Сюжет о смертной казни в творчестве У. М. Теккерея и И. С. Тургенева: «Как из казни устраивают зрелище» и «Казнь Тропмана»

хранялось в юридических системах. В России высшая мера наказания применялась, по словам Николая I, «в исключительных случаях», в основном по решению военно-полевых судов, а также за государственную измену. В Европе же (Англии, Франции) смертная казнь продолжала активно применяться за более широкий список преступлений. Более того, в западноевропейских странах смертная казнь приводилась в исполнение публично (в России казнь исполнялась гораздо реже, но была окончательно отменена только в 1880 г.): «Пережитком средневековья являлась и публичность смертной казни. <…> Публичность смертной казни выполняла функцию общей превенции. Считалось, что изощрённость применяемых видов наказания должна была вызывать страх у людей и предостерегать их от возможного преступного поведения» [Маюров 2020: 48]. Справедливости ради стоит отметить, что публичное приведение высшей меры наказания в исполнение в Англии было отменено в 1868 г., а сама практика смертной казни значительно сократилась в этих странах только к концу XIX в. под давлением прогрессивных общественных сообществ, о чем говорит М. Фуко в книге «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы»: «Наказание постепенно перестает быть театром. И все, что остается в нем от зрелища, отныне воспринимается отрицательно; как будто постепенно перестают понимать функции уголовно-исполнительной церемонии, как будто этот ритуал, который “завершал” преступление, заподозрили в недолжном родстве с последним» [Фуко 2022: 13].

Тем не менее до этого момента публичные экзекуции проводились, обсуждались в печати и рассматривались в контексте литературных произведений. Достаточно вспомнить статьи Ч. Диккенса «О смертной казни» и «Публичные казни», В. Гюго «Смертная казнь» и др. Неслучайно, что все эти произведения достаточно быстро переводились на другие языки, порождая новые тексты и образуя своеобразный пенитенциарный дискурс, отражающий исторические перемены в юридических системах и гражданском сознании различных стран.

В этом контексте интересно рассмотреть два произведения – У. Теккерея и И. С. Тургенева, посвященные теме смертной казни, с точки зрения параллелей и различий в интерпретации в них самого события казни. Нами уже была рассмотрена переводческая рецепция очерка У. Теккерея на данную тему в статье «“Как вешают человека”: русский перевод очерка У. Теккерея» [Матвеенко 2024: 233–237], где последовательно доказана актуальность данной тематики для русского литературного процесса и вклад перевода в формирование подобного дискурса в отечественной литературе. Не исключено, что этот перевод читал и И. С. Тургенев, хотя ознакомиться с этим произведением писатель мог и в оригинале. Думается, анализ точек схождения и расхождения может пролить свет на общность и специфику авторского мировоззрения двух выдающихся литераторов XIX в., выявить национальные и общелитературные особенности их творчества, поскольку, по утверждению Д. Дю-ришина, «различия между национально-литературными и межлитературными отношениями, разумеется, существуют, но не носят принципиального характера. При последовательно-объективном изучении и сопоставлении художественных структур эти две внешне разные области литературных фактов, разграниченные по широте “охвата”, не только взаимно дополняют, но часто внутренне взаимообуславливают одна другую» [Дюришин 1979: 61–62]. А румынский литературовед А. Дима указывал на необходимость изучения тематики художественных произведений в компаративном аспекте: «Подлинное научное исследование такого типа не может обойтись без внимательного изучения традиционных линий темы, того, что связывает между собой произведения на протяжении веков, а также без выявления специфического, неповторимого характера каждого произведения с учетом исторических условий, в которых оно возникло» [Дима 1977: 100].

Исследователи взаимоотношений двух литературных гениев отмечают несомненную разницу в их мировосприятии. Так, С. Э. Нуралова пишет по этому поводу: «Присущая Теккерею позиция стороннего наблюдателя была неприемлемой для Тургенева, в творчестве которого наиболее важен анализ психологии современного человека, заблуждающегося и ищущего истину, страстно стремящегося к новой, лучшей жизни» [Нуралова 1989: 439]. На протяжении своей литературной карьеры русский и английский писатели встречались не раз, но, по документальным свидетельствам, очевидно, что им не удалось достигнуть взаимопонимания при всем их несомненном интересе друг к другу. Так, о многом говорит высказывание Тургенева по поводу реалистичности изображаемых в литературном произведении картин: «Я и прежде замечал, что французы менее всего интересуются истиной <…> В литературе, например, в художестве они очень ценят остроумие, воображение, вкус, изобразительность – особенно остроумие. Но есть ли во всем этом правда? <…> ни один из писателей не решился сказать им в лицо полной, беззаветной правды, как, например, у нас Гоголь, у англичан Теккерей» [Тургенев 1982: 318]. Очевид- но, русскому писателю импонировала писательская манера Теккерея, причем этот интерес сохранялся на протяжении всей его писательской карьеры. Представляется, что сравнение двух произведений – «Как вешают человека» У. Теккерея и «Казнь Тропмана» И. С. Тургенева – позволит выявить не только различия, но и общность в их творческих подходах.

Очерк Теккерея был написан в самом начале его писательской карьеры (1840 г.), когда наряду с критическими атаками на жанр ньюгейтского романа литератор создает небольшую заметку о смертной казни, которая станет наиболее репрезентативным произведением с точки зрения реализации в нем авторского мировоззрения: «Ни один другой аспект карьеры Теккерея так глубоко не связан с его происхождением и личностью. На протяжении всей своей жизни Теккерей, по-видимому, был одержим идеей смертной казни как ужасающим физическим фактом, способным вызвать болезненное восхищение, и в то же время как личной проблемой, тесно связанной с его собственными размышлениями о смысле жизни и смерти, здоровье и болезни, а также о божественном участии в жизни человека» [Borowitz 1975: 750] (перевод наш. – И. М.).

И. С. Тургенев пишет «Казнь Тропмана» на тридцать лет позже очерка Теккерея, в 1870 г., как отклик на посещенную им экзекуцию в Париже этого же года и представляет собой «превосходный пример расследования события тонким наблюдателем, настойчиво стремящимся выявить моральные свойства этого явления» [Брумфилд 2009: 33]. Таким образом, схожие цели создания произведений продиктовали, несмотря на тридцатилетнюю разницу в написании, выбор аналогичного жанра – очерк. Оба автора использовали очерк как наиболее востребованную форму взаимодействия с читателем: «Авторская активность в очерке несет в своем развитии, – пишет по этому поводу Е.А. Акелькина, – двустороннюю направленность на предмет и на читателя, выработка и усвоение читателем подлинно эпического мироощущения совершается по мере проникновения внутрь закономерностей рассматриваемых явлений в самый склад рассказа о них» [Акелькина 2007: 13]. Именно такую «направленность» мы наблюдаем в рассматриваемых нами произведениях – авторы пытаются проникнуть в сущность рассматриваемого предмета (смертная казнь), попутно формируя у читателя определенную точку зрения в отношении этого явления. Более того, в обоих случаях авторы лично присутствовали на казни и вели своего рода репортаж с места событий. В очерках «выхвачен» приблизи- тельно одинаковый отрезок времени – с ночи накануне казни до ее свершения утром.

Неслучайным представляется и то, что писатели присутствуют на казни, осуществленной хотя и в разное время, но в одном месте – Париже как центре европейской цивилизации и одновременно историческом месте рождения революций и насилия: «Абсурдность и опасность, исходившая от этой и подобных сцен ˂казни˃, стали своего рода предзнаменованиями беспорядков будущего года, события которого (война и Парижская коммуна) были отражены в комментариях Тургенева и его коллег Флобера и Эдмона Гонкура» [Брумфилд 2009: 41]. В случае с Теккереем реакция толпы на публичную казнь предвещает события 1848 г., когда революционные события оказали огромное влияние на политическую ситуацию Европы.

Обращает на себя внимание и структурная схожесть произведений: оба автора последовательно описывают все этапы события – от подготовки до самой казни, фиксируя настроения личные и окружающих. Здесь видна и разница в повествовательной манере произведений – у Теккерея это одно из первых произведений, где он явно экспериментирует со словом, меняя пафос от ироничного до обличительного. Тургенев пишет «Казнь Тропмана», будучи уже опытным писателем, в его очерке прослеживается верность своей писательской манере. По наблюдениям У. Брумфилда, «Тургенев использует здесь ˂в «Казни Тропмана»˃ целый набор приемов, хорошо знакомых читателям его художественной прозы» [Брумфилд 2009: 33]. И тем не менее фокус внимания писателей оказывается удивительно схожим. И Теккерей, и Тургенев подчеркивают, что их пригласили посетить это мероприятие, так как «было интересно, какое впечатление произведет казнь на зрителей» [Теккерей 1975: 259]1, отмечают бессонную ночь накануне события, ранний подъем для того, чтобы успеть занять место, с которого будет хорошо видно происходящее.

Непосредственно перед казнью оба автора включают описания улиц и людей, занятых своими повседневными делами, представляющие контраст будущему событию. Вот как описывает приготовление к зрелищу Теккерей: «Пока мы добрались до Холборна, город заметно оживился; народу на улицах стало раза в два больше, чем в каком-нибудь немецком бурге или в провинциальном английском городке. Во многих пивных уже открыли ставни, и оттуда стали выходить мужчины с трубками в руках. Вот они зашагали вдоль светлой широкой улицы, все без исключения увлекая за собой синие тени, ибо все они устремились в одном направлении и, так же как мы, спешат к месту казни» (2, 262). Сравним с пейзажной зарисовкой Тургенева: «Народу на бульваре было немного больше обыкновенного. Одно разве можно было заметить: почти все люди шли – а иные, особенно женщины, даже трусили рысцой – в одном и том же направлении; притом все кофейные и кабачки горели огнями, что тоже редко бывает в отдаленных кварталах Парижа, особенно в такую позднюю пору» [Тургенев 1983: 132]2. Оба писателя вводят в повество- дей, их повседневной жизни и нездорового любопытства для создания контраста ужасу предстоящей экзекуции.

В двух очерках авторы рисуют собравшихся на казнь людей с натуры, создавая своеобразный микрокосм, который включает представителей высших (журналистов, членов парламента) и низших слоев общества (воров и проституток):

вание описание обыденности забот обычных лю-

У. Теккерей «Как из казни устраивают зрелище»	И. С. Тургенев «Казнь Тропмана»
Лавки на противоположной стороне улицы теперь набиты почти до отказа нанявшими их людьми. Тут и молодые денди с усиками и сигарами в зубах, и тихие добропорядочные семейства каких-нибудь простых и честных торговцев, взирающие на все с невозмутимым спокойствием и мирно попивающие чай (II, 269)].	Я подошел к солдатам: <…>. Лица из не выражали ничего, кроме скуки, скуки холодной и терпеливо-покорной; да и те лица, которые мне виднелись за киверами и мундирами солдат, за треуголками и сюртуками полицейских сержантов, лица блузников, работников, выражали почти то же – только с примесью какой-то неопределенной усмешки (XI, 136)

Равнодушие и обыденность – вот те черты, которые выделяют и Теккерей, и Тургенев в своих портретах, изображая нравы публики, собравшейся на это «развлечение», и которые оба писателя не могут принять. Говоря об особенностях тургеневского очерка, У. Брумфилд отмечает: «Рассказчику удается воссоздать атмосферу скуки, усталости, ужаса, в которой внимание переключается на стра- дания наблюдателя, а не на осужденного на казнь (это обстоятельство резко контрастирует с работой Виктора Гюго 1829 года “Le dernier jour d’un condamné”)» [Брумфилд 2009: 34]. Это замечание вполне применимо к произведению Теккерея.

Обрисовывая картину ожидания казни, оба автора детально фиксируют малейшие звуки и цвета как предвестники трагедии:

У. Теккерей «Как из казни устраивают зрелище»

И. С. Тургенев «Казнь Тропмана»

Когда раздался бой часов, необозримая густая толпа заколыхалась и пришла в движение. Всех вдруг разом охватило неистовство, и послышался чудовищный, ни на что не похожий и не поддающийся описанию рев, какого мне еще никогда не приходилось слышать. Женщины и дети пронзительно заголосили. Я не уверен, что различал бой часов. Скорее это был какой-то страшный, резкий, напряженный и нестройный гул, сливающийся с ревом толпы и длившийся минуты две. Виселица стояла перед нами – черная и пустая; черная цепь свисала с перекладины и ожидала своей жертвы (II, 271)

Гул толпы становился все сильнее, все гуще и непрерывней. <…> Гул этот поражал меня сходством с отдаленным ревом морского прибоя: такое же нескончаемое, вагнеровское crescendo, не возвышающееся постоянно, а с огромными разливами и колыханьями; острые ноты женских и детских голосов взвивались, как тонкие брызги, над этим громадным гуденьем; грубая мощь стихийной силы сказывалась в нем. <…> Это просто шум и гам стихии (XI, 138)

Теккерей пытается показать неестественность происходящего за счет применения многочисленных эпитетов, близких к готической лексике, – «чудовищный», «страшный», «резкий», «напряженный», «черная», «пустая», подчеркивая не только мрачность, но и отчуждение от происходящего. Казнь предстает как страшный ритуал, отделяющий осужденного от мира живых. Сама толпа представлена у него как неуправляемая масса, она – «невообразимая», издающая «рев», на фоне которой виселица «ожидала своей жертвы». Тургенев сравнивает толпу с природной стихией – морем. По справедливому замечанию У. Брумфилда, «частым символом смерти и забвения <…> становится образ воды, моря, и тут напрашивается сравнение Тургеневым непрекраща- ющегося ропота толпы перед казнью с шумом моря» [Брумфилд 2009: 40]. Тем не менее, при всей разнице этих описаний, очевидно, что оба автора ставят вопрос противостояния хаоса бессмысленности смерти, отмены воспитательной функции казни на фоне нравственной пустоты присутству- ющих на ней.

У. Теккерей «Как из казни устраивают зрелище»

Курвуазье держался, как подобает мужчине, и шел очень твердо. Он был в черном, по-видимому, новом костюме, рубашка его была расстегнута. Руки были связаны спереди. Раз или два он беспомощно развел ладони и снова сжал их. Он огляделся вокруг. На секунду он задержался, и в его глазах выразились испуг и мольба, на губах появилась жалобная улыбка. Затем он сделал несколько шагов и стал под перекладиной, обратясь лицом к церкви Гроба Господня. Высокий мрачный человек в черном быстро повернул его и, вытащив из кармана ночной колпак, натянул его на голову заключенного, закрыв его лицо. Мне не стыдно признаться, что дальше я не мог смотреть и закрыл глаза, чтобы не видеть последнюю ужасную церемонию, препроводившую несчастную грешную душу на суд божий (II, 272)

Еще одной общей чертой поэтики писателей является попытка через описание образа осужденного проникнуть в его психологию, выяснить причины, толкнувшие его на проступок и на этом основании найти оправдание для него:

И. С. Тургенев «Казнь Тропмана»

Однако я еще раз взглянул на Тропмана. Он внезапно отклонился назад, и голову завалил, и согнул колена, словно кто толкнул его в грудь, – «он в обморок упадет!» – шепнул чей-то голос возле меня … Но он тотчас же оправился – и твердой поступью пошел вперед. <…> Я видел, как палач вдруг черной башней вырос на левой стороне гильотинной площадки; я видел, как Тропман отделился от кучки людей, оставшихся внизу, и взбирался по ступеням (их было десять ˂…˃ целых десять ступеней!); я видел, как он остановился и обернулся назад; я слышал, как он промолвил: «Dites à monsieur Claude …». Я видел, как он появился наверху, как справа и слева два человека бросили на него, точно пауки на муху, как он вдруг повалился головой вперед и как подошвы его брыкнули … Но тут я отвернулся – и начал ждать, – а земля тихо поплыла под ногами (XI, 148–149)

При изображении осужденного Теккерей не скрывает свой симпатии к нему, а отсюда его сравнение «как подобает мужчине», фиксирует мельчайшие движения души приговоренного к смерти. Так же внимательно следит за Тропманом Тургенев. Однако, опираясь на свои предшествующие впечатления, русский писатель не смог найти в осужденном ничего, что могло бы оправдать его. Ведь ему, в отличие от Теккерея, была предоставлена возможность увидеть преступника еще когда он находился в камере, после чего Тургенев отмечает: «Но при виде этого спокойствия, этой простоты и как бы скромности, все чувства во мне – чувство отвращения к безжалостному убийце, к извергу, перерывавшему горла детей в то время, когда они кричали: “ма-ман! маман!” – чувство жалости, наконец к человеку, которого смерть уже готовилась поглотить, – исчезли и потонули в одном: в чувстве изумления. Что поддерживало Тропмана?» (XI, 144). Это обстоятельство, несомненно, отличает тургеневские мысли от наблюдений Теккерея – в образе Тропмана он не находит никакой опоры для авторской симпатии. Тем не менее в представленных фрагментах есть и принципиальные параллели: оба наблюдателя пытаются проникнуть в психологию осужденного, выявить моти- вацию к совершенному поступку. Кроме того, оба отводят глаза в самый момент казни. Здесь уместно рассуждение по этому поводу американского исследователя Р. Л. Джексона: «Жест отвода глаз от обезглавливания как такового имеет в очерке принципиальное значение: он не только являет собой окончательное воплощение настойчивой мысли рассказчика о том, что он не имеет права находиться там, где он есть, но указывает направление одной из главных идей очерка – а именно, что зрелище другого человеческого существа вовлекает в акт насилия самого зрителя» [Джексон 1988: 136]. Замечание, сказанное о «Казни Тропмана», вполне применимо и к очерку Теккерея – оба писателя чувствуют себя причастными к акту насилия и осознают, что все зрелище превращается не в акт возмездия, а в театральную сцену, где каждый играет свою роль.

У Тургенева мы находим обращение к читателю с фиксацией своей точки зрения: «Я буду доволен и извиню самому себе неуместное любопытство, если рассказ мой доставит хотя несколько аргументов защитникам отмены смертной казни или по крайней мере – отмены ее публичности» (XI, 151). На протяжении всего повествования русский писатель отмечает свое физическое неприятие всего увиденного – «тошноту» и «усталость». Несомненно, автор «Казни Тропмана» стремился показать всю абсурдность и бесчеловечность такого наказания, сохранив индивидуальную позицию наблюдателя, чем вызвал негодование и непонимание со стороны Ф. М. Достоевского. А. Б. Муратов объясняет такое неприятие следующим образом: «Но важно, что психология Тургенева, как рассказчика и свидетеля казни, рисовалась Достоевскому сугубо индивидуалистической. Тургенев же расценивал свои чувства и впечатления как важный документальный факт» [Муратов 2004: 77]. Как бы то ни было, очевидно, что автор «Преступления и наказания» не смог принять рассуждения Тургенева на тему, несвойственную его творчеству, предмет которой так хорошо был знаком Достоевскому. В этом его видение совпадает с мировоззрением Теккерея, который критиковал авторов ньюгейтских романов за незнание и идеализацию изображаемых картин.

Подводя итог проведенному анализу, отмечаем следующее: очевидна несомненная общность Теккерея и Тургенева на поэтологическом уровне – их произведения сближают повествовательные приемы, сюжетная структура, описания общества и попытка проникнуть в психологию приговоренного к смерти. Роднит эти произведения и цель написания – показать абсурдность и неприемлемость такого рода наказания, для чего оба используют жанр очерка как наиболее репрезентативный с точки зрения воздействия на читателя. Однако столь же в «Как из казни устраивают зрелище» и «Казни Тропмана» очевидна и принципиальная разница изображаемых событий. Она прослеживается прежде всего на мировоззренческом уровне. Теккерей рассматривает происходящее с христианских позиций, что сближает его точку зрения скорее с Ф. М. Достоевским. Однако этот тезис требует проведения специального исследования. Тургенев же показал «Казнь Тропмана», пропустив событие через свое индивидуальное восприятие, не обосновывая свою точку зрения идеологически, акцентируя внимание читателей на своих ощущениях, чем предвосхитил рассмотрение события казни модернистским сознанием, когда оно переживается на уровне чувственного, субъективного опыта. Неслучайно появились недавние исследования о влиянии Тургенева на творчество, например, Э. Хемингуэя [Cirino 2010: 31–50]. Как раз в этом произведении русский писатель демонстрирует взгляд стороннего наблюдателя, что, по мнению С. Э. Нураловой, не привлекало его в творчестве Теккерея.