Сюжет творения мира в сцене "Кухня ведьмы" (из опыта перевода трагедии И.В.Гете)

Венедиктова Т. Д., Мулярчик А. С. «Американская мечта»: литературный вариант // Проблемы американистики. М., 1993. Вып. 9. С. 242 – 289.

Дос Пассос Джон Манхэттэн. М., 1992. 384 с.

Голенпольский Т. Г., Шестаков В. П. «Американская мечта» и американская действительность. М., 1981. 208 с.

Лаперуз Ст. Л. Духовный призыв «американской мечты» // Американский характер. Очерки культуры США. Традиция в культуре. М., 1998. С. 56 – 71.

Москвина Р. Некоторые особенности художественной структуры романа Д. дос Пассоса «Манхеттен» // Известия академии наук Туркменской ССР. Серия общественных наук. 1997. №1. С. 54 – 60.

Хантингтон С. Кто мы? М., 2004. 640 с.

Г.М.Васильева (Новосибирск)

СЮЖЕТ ТВОРЕНИЯ МИРА В СЦЕНЕ «КУХНЯ ВЕДЬМЫ» (ИЗ ОПЫТА ПЕРЕВОДА ТРАГЕДИИ И.В.ГЕТЕ)

«География» странствий Фауста сильно сокращается или даже опускается – из погреба Ауэрбаха в кухню ведьмы. Максимальная неясность в отношении выбора порождает серию вопросов. Гете использует прием сгущения вопросительного пространства: уже в первом монологе сцены – четыре

вопросительных знака. Просьба, мольба определяют пристрастие к формам императива.

Мефистофель обещает показать Фаусту «пеструю жизнь». В сцене «Кухня ведьмы» она называется «безумной волшебной сущностью» (das tolle Zauberwesen), «беспорядком неистовства». «Ты предвещаешь мне, я должен наслаждаться / В этом беспорядке неистовства?» (in diesem Wust von Raserei). В русском слове «пестрый» среди многих значений есть такие, что, употребляясь в определенных контекстах, обнаруживают не только нечто «объективное» (разноцветный, неоднородный), но и оценочное. Причем эта оценка является определенно не положительной, но скорее потенциально отрицательной, намекающей на сомнительность, двусмысленность, извилистость, возможность соблазна. Такая семантика «пестроты» вполне отвечает символизму этого понятия в немецкой языковой и культурной традиции, как в сфере бессознательного, так и вполне осознанного и даже культивируемого (ср. разные коннотации нем. bunt в немецкой мистически-романтической традиции). Пестрый человек значит разный, такой и этакий, всякий; а существенно в этом всяком возможное плохое, опасное, то подозрительное, от чего лучше заранее отказаться, обойти его стороной. Это понятие противостоит глубинному ведению, которому дано тонкое различение добра и зла и которое называется чистой совестью.

В сцене идет речь об искусственной молодости Фауста. Мефистофель сжал совет («чтобы тебя омолодить») до идиллического масштаба: непритязательность так же связана со старостью, как «счастливый» труд с пастухами. Старость есть идиллия. В классической идиллии бывают старики – поучающие, мудрые, почтенные теоретики счастья. Приведу подстрочник слов Диавола: «Тихий ум долгие годы хлопочет. / Лишь время делает тонкое брожение крепким. / И все, что относится к этому, / Совершенно чудесные вещи!» [Goethe 1962: 199] Слова возвращают нас к древности человеческого рода, к истории Филемона и Бавкиды. Молодость возможна в классической пасторальной идиллии. Мефистофель связывает ее с незнатностью, простым сердцем, скромностью, вытесняющей жажду славы, с ландшафтной природой. Среди неидиллического мира возникает идиллия, как атавизм. Выстраивается цепь потерь и приобретений неких социальных ценностей. Между «недостачей» и «приобретением» ценностей («И будь я при деньгах, / Был бы я при уме») стоит творческое деяние.

Текст о «генезисе» опирается также на характерное для Гете стремление ввести рождение человека внутрь сотворения мира. Перед нами классическая метафора рождения. Ведьма готовит напиток времени. Она похожа на сказочную ведьму, нечто вроде Бабы-Яги. «Добрый бокал известного сока» выступал в качестве символа свободного утоления жажды. Сема «ведьма» включает в себя определенный семантический ареал. Необходимо эксплицировать смысл, уже заложенный в семе. В ремарке отмечено: «юные мартышки играли с большим шаром». «Это мир», «он звенит, как стекло», «он пустой внутри», «он подает звук». Художественный образ – в идеале – трехмерен, и открытая нам реальность трехмерна. Плоскость снедаема желанием обрести объем. Человек живет и на шаре, и в шаре, во чреве вселенной, ища выходов в иные миры, за пределы некоего данного шара. Он выходит из замкнутой сферы вовне, в следующую, более широкую сферу, соединившись с теми, кто там обитает. Без проникновения в сущность как бы трехмерной структуры образов Гете его фратерофильство может быть понято лишь как набор общих слов. Но общих слов у него принципиально не было и быть не могло. Слово у Гете всегда удостоверено ситуацией и обоснованно. Все, что есть на земле, связано братскими отношениями потому, что все пребывает в одной, для всех общей утробе. Мир – это полость нового шара, и он всегда чреват чем-то новым. Человек становится братом всего, что теплится в чреве мира.

Возникновение мысли, изречение ее – прорыв сферы, рождение. Как писала М.Цветаева: «Когда подо всем и надо всем: боги, беды, духи, судьбы, крылья, хвосты – какая тут может быть «проза. Когда все на вертящемся шаре? Внутри которого – огонь» [Цветаева 1997: 222]. Возникает универсум всеобщей семантической эквивалентности. Отсюда особая форма высказывания – перечисление, перечень. Перечень творящихся в волшебном царстве чудес. В этом перечне смешаны прилагательные и существительные, явления всех сортов и видов. Наиболее близкий аналог такого определения – «словарный» набор слов, лишенный всякого синтаксиса. Он оказывается словарной парадигмой, охватывающей мир – магический кристалл, в котором отражается радужный спектр. Гете разворачивает в причудливые картины вообще всякий тезис, всякую моральную заповедь, которую он склонен был разделять, принимать. В мире не было ни одного выражения, слова, которое воспринималось бы им как плоскость. В слове, в отдельном звуке предполагался подлежащий дальнейшему развитию образ. И отдельное слово, и высказывание в целом Гете мыслит трехмерным, как сферу. Слово сюжетно. В нем сходятся в семью звуки, каждый из которых органически содержателен. Звук содержит в себе запечатленную драму, воспоминание или пророчество. Рифма – не звуковое подобие, а орфографическое тождество рифмуемых слов: Sohn-davon-Ton; sterben-Scherben. Возникают сплошные повторы согласных шумового тембра – фрикативные ж, ш, х. Разные ритмико-синтаксические отрезки воплощают колебания трагической, пророческой и саркастической интонации. Большое значение имеет имитация внезапности.

Гете включает в миф два взаимосвязанных мотива: описание пространства творения как кухни и эротизацию бытового предметного мира. Развертывается «сюжет» творения мира как кулинарного эксперимента, происходит проникновение кухонных аксессуаров (котел, бокал, «странные вещи домашнего обихода», стаканы и горшки). Здесь с помощью большого набора метафорических субститутов фиксируется один и тот же сюжет – нарастание энергии творения и создание мира. Дан набор разнородных и взаимосвязанных мотивов: кухонная утварь, органическая жизнь аморфной первоматерии, игра, ритуальная оргия, влечение. Пространство наполнено вещами, символизировавшими прокреативные и семейные, витальные ценности порождения и поддержания жизни. Матримониальная тема влечет клише любовно-матримониальной фразеологии («Und selig wer das gute Schicksal hat / Als Вräutigam sie heimzuführen» – «И блажен, у кого хорошая участь / В качестве жениха привести ее в дом!»). На месте достаточно отвлеченной метафоры появляется картина будущего соединения, создание ими семьи. Гете снова обращается к излюбленным фратерологическим образам. Тема «я» занимает особое место как в местоименном языковом пространстве, так и в бытийственном пространстве. Языковой и онтологический анализ «я» приводит к выводу: многоединство есть неотъемлемое свойство личного я.

Пространство наполнено репродуктивной символикой. Стоит отметить особый класс предметной символики: пронимальную, то есть символику проемов (отверстий, углублений, полостей) и действия пронимания (протаскивания, прохождения – «из дома по дымовой трубе наружу», «ведьма съезжает сквозь пламя», «водит шумовкой в котле»). Пронимальный принцип лежит в основе значительной части хозяйственных дел (взбивания – «что взбиваете вы в месиве», приготовления). Возникает эксцентрический интеллектуальный экзерсис на тему анатомии. Пронимальные операции «прочитываются» как символическое воспроизведение прокреативных действий, устойчиво соотносятся с прокреативной символикой, в особенности женской, то есть символикой материнства. Всякого рода профанирование святынь имеет как бы характер «незаинтересованного» озорства.

Приведу отрывок из сцены в моем переводе:

На низком очаге стоит огромный котел над огнем. В пару, который отсюда поднимается в высоту, появляются различные образы. Мартышка-самка сидит перед котлом, снимает накипь и следит, чтобы он не перелился через край. Мартышка-самец сидит рядом и греется. Стены и потолок украшены странными вещами домашнего обихода.

Фауст. Бессмыслицей чужда мне сущность колдовства.

Как исцелиться мне в безумстве бурном?

Совета старой бабы дурной,

И повара дрянной отвар

Неужто тридцать лет мне сбросит?

О горе мне! Коль у тебя замены нет.

Природой с чистым духом в сем вопросе

Не найден ли бальзам какой-нибудь?

Мефистофель . Мой друг, ты говоришь толково!

Есть средство молодость вернуть,

Природное, но слишком странно слово,

И в книге той другая суть.

Фауст. Я знать хочу.

Мефистофель . Изволь, есть способ странный –

Без денег, колдовства, врачей!

Отправься в поле утром ранним,

Мотыжь, копай, киркою бей,

И не разбрасывайся в мыслях,

И в узком круге находись,

Не смешивай, что сладко, с кислым, Как скот живи, и с ним сроднись, Не должно, главное, считать За жертву – пашню унавозить, Поверь, что эдак можно стать На восемьдесят лет моложе.

Фауст. Я не привык, я не приучен Лопату, заступ в руки брать, Мне жизнь стесненная наскучит. Мефистофель. Так, значит, нужно ведьму звать. Фауст . Зачем же именно старуха?

Не можешь сам сварить питье?

Мефистофель . Вот это был бы праздник духа!

Кто ж тысячу мостов взведет?

Не только знание с трудами, Терпенье в деле быть должно, Сосредоточенность годами, Броженье временем сильно. И все, что тот процесс вместил, Чудесно и весьма умело, Хоть Диавол всех и обучил, Один не сможет это сделать. Увидев зверей . Ах, вот семья, у очага!

Служанка это! То слуга.

Зверям

Хозяйки, видно, нет, зверушки?

Звери. Нет, на пирушке,

По дымоходу,

Через трубу – наружу!

Мефистофель . Пирует? Долго ль длится слабость? Звери. Пока мы греем свои лапы.

Мефистофель Фаусту. Как нежное тебе зверье? Фауст . Глупее видел я едва ли.

Мефистофель . Нет, обсужденья здесь всерьез Мне радость часто доставляли!

Зверям

Что, куклы чертовы, в разгаре В котле кипит-бурлит сейчас? Звери. Похлебку жидкую мы варим. Мефистофел ь. Да, много публики у вас. Мартышка-самец Мефистофелю . О, в кости сыграй И выигрыш дай, Чтоб стал я богатым!

Сплошная растрата – А будут деньжата,

Прибавят ума-то.

Мефистофель . Для обезьяны счастье уже то, Умей играть она в лото!

Юные мартышки катают шар Мартышка-самец . Вот мир, вглядись! То вверх, то вниз, В вращеньи вечном Стеклом звенит, Недолговечным, И пуст внутри, Он здесь горит, Сверкает там: «Я все живой!» Сын милый, стой!

Шар не катай,

Смерть – по пятам,

Мефистофель . А что за решето?

Мартышка-самец достает его сверху .

Вот если б ты был вором, Я тотчас знал бы, кто есть кто. Он подбегает к мартышке и заставляет ее всмотреться . Смотри сквозь решето!

Узнаешь вора, не боясь раздора?

Мефистофель, приближаясь к огню. Зачем горшок? Мартышка-самец и мартышка . Вот простачок!

Не знает, для чего горшок и для чего котел! Мефистофель. Зверь, вежливости явно мало! Мартышка-самец. Сядь в кресло с опахалом! Он заставляет Мефистофеля сесть.

Фауст, который в это время стоял перед зеркалом, то приближаясь к нему, то отдаляясь от него.

Что вижу я? Небесный образ чей В волшебном этом зеркале явили! О, одолжи, любовь, быстрейшие из крыльев, В твою обитель полетим скорей! Ах, если я сейчас уйду отсюда, И к ней отважусь ближе подойти, Лишь сквозь туман увижу это чудо! – Прекрасный женский образ во плоти! Возможно ли такое совершенство В земном обличьи, в бренном теле? И воплощение небесного блаженства Бывает на земле на самом деле?

Мефистофель. О да, раз Бог сначала мучился шесть дней, И сам себе в конце воскликнул Браво,

Должно же выйти что-нибудь на славу.

Налюбоваться вдоволь тем сумей!

А я сумею отыскать подобный кладец,

Блажен тот, с кем судьба поладит,

Я женихом введу тебя в дом к ней.