«Слово Даниила Заточника»: проблемы изучения и пути их решения

«Слово Даниила Заточника» является одним из самых сложных для изучения памятников древнерусской литературы как в силу своей уникальности, так и по причине отсутствия сведений, указывающих на его автора, адресата, время и место создания. Еще больше проблем создает множество ярких, бросающихся в глаза противоречий, относящихся и к форме, и к содержанию «Слова». Достоверно известно лишь то, что это произведение домонгольского периода, распространенное на Руси с XIII по XVI в. во множестве списков. Они имели разные названия («Слово», «Моление», «Послание», «Написание»), в которых иногда упоминалось имя некоего «Даниила». Наиболее известны «Слово», адресованное, предположительно, новгородскому князю Ярославу Владимировичу (кн. с 1182 по 1199 г.), и «Моление», адресованное, также предположительно, переяславскому князю Ярославу Всеволодовичу (кн. с 1213 по 1236 г.)» [О, Русская земля! 1982: 336]. Их содержание различается настолько, что позволяет одним исследователям относиться к «Слову» и к «Молению» как к двум редакциям одного текста [Обнорский 1946: 125– 129], а другим – утверждать, что они принадлежат «различным авторам и различным эпохам» [Тихомиров 1968: 163]. По словам Л. В. Соколовой, «спорным является также вопрос о взаимоотношении и датировке “Слова” и “Моления”. Одни ученые считают первичным “Слово”, датируя его XII в., другие – “Моление”, датируя его XIII в.» [Соколова 1997: 635]. Таким образом, «несмотря на обширную литературу с аргументацией обеих точек зрения, вопрос, что первично – “Слово” или “Моление”, остается открытым. Решение этого вопроса затрудняется тем, что все списки произведения (в настоящее время их известно 19) сильно варьируют текст памятника: каждый переписчик вносил в переписываемый текст свои изменения и дополнения» [История… 1985: 137].

О большой популярности «Слова» говорит то, замечают исследователи, что «некоторые афоризмы Заточника вошли в древнерусскую книжность, в частности, в сборники сентенций, известные под названием “Пчела”. Само “Моление” помещалось нередко в сборники учительного характера наряду с творениями признанных авторитетов» [Громов, Козлов 1990: 90]. Отражения этого произведения можно найти и в летописании последующих веков. Так, в Троицкой летописи XV в., в Московском летописном своде конца XV в., а также в Никоновской и Семеновской летописях XVI в. говорится о священнике, которого сослали в заточение на озеро Лача, «идѣ же бѣ Данило Заточеникъ» [Московский летописный свод 1949: 200]. А. Н. Ужанков за- мечает, что в Семеновском летописце под 1379 г. содержится цитата из «Слова»: «Добро есть надейтеся на Бога, нежели надейтеся на князя» [Ужанков 2024]. По мнению Д. С. Лихачева, «упоминание имени Даниила в летописи восходит к “Слову” или “Молению” и свидетельствует лишь о популярности данного произведения в Др. Руси» [История… 1985: 137]. А. Н. Ужанков указывает также, что Даниил Заточник был известен и в народных преданиях под именем «Даниила Бесчастного», не заслужившего у князя «ни хлеба мягкого, ни слова сладкого» [Ужанков 2024].

Полагаем, широкая известность «Слова» была обусловлена не только яркой образностью и эмоциональностью языка, его близостью к живой народной речи, но и проблематикой – поднимаемые в нем вопросы были близки и понятны многим читателям XIII–XVI вв. Народное сознание этого времени было христианским, православным, следовательно, и письменность, порожденная этим сознанием, была христианской по содержанию, то есть выражала идеи и образы христианства понятным читателю языком. Об основной цели христианской письменности ясно сказал митр. Иларион Киевский: «…како въ че-ловѣцѣхъ сихъ ново познавшиихъ Господа за-конъ уставити» [Слово о законе и благодати 1997: 48] – то есть научить людей, принявших крещение, жить по-христиански.

Это создает важную методологическую проблему – исследователь подобных артефактов должен знать христианское вероучение и владеть навыками исследования христианской литературы, основанными на экзегетических принципах изучения текстов Священного Писания и святоотеческой письменности. Речь идет о синергий-ном взаимодействии филологических и богословских ресурсов изучения текста – фидеистического (а применительно к нашей теме – православного) литературоведения1.

Для современного исследователя проблемой является и то, что в текстах домонгольского периода слова не отделялись друг от друга пробелами, а церковнославянская лексика (имена Бога, Христа, Богородицы, ангелов и замещающие их местоимения) не выделялась прописными буквами. Не было и деления на абзацы (строфы), как это сделано в поздних списках и переводах «Слова», когда переводчик по собственному разумению определял семантические границы тех или иных фрагментов текста.

И наконец, важнейшую проблему создает характерная особенность «Слова», выделяющая его среди других памятников древнерусской письменности, – огромное количество противоречий, относящихся к содержанию: логических и идей- ных, мягких и антагонистичных. Не имея возможности проанализировать каждое из них, остановимся лишь на наиболее ярких, имеющих, на наш взгляд, явно демонстративный характер.

Первое противоречие связано с видимой (внешней) идеей «Слова»: некто, названный в заглавии Даниилом, обращается к некоему князю с просьбой избавить его от нищеты, однако не называет себя по имени, не определяет своего социального статуса и места жительства, не сообщает о причинах своего бедственного положения и никак не конкретизирует свою просьбу, по форме напоминающую не столько обычную челобитную холопа князю, сколько молитву (отсюда и название некоторых списков – «Моление»): «Помилуй мя, сыне великаго царя Влади-мера», «Княже мой, господине! Избави мя от нищеты сея» (Слово…: 272) и т. д. Для достижения своей цели Даниил нередко прибегает к открытой, грубой лести: «Княже мой, господине! Яви ми зракъ лица своего, Яко гласъ твой сла-докъ, и образ твой красенъ; Мед истачають устнѣ твои, и послание твое – аки рай с плодом» (Слово…: 274) и т. д. И вдруг после этого заявляет: «Не имѣй собѣ двора близъ царева двора И не дръжи села близъ княжа села: Тивунъ бо его – аки огнь, трепетицею накладенъ, И рядовичи его – аки искры. Аще от огня устережешися, Но от искоръ не можеши устеречися. И сождениа портъ» (там же: 276).

Несомненно, что подобный пассаж мог лишь разгневать князя, который сразу узнал в словах Даниила то, что постоянно слышал во время богослужений в храме – слова из 143-го псалма, поющиеся на втором антифоне литургии св. Иоанна Златоуста: «Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения» (Пс. 143,3). Еще большее его раздражение должен был вызвать следующий совет Даниила: «…княже, не въздержи злата, ни сребра, Но раздавай людем» (Слово…: 274), ведь если бы он воспользовался этим советом, то поменялся бы с Даниилом местами, став нищим. Так возникает противоречие, неоднократно отмеченное исследователями: Даниил относится к князю, от которого, казалось бы, зависит его будущее, без какого-либо уважения, а порой и снисходительнонебрежно, явно считая его глупее себя. Очевидно, что подобным образом Даниил не только не смог бы решить своих проблем, но еще больше усугубил бы их.

Учитывая религиозный характер эпохи, в которой создавалось «Слово», остановимся более подробно на противоречиях, касающихся христианской идеологии. Д. С. Лихачев пишет: «Слово “господин” заменило “Господа” псалмов здесь (в зачале. – О. С.) и во многих других слу- чаях в “Молении” Даниила: “Тем, господине, приклони ухо твое во глаголы уст моих и от всех скорбей моих избави мя”, “Княже мой, господине! Не возри на внешняя моя, но возри внут-реняя моя”. Даниил пародирует даже слова разбойника ко Христу. Он пишет: “Княже мой, господине! Помяни мя во княжении своем”. Церковное значение слова “раб” (в смысле “раб Божий”) Даниил обращает в буквальное юридическое понятие “раба” – холопа. Он пишет: “Яко аз раб твой и сын рабы твоя”, переиначивая слова псалма 65, стих 7: “О господи, аз раб Твой, и сын рабыни Твоея”. Библейские образы постоянно употребляются Даниилом всё с тем же оттенком легкой пародии» [Лихачев 1979: 253].

Обратим внимание еще на один весьма значимый фрагмент. Даниил пишет: «Мнози бо дружатся со мною, погнѣтающе руку со мною в солило, А при напасти аки врази обрѣтаются И паки помагающе подразити нози мои; Очима бо плачются со мною, а сердцемъ смѣють ми ся» (Слово…: 270). Эти слова являются явной аллюзией к евангельскому сюжету о Тайной вечере: «Когда же настал вечер, Он возлег с двенадцатью учениками; и когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Они весьма опечалились, и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи? Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня» (Мф. 26:20-23). С точки зрения христианского вероучения подобное неправомерное сближение является абсолютно недопустимым.

Христианство считает всех людей (без различения национальности, возраста и социального статуса) детьми одного Небесного Отца, поэтому сам Христос, апостолы и христиане всех последующих веков называли и называют друг друга братьями. Они помнят главный завет своего Учителя: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22:37-39). Однако Даниил провозглашает нечто прямо противоположное: «Не ими другу вѣры, ни надѣйся на брата» («Слово…: 270), а затем нарушает еще одну важнейшую заповедь Христа, сказавшего: «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7:1-2). Даниил же не просто осуждает своих ближних, а желает им зла и даже проклинает: «Аще который муж смотрить на красоту жены своеа и на ея ласковая словеса и льстива, а дѣлъ ея не испытаеть, то дай Богъ ему трясцею болѣти, да будеть проклят» (Слово…: 280).

Говоря об искажениях в «Слове» текстов Священного Писания, Н. Н. Бедина пишет: «В книжной культуре Древней Руси сакральные тексты <…> не были неприкосновенны, однако все изменения, вносимые древнерусскими книжниками в лексическую или стилистическую ткань оригинала, ни в коей мере не касались его смыслового уровня. В “Слове…” же содержание оригинала цитирования (в цитатах как абсолютных, так и неточных) диаметрально противоположно содержанию произведения псевдо-Даниила» [Бедина 2019: 103]. Более того, замечает А. Н. Василенко, в тексте «происходит своеобразная подмена смысла, образов», подтверждением чего «являются и многочисленные прямые сравнения князя с Творцом: “Возри на птица небесныа, Яко тии не орють, ни сѣють, но упо-вають на милость Божию; Тако и мы, господине, желаем милости твоея”. <…> Дар князя Даниил сопоставляет с “плодом райским”. Особенно очевидным сравнением является переложение 41-го псалма Давида: “Имже образом желает елень источника водного: сице желает душа моя к Тебе, Боже” (Пс.: 41), который у Даниила Заточника звучит как “Токмо аз един жадаю милости твоея, аки елень источника водного”» [Василенко 2011: 6]. Подобные примеры можно продолжать и далее. В своей совокупности они обнаруживают религиозный нигилизм Даниила, приспосабливающего идеи и образы Священного Писания к своим целям.

Яркие, бросающиеся в глаза противоречия привлекали внимание и требовали объяснений, в поисках которых исследователи обращались к личности автора «Слова». Основные подходы к ее пониманию еще в 1932 г. собрал Н. Н. Зарубин [Зарубин 1932: II]. Обобщая их и новые научные данные, Д. С. Лихачев писал: «Неясна <…> и сама личность Даниила: одни из исследователей считают его дворянином, другие – дружинником князя, третьи – холопом, четвертые – ремесленником. Говорилось и о том, что Даниил вообще не имел устойчивого социального положения» [Лихачев 1980: 688]. Сегодня к этим вариантам можно добавить и другие: Даниил был «членом младшей княжеской дружины» [Модестов 1880: 178]; сыном княжеской рабыни, вероятно, дворянином, удаленным от князя [Буслаев 1861: 94]; «вором» [Шевырев 1846: 213]; мастером золотых и серебряных дел [Тихомиров 1954: 19]; «мелким землевладельцем, разоренным княжескими рядовичами» [Рыбаков 1984: 159]; «струсившим во время битвы воином» [Гуссов 1949: 413]; «любимым княжеским шутом – скоморохом» [Воронин 1967: 71] или «только учился у скоморохов, на сам скоморохом не был» [Лихачев 1954: 118], «принадлежал к младшей княжеской дружине или был членом княжеской канцелярии» [Семенюк 2015: 18] и т. д. По словам Д. С. Лихачева, «не решен вопрос и о том, был ли Даниил заключен, был ли Даниил один или было двое Даниилов; наконец, есть и такая точка зрения, что за произведением этим вообще нет реальной основы, что Даниил – это чисто литературный образ» [Лихачев 1980: 688]. Говорится также, что «неясно и само слово “заточник”: оно может иметь значение и “заключенный” и “заложившийся”» [История… 1985: 137].

Многие исследователи склоняются к мысли о том, что причиной появления указанных противоречий являются поздние вставки и «редакторские» правки протографа «Слова». Так, Л. В. Соколова утверждает, что «Даниил Заточник создавал свое произведение по всем правилам эпистолярного жанра», тщательно продумывая композицию и все элементы текста [Соколова 1993: 231]. По ее словам, «в дошедшем до нас виде “Слова” первоначальный текст, как это часто бывало в рукописной традиции, значительно расширен позднейшими вставками… <…> В результате вставок была утрачена композиционная стройность и стилистическая однородность текста, нарушена его ритмико-строфическая организация, наряду с книжной лексикой появилась бытовая лексика “мирских притч”, скоморошин. Текст перестал быть посланием, превратившись в произведение другого жанра» [Соколова 1997: 635–636].

Вставки, вероятно, были2, но важно понять, зачем (и тогда станет ясно – кем) они делались. М. О. Скрипиль видит причину их появления «в механической ошибке переписчика протографа списков “Слова”» [Скрипиль 1955: 80]. Однако так можно объяснить одну-две, но никак не систему противоречий, наличествующих в «Слове». Полагаем, следует согласиться с мыслью Н. Н. Бединой о том, что необходимо «говорить о сознательном составлении (курсив наш. – О. С.) текста “Слова”…» [Бедина 2019: 104]. Действительно, невозможно представить, чтобы вставки делались «просто так», безо всякой цели или для того, чтобы ухудшить, испортить первоначальный текст. Это было невозможно по ряду причин: во-первых, произведения древнерусской литературы не были актами самовыражения, а создавались по благословению епископа или князя. Во-вторых, для древнерусского книжника ложь, «открытый вымысел» был абсолютно недопустим [Лихачев 1986: 8]. В-третьих, материал для письма стоил очень дорого, как дорого обходились переписчикам и допущенные ими ошибки. Скорее, можно предположить, что причиной поздних вставок было желание уточнить какие-либо упоминавшиеся в первоначальном тексте события на основании новых сведений о них, а также выразить свое отношение к ним.

Очевидно одно – нагромождение противоречий, некоторые из которых имеют явно демонстративный, привлекающий внимание характер, лишает обращение Даниила к князю какого-либо смысла и указывает на существование в окончательном тексте «Слова» некой внутренней идеи, намеренно привнесенной в него неизвестным «редактором». Впервые об этом зашла речь, указывает М. О. Скрипиль, в исследованиях конца XIX в., когда «складывается мнение о произведении Даниила не как о личном “послании” или “молении”, а как о литературном произведении, автор которого высказал определенные взгляды…» [Скрипиль 1955: 92]. О существовании в этом произведении «второй семантики» (Хали-зев) говорили и другие исследователи. Так, по словам Л. В. Соколовой, «чтобы в полном объеме уяснить содержание сочинения Даниила Заточника, необходимо не только выявить второй, скрытый смысл цитат, имеющий непосредственное отношение к судьбе Даниила, но также раскрыть смысл иносказательных метафоро-символических выражений» [Соколова 1993: 231].

По нашему мнению, само наличие вставок дает основание говорить о том, что у этого произведения было минимум два автора – один написал послание к князю, а другой сопроводил его своими комментариями (вставками) и придал законченную художественную форму. Л. В. Соколова замечает, что подобные «фиктивные, литературные письма не были редкостью» в Византии [там же: 241]. Более того, утверждают Х. Бирнбаум и Р. Романчук, «если снять весь слой цитат (допускаем, что здесь есть и до сих пор неизвестные источники), возможно, что никакой “литературной личности” и не осталось бы». Исследователи полагают, что «Даниил» – «фиктивное имя» [Бирнбаум, Романчук 1996: 584, 593], однако, на наш взгляд, более правильно считать его нарицательным, не называющим конкретного человека, а обозначающим представителя определенного духовно-нравственного типа.

Единое православное мировоззрение позволило переписчикам «Слова» сохранить идею, привнесенную в него безвестным «редактором»3, придавая ей актуальность и злободневность в соответствии с новыми историческими реалиями путем частичного изменения формы. Д. С. Лихачев писал об этом: «“Моление” не только читалось и переписывалось – оно постоянно перерабатывалось, дополнялось, из него делались выборки, оно жило, творилось в течение ряда веков. При этом удивительно следующее: всякий из его соавторов умел попадать в стиль “Моления” и не расходиться с его идеологией. Вновь дописанное или переработанное почти не отличалось по своему характеру от основной части, точно стиль, в котором было написано “Моление”, был хорошо знаком всем, кто так или иначе „вмешивался” в работу автора этого произведения. “Моление” ценилось и за свою идейную направленность, и за свой стиль. Во всех редакциях оно оставалось тем же самым, отличалось выработанностью, устойчивостью формы. При чтении “Моления” остается такое ощущение, точно оно написано в хорошо знакомой в Древней Руси манере, продолжает какую-то традицию, тесно связанную с русской жизнью. Безвестные соавторы и “редакторы” “Моления” отлично ощущали тот стиль, ту манеру, ту идейную направленность, в которой было оно написано, ценили их и стремились их не нарушить» [Лихачев 1954: 106]. С этим согласен и современный исследователь, утверждающий, что в Средневековье «архаическое творчество зиждется на традиции, каноне, прецеденте, поэтике “готового слова”, а ретроспективная историческая аналогия – один из важнейших принципов культуры эпохи. Словом, закономерное тут почти не оставляет места случайностному» [Пауткин 2014: 57]. Понять «традицию», «идейную направленность», «идеологию» литературного произведения – важнейшая задача филологического исследования, но решить ее можно, лишь глубоко погрузившись в религиозный и социальный контекст эпохи его создания.

Необходимо обратить внимание на некоторые особенности формы «Слова». Его композиция традиционна для многих памятников древнерусской литературы: зачало и з авершение , принадлежащие настоящему автору, а также основная часть , состоящая из оригинального послания Даниила и позднейших вставок. Все элементы текста выверены и «работают» на максимально полное раскрытие идеи настоящего автора, но основное значение имеет зачало. По словам М. О. Скрипиля, оно «является ключом ко всему “Слову”. <…> Через авторскую самохарактеристику, данную в нем, мы проникаем во внутренний мир писателя…» [Скрипиль 1955: 80]. Зачало состоит из нескольких частей, выражающих наиболее важные для автора мысли. В первой части он определяет свою методологию и тем самым действительно дает читателю ключ к пониманию всего, сказанного ниже: «Въструбимъ, яко во златокованыя трубы, в разумъ ума своего И начнемъ бити в сребреныя арганы возвития мудрости своеа» (Слово…: 268).

Далее настоящий автор предупреждает, что будет выражать свои мысли не прямо, а особым образом: «Да разверзу въ притчах гаданиа моя» (Слово…: 268). Подобный способ изложения использовался в Священном Писании, христианской литературе и фольклоре в тех случаях, когда автору было необходимо провести свою мысль через эстетическую сферу личности реципиента, чтобы заставить его прочувствовать, пережить ее. В результате мысль принимала форму яркого эмоционального образа, который легко ассимилировался сознанием и воспринимался уже почти как свой собственный.

Призыв «вострубим в трубы» и «начнем бить в арганы (то есть в инструменты. – О. С.)» напоминает тревогу, набат. «Этим началом, – пишет Д. С. Лихачев, – автор как бы зазывает к себе слушателей – именно слушателей, так как в его произведении отчетливо чувствуется непосредственное к ним обращение» [Лихачев 1979: 247]. Более того, по наблюдению Х. Бирнбаума и Р. Романчука, «автор на самом деле обращается к группе людей, к которой и сам принадлежит» [Бирнбаум, Романчук 1996: 579], то есть к христианам, и потому обращался к хорошо знакомым им идеям и образам Священного Писания. Он хочет обратить внимание христианского сообщества на какую-то насущную проблему, призывая привлечь для ее решения не только средства разума и ума, но всё богатство духовной мудрости. А поскольку, замечает А. А. Пауткин, «всякая последовательность творческих актов в средние века не личностна, а корпоративна» [Па-уткин 2014: 57], то автор старается мобилизовать и весь свой талант: «Въстани, слава моя, въстани въ псалтыри и в гуслех!» (Слово…: 268).

Древнерусский книжник и вообще любой христианин относился к таланту не как к своей собственности, а как к поручению Бога, которое нужно исполнить наилучшим образом. Настоящий автор знает, что у него есть талант: «Бысть языкъ мой – трость книжника-скорописца, И увѣтлива уста, аки рѣчная быстрость» (Слово…: 268). Поэтому он решается сказать о давно наболевшем «и навсегда освободиться от того, что тяготит и гнетет его» [Соколова 1997: 636]. Для этого он использует известный образ из 136-го псалма: «Сего ради покушахся написати всякъ съузъ сердца моего И разбих злѣ, аки древняя – младенца о камень» (Слово…: 268). По этому поводу М. О. Скрипиль замечает: «…автора побудило написать “Слово” твердое желание освободиться от чувств и мыслей, волновавших его, <…> внутреннее побуждение, определенный строй идей и чувств». Самое главное для него «в том, чтобы отстоять волнующие его мысли…», потому что он «хотел написать обо всем том, что стесняло, отягощало его сердце…» [Скрипиль 1955: 77, 78, 80].

О том, что им двигал не какой-то личный мотив, а общественная необходимость, говорит один из вариантов позднейшей редакции: «Въструбимъ <…>, да въсплещем вас, душепо-лезныя помыслы»4. На духовный характер поднимаемой проблемы указывает то, что автор решительно становится рядом с царем Давидом, и, подобно тому, как тот обращался к Богу под звучание Псалтири в руках, берет в руки гусли: «Востану рано, исповѣмъ Ти ся» (Слово…: 268). Настоящий автор намекает, что поднимаемая им проблема касается не только русского, но и других христианских народов: «И провѣщаю въ языцѣх славу мою» (там же).

Однако, начиная работу, он всё же не уверен, что сможет исполнить ее достаточно хорошо: «Но боюся, Господине, похулениа Твоего на мя» (Слово…: 268). Это опасение связано с трудностью, с которой сталкиваются все писатели, решающиеся говорить о духовных явлениях или предметах, – в обычном человеческом языке нет средств для их описания. Пожалуй, одним из первых об этом сказал ап. Павел: «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю – в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12:2-4). По мнению А. М. Камчатнова, «мир в сознании древнерусского автора раздваивается: одна его сторона видима (воплощена), другая невидима (безо́бразна). Невидимый мир также двуипостасен. На первом уровне находится то, что можно “отвлечь” и “схватить” при помощи мысли и выразить в понятии. Ко второму, высочайшему, относятся сущности потаенные. Ими наш ум не в силах овладеть. Смысл их не созерцается, а прозревается, угадывается в символах» [Камчатнов 1995: 39]. Кроме придания обычным речевым средствам символического значения есть и другой путь – использование приточного, иносказательного языка. Его и избрал настоящий автор «Слова».

Несомненно, что перед началом работы он исполнил всё, что требовалось христианской традицией, – попостился, исповедался, причастился и получил благословение. Однако ему кажется, что он еще не достиг необходимого для работы духовного состояния: «Азъ бо есмь аки óна смоковница проклятая: Не имѣю плода покаянию» (Слово…: 268). Поэтому он продолжает каяться, обращаясь к небесному Владыке: «Имѣю бо сердце – аки лице безъ очию, И бысть умъ мой – аки нощный вранъ на нырищи. Заб-дѣх – и расыпася животъ мой, аки ханаонскыи царь, буестию; И покры мя нищета, аки Чермное море фараона» (там же). В смиренном осознании своего недостоинства настоящий автор в какой-то момент даже готов отказаться от задуманного: «Се же бѣ написах, бѣжа от лица художества5 моего, Аки Агарь рабыни от Сарры, госпожа своея» (там же). Но в конце концов он всё же решается начать работу, обратившись за духовной помощью к Господу: «Но видих, Господине, Твое добросердие к собѣ И притекох къ обычней Твоей любви. Глаголеть бо въ Писании: Просящему у тебе дай, толкущему отверзи, Да не ли-шенъ будеши Царствия Небеснаго» (Слово…: 268, 270). Упованием на помощь Бога и оканчивается зачало: «Писано бо есть: Возверзи на Господа печаль свою, И Той тя препитаеть въ вѣки» (Слово…: 270).

Главный вопрос, на который следует найти ответ, – какая «печаль», долгое время остававшаяся «узами сердца», заставила автора взяться за его труд. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо: во-первых, погрузиться в религиозный и социальный контекст эпохи создания «Слова»; во-вторых, увидеть интертекстуальные связи этого произведения с другими памятниками древнерусской словесности; в-третьих, следуя характеру вставок, определить их цель; в-четвертых, на основании текста и данных, полученных на предварительных этапах исследования, предпринять литературно-историческую реконструкцию, позволяющую в целостности представить цель и процесс создания окончательного текста «Слова».