизина, услышать и занести в СТ (запись 295) четыре песенно-стихотворных строки (куплет):

Нас не видно за стенами,

Каково мы здесь живем.

Бог, Творец небесный с нами, Мы и здесь не пропадем .

Глас народа прозвучал для писателя действительно гласом Божьим, гимном христианской надежды: укреплял, ободрял, просветлял. Молитвенная песенка (сродни «жестоким романсам» и старообрядческим стихам о спасении) как произведение устного творчества евангельски воспитанного народа привлекла внимание « сильно -каторжного» писателя, потому что гармонически согласовывалась с его личным христианским «я»-опытом: законченное, душевное и философское, слияние субъекта и объекта 295-й записи, таким образом, налицо. Это иконический феномен СТ , близкий к другой пронзительной до плача молитвенной (обращенной к «Творцу небесному») записи под номером 272: «Господи, как подумаешь, сколько греха-то на людях!». Или к записи 483, с плачевым покаянным молитвоподобным содержанием: «Дети-то, батюшка, у меня не стоят, наказал Господь!». И прочая и прочая.

Состав СТ драматургически формировался с таким очевидным интуитивным расчетом, чтобы мотив «Творца небесного» не исчезал в потоке и калейдоскопе наблюдений Достоевского за речевым поведением «братьев по несчастью». Там и тут, на каждом шагу, среди полифоничных, пестрых, как сама жизнь, записей встречаются свидетельства народного христианства (см. записи: 6 (пародирование молитвословия), 14 (космогонические и апокалипсические воззрения Старовера),

22 (народное полукомическое анафематствование), 67 (поминание чёрта), 76 (парадоксальная исповедь церковного вора-христианина), 162 (русский культ Пасхи), 190 (раскольничий быт), 223 (старообрядческие запреты-верования), 234 («педагогическое» боговоззвание), 284 (чёртово или бесовское «градостроительство») и др.).

Порою факты народного христианства приобретают — Достоевский остроумно подметил это в житейском бытовом простолюдинном обороте — вид курьезной богобоязненности и, вследствие того, еще более красноречивый, «кричащий». Примером такого парадокса (см. аналог в упомянутой записи 76) в обыденной народно-христианской практике может служить избранная автором формула специфического воровского предостережения: «Не бери лишняго, побойся Вышняго» (запись 455). В религиозно сориентированной народной переделке народного же общерусского изречения «Бойся Вышнего, не говори лишнего!»6 Достоевский усмотрел тот «огонь» «чистой веры» в православную идею, о которой сочувственно рассуждал впоследствии в «Дневнике писателя» (24, 192). Ему, каторжнику-гению, была любопытна и дорога каждая черточка в арестантском народе, если она, пускай косвенно, указывала на христианскую прочность и неискаженность человека.

В СТ Достоевский строго различал и соблюдал два графических подхода к написанию слова «Бог»: с прописной и строчной буквы. В говоре толпы он сумел расслышать, как «несчастные», в разных ситуациях речевого общения, неодинаково произносят это великое миросозидающее слово. Чаще — богобоязненно, в традициях народной веры (см., например, запись 234, не говоря уже о 455-й). Гораздо реже — суетно, как дежурное присловье образной, афористически организованной речи, без преклонения перед лишенным высокого смысла словообразом (см. запись 168: «Тот бог, другой бог, а Маланьин больше!»). Чуть видимая духовная

• ⁶    Даль В . И . Пословицы русского народа. М., 1957. С. 196.

дифференциация словоупотребления — существенная черта в христианском облике народа каторги, т. е. аргумент в пользу мнения о неповерхностной евангельской религиозности «братьев по несчастью».

Таких аргументов в СТ более чем достаточно. Сошлюсь еще на один, прежде чем перейти к окончательным выво-дам о народно-христианском контексте сибирских заметок Достоевского.

Ссоры-перебранки арестантов колоритно выставлены в целом ряде тетрадных записей. Они имеют особую ценность, поскольку рефлективны, психологически импульсивны, богаты нечаянным, в сердцах сказанным, словом. «Несчастные» «вдруг» проговариваются в них о том, о чем при других обстоятельствах, т. е. неспровоцированно, умолчали бы. Такова, к примеру, запись 91, в которой (нотабене: единожды в СТ) упоминается Христос. Дело не в межконфессиональном происхождении и межэтническом характере арестантской ссоры-перебранки. Все это лежит на поверхности и для целей настоящей работы не имеет серьезного значения. В отличие от беглой разговорно-бранной ссылки (говорит некий имярек) на драматическое событие из евангельской истории: «Христа продал». В этом пункте «Тетради» христианские отражения (здесь точнее бы сказать, отражения иудео-христианской культуры) получают такую психоидеологическую нагрузку, которая нуждается в особом комментарии. Из поэтики прямого личного высказывания имярека-ругателя: «Христа продал» — явствует как минимум следующее. Инвариантная, первородная библейская история о том, как Иуда Искариотский предал («продал») Спасителя Иисуса Христа за тридцать сребренников, окольными житейскими путями обращена в пошлую брань. Тем не менее бранное слово имярека подспудно вобрало в себя культурно-историческую память-опыт православно-христианской веры. Бранчливый арестант своей импульсивной репликой-пошлостью показал, как генетически прочно (хотя и не всегда в благовидных формах) укоренилась в народном сознании (по «Дневнику писателя»: «в <…> сердце искони» — 21, 38) евангельская идея о вероломно преданном-«проданном» Христе и трагических последствиях этого предательства.

Христианские контексты и подтексты СТ многочисленны и разнолики. Их наличием и смысловым составом доказывается: протагонист «Моей тетрадки каторжной» не только

345 исповедует христианство, но и является его исконным стихийным предстоятелем.

«Сибирская тетрадь» — как подлинный литературный и выстраданный личностный документ из эпохи пребывания Достоевского в «Мертвом Доме» — не отделена культурно-идеологическими перегородками от его остального творчества. Напротив: христианская психологическая «подкладка» острожных заметок более всего и роднит СТ с романами и публицистикой писателя.

Автор СТ , «брат» и друг арестантского народа, героически выполнил свой христианский писательский и свидетельский долг перед ним. И конечно — перед русским «демосом» в целом.