“Смерть можно будет побороть...” (танатологический сюжет в ”Братьях Карамазовых” Достоевского)

Д остоевский признавался:

«Чтобы написать романъ надо запастись прежде всего однимъ или нѣсколькими сильными впечатлѣнiями, пережитыми сердцемъ автора дѣйствительно. Въ этомъ дѣло поэта. Изъ это<го> впечатлѣнiя развивает-ся[,] тема, планъ, стройное цѣлое. Тутъ дѣло уже художника, хотя художникъ и поэтъ помогаютъ другъ другу и въ томъ и въ другомъ {въ обоихъ случаяхъ}»1.

В связи с тем, что печатные издания искажают графику2, текст цитируется по рукописи. Для наглядности приведу фрагмент подлинника.

Илл. 1. Фрагмент из рукописи к роману «Подросток». РГАЛИ. Ф. 212.1.12. С. 15

Fig. 1. Fragment from the manuscript for the novel “A Raw Youth” (Russian State Archive of Literature and Art. F. 212.1.12. P. 15)

« Делом поэта » Достоевский называл эмоциональное выражение замысла, идеи романа, сочинение лица героя; « делом художника » было развитие «темы, плана, стройного целого», разработка характеров, фабулы, композиции, сцен.

Многие «сильные впечатления, пережитые сердцем автора действительно», известны, — но не все.

Одним из явных и одновременно скрытых личных и творческих переживаний писателя стала семейная трагедия — смерть младшего сына Алеши. Она случилась 16 мая 1878 г. Казалось, ничто не предвещало беду. Как вспоминала Анна Григорьевна, младенец был «здоров и весел»³, врачи не разглядели смертельной болезни, не смогли определить диагноз. Убитый горем отец позже винил себя в том, что «ребенок погиб от эпилепсии, болезни, от него унаследованной» ( Достоевская : 374).

По воспоминаниям Анны Григорьевны, болезнь и смерть Алеши случились в один и тот же день:

«16 ^го Мая 1878 года нашу семью поразило страшное несчастие: скончался наш младший сын Леша. Ничто не предвещало постигшего нас горя: ребенок был все время здоров и весел. Утром, в день смерти, он еще лепетал на своем не всем понятном языке и громко смеялся с старушкой Прохоровной, приехавшей к нам погостить пред нашим отъездом в Старую Руссу. Вдруг личико ребенка стало подергиваться легкою судорогою; няня приняла это за родимчик, случающийся иногда у детей, когда у них идут зубы; у него же именно в это время стали выходить коренные. Я очень испугалась и тотчас пригласила всегда лечившего у нас детского доктора, Гр. А. Чошина, который жил неподалеку и немедленно пришел к нам. По-видимому, он не придал особенного значения болезни; что-то прописал и уверил, что родимчик скоро пройдет. Но так как судороги продолжались, то я разбудила Феодора Михайловича, который страшно обеспокоился. Мы решили обратиться к специалисту по нервным болезням и я отправилась к профессору Успенскому» ( Достоевская : 374).

Врач осмотрел ребенка и успокоил мать:

«Не плачьте, не беcпокойтесь, это скоро пройдет!»

Она не знала, что положение сына было безнадежно и началась агония, которую по просьбе мужа скрыл доктор. Когда наступила смерть, отец «по-цаловал младенца, три раза его перекрестил и навзрыд заплакал», она тоже рыдала, «горько плакали и наши детки, так любившие нашего милого Лешу» ( Достоевская : 374).

Анна Григорьевна привела в воспоминаниях неполное описание события. Из ее дневниковой записи в день смерти сына следует, что болезнь сына началась значительно раньше:

«Онъ заболѣлъ въ первый разъ на святой недѣлѣ въ пятницу 28 Апрѣля былъ жарокъ, скверно ходилъ, рвало очень часто, плохо спалъ и ѣлъ. 30 ^го Апрѣля былъ припадокъ родимчика продолжавшійся 4 минуты. Затѣмъ прохворалъ дня 4, но потомъ совершенно поправился, и былъ веселъ, много ѣлъ, спалъ отлично, рвота прекратилась, но жарокъ появлялся черезъ 3 – 4 дня, былъ напр. 12 Мая, 14 ^го и наконецъ 16 ^го . Ночь передъ смертью спалъ отлично, но вечеромъ легъ задумчивый» ⁴ .

Болезнь не была неожиданной: 28 апреля началась температура («жарок»), «рвало очень часто», было расстройство кишечника, ребенок «плохо спал и ел». 30 апреля в течение 4 минут был припадок родимчика. Ребенок прохворал еще четыре дня, «выздоровел», но периодически у него появлялся жар, который был 12-го, 14-го и в день смерти — 16 мая 1878 г.

Симптомы, которые описывала Анна Григорьевна, типичны для разных детских болезней, но для эпилепсии нетипичны диарея и рвота. В любом случае причины болезни и смерти младенца не установлены: отсутствует критический анализ источников, не выявлены врачебные ошибки, не определен медицинский диагноз, симптомы могут относиться к нескольким детским болезням, анализы не брали, вскрытие не производили, семейным преданием стала версия об эпилепсии.

Такова эмпирика трагического события.

Илл. 2. Посмертное фото Алексея Федоровича Достоевского (ГЛМ. КУ 3900/48)

Fig. 2. Posthumous photo of Alexey Fyodorovich Dostoevsky (State Literary Museum)

Смерть Алеши имела литературное развитие не только в поздних литературных мемуарах вдовы писателя, но и в ее дневниковой записи от 16 мая 1878 г. В тот день Анна Григорьевна записала несколько обширных фрагментов о короткой жизни, болезни и смерти сына. Начала она с того, как Леша на своем детском языке звал себя и старших сестру и брата: «Седя» (Федя), «Лиля» (Люба), «Леля» (Леша). Она составила подробный детский словарик, записала обороты речи, привычки, мистические события накануне смерти, вспомнила восторг ребенка от поездки в Москву, обстоятельства болезни и смерти сына5.

Позже она признавалась:

«Многие мои сомнения, мысли и даже слова запечатлены Федором Михайловичем в "Братьях Карамазовых" в главе "Верующие бабы", где потерявшая своего ребенка женщина рассказывает о своем горе старцу Зосиме» ( Достоевская : 374).

В этих признаниях слышатся горестные переживания не только матери умершего ребенка, но и отца:

«Сыночка жаль, батюшка, трехлеточек был, без трех только месяцев и три бы годика ему. По сыночку мучусь, отец, по сыночку. <…> Вот точно он тут предо мной стоит, не отходит. Душу мне иссушил. Посмотрю на его бельишечко, на рубашоночку аль на сапожки и взвою. Разложу что после него осталось, всякую вещь его, смотрю и вою. <…> И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет бывало крикнет своим голосочком: "Мамка, где ты?" Только б услыхать-то мне как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню как бывало бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки–то услышала, услышала бы, признала! Да нет его, батюшка, нет, и не услышу его никогда! Вот его поясочек, а его-то и нет и никогда-то мне теперь не видать, не слыхать его!‥» ⁶ .

В утешениях старца сказаны главные слова о смерти младенца:

«Ведь жив он, жив, ибо жива душа вовеки и нет его в доме, а он невидимо подле вас» ( Д18 ; т. 13: 44).

В двадцатых числах мая после похорон Алеши Достоевские выехали в Старую Руссу. Накануне отъезда Анна Григорьевна уговорила Владимира Соловьева съездить вместе с мужем в Оптину Пустынь, о посещении которой Достоевский давно мечтал.

Почти полгода супруги прожили в Старой Руссе и вернулись в Петербург в середине ноября 1878 г. В Старой Руссе были сделаны траурные фотографии мужа и жены работы петербургского и старорусского фотографа Н. А. Лоренковича.

По мнению Б. Н. Тихомирова, эти парные фотографии образуют «своеобразный диптих», передают «реальный трагизм», производят «самое сильное впечатление во всей иконографии писателя»:

«Взгляд Достоевского из-под тяжело нависающих бровей сумрачен и чреват вопросами о безвинных детских страданиях, которыми в его новом романе будет мучиться Иван Карамазов. Взгляд Анны Григорьевны повторяет выражение мужа, но с еще более трагически-потерянным оттенком» [Тихомиров, 2009: 99].

Вместе с тем фотографии «глубоко интимны»:

«…в отличие от предшествующих фотографий работы Н. Досса и последующих работы К. Шапиро, которые Достоевский широко дарил своим родным и знакомым, неизвестно ни одного снимка работы Н. Лоренковича, который писатель подарил кому бы то ни было. В этом неслучайном факте усматривается тот глубоко интимный подтекст, каким для четы Достоевских обладали старорусские фотографии лета 1878 года» [Тихомиров, 2009: 116].

Илл. 3–4. Ф. М. и А. Г. Достоевские. Фотоателье Н. А. Лоренковича.

1878 . Старая Русса (ГЛМ. КП 35714/6 и 34890)

Fig. 3–4. Fyodor and Anna Dostoevskys. Photo studio of N. A. Lorenkovich.

1878 . Staraya Russa (State Literary Museum)

17–18 июня Достоевский на две недели выехал из Старой Руссы в Москву и Оптину Пустынь. В начале июля он вернулся домой. Скорее всего, фотографии сделаны в первый месяц после смерти сына. Из Оптиной он приехал уже в другом настроении, согласно воспоминаниям Анны Григорьевны:

«Феодор Михайлович вернулся из Пустыни значительно успокоенный и как бы просветленный духом и много рассказывал мне про свои беседы со старцем. Феодор Михайлович не говел в Пустыни, но со старцем говорил как бы на духу, открывая ему свою душу как на исповеди и высказывая старцу все сомнения, его обуревавшие. <…> Я должна признать, что Феодор

Михайлович вынес из общения со старцем умилительное и возвышающее душу впечатление» (цит. по: [Андрианова, Тихомиро: 258]).

Обстоятельства поездки недостаточно изучены в критической литературе. Большинство сведений известно из писем Ф. М. Достоевского, из очерков Вл. С. Соловьева, из воспоминаний и писем А. Г. Достоевской. Незаслуженным доверием исследователей пользуются псевдомемуары Д. И. Ста-хеева, который в Оптиной Пустыни не был, с Львом Толстым, Достоевским и Владимиром Соловьевым по поводу их поездок не общался, из того, что слышал, не всё понял, многое сочинил и переврал, но опубликовал свои заметки в январском номере «Исторического Вестника» за 1907 г.7 Авторы ключевых исследований ([Котельников], [Беловолов]) упустили из виду воспоминания юриста, критика и публициста П. А. Матвеева, который обратил внимание на ошибочность суждений Д. И. Стахеева8. Именно Матвеев 25–27 июля 1877 г. содействовал поездке Толстого и Страхова в Оптину Пустынь. Год спустя он сам побывал в Оптиной через несколько дней после поездки Достоевского и Соловьева, которая состоялась 25–27 июня 1878 г. Об их пребывании в монастыре ему рассказывали сами оптинские старцы. Новые источники ([Дмитриев], [Захаров, 2016], [Андрианова], [Андрианова, Тихомиров], [Тихомиров, 2020]) изменили сложившееся ранее представление о поездке Достоевского и Соловьева в Оптину Пустынь.

Илл. 5. Вл. С. Соловьев. 1870-х гг. Из открытых источников

Fig. 5. Vl. S. Solovyov. 1870s. From open sources

В поездке в Оптину Пустынь состоялся важный диалог, который нашел свое отражение в «Трех речах в память Достоевского» Владимира Соловьева. Спутник Достоевского свидетельствовал, что писатель «в кратких чертах» изложил ему «главную мысль и план своего нового произведения»:

«Церковь, как положительный общественный идеал, должна была явиться центральною идеей нового романа или ряда романов, из которых написан только первый, "Братья Карамазовы"» ⁹ .

Анна Григорьевна не случайно назвала путешествие в Оптину «историей "блужданий"» ( Достоевская : 375). Понадеявшись на Соловьева, Достоевский не разведал точный путь, который оказался значительно дольше, чем предполагалось: из Москвы по железной дороге выехали в пятницу 23 июня, в 300 верстах сошли на станции Сергиево, дорога до Козельска, наполовину проселочная, оказалась 120 верст (на 85 верст больше, чем рассчитывали) ( Д18 ; т. 16 2 : 75).

Дело в том, что у Достоевского была еще одна причина паломнической поездки: он стремился в Оптину, чтобы быть на службе в монастыре в сороковой день кончины сына, проститься с земной жизнью младенца, но не успел, опоздав на сутки (см.: [Беловолов, 71–72], [Тихомиров, 2020: 139]).

В Пустыни паломники «были двое суток» ( Д18 ; т. 16 2 : 75), в течение которых Достоевский трижды встречался и беседовал со старцем Амвросием — «раз в толпе, при народе, и два раза наедине» — и вынес из его бесед «глубокое и проникновенное впечатление» ( Достоевская : 375).

Илл. 6. Дом, в котором жил старец Амвросий. Из открытых источников

Илл. 7. Фото старца Амвросия. Из открытых источников

Fig. 6. The house where Elder Ambrose lived. From open sources

Fig. 7. Photo of Elder Ambrose. From open sources

Обратно путники возвращались той же дорогой, «на тех же лошадях и ехали опять два дня, итого, считая со днем выезда, ровно семь дней » ( Д18 ; т. 16 2 : 75).

Как вспоминала Анна Григорьевна, Достоевский вернулся из Оптиной Пустыни «как бы умиротворенный и значительно успокоившийся и много рассказывал» ей «про обычаи Пустыни» ( Достоевская : 375), с тех пор пошла усиленная работа над романом, который обрел окончательные очертания.

Танатологическая тема играет в романе ключевую роль. Она вбирает в себя сцены в монастыре, «коллекцию» фактов Ивана Карамазова, смерть старца Зосимы, болезнь и смерть его брата Маркела, болезнь и смерть Илюши Снегирева.

Одну из сцен предсмертной болезни Илюши сопровождает «дикий шепот» русского Иова — капитана Снегирева: «Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика!» ( Д18 ; т. 14: 166). Никто не хочет «других» вместо умерших или замученных детей. К этой сцене следует прибавить болезнь, смерть и воскресение Алексея Федоровича Достоевского. Этот комплекс мотивов образует поэтическую идею романа, которая реализована в его сюжете.

Достоевский приезжал в Оптину Пустынь, чтобы отметить сороковины Алеши, рассказал Владимиру Соловьеву идею будущего романа: представить Церковь как положительный общественный идеал, узнал старчество как явление в русском иночестве и жизни, « делом поэта » и « делом художника » воскресил умершего сына, воплотив главного героя романа в раннем человеколюбце Алексее Федоровиче Карамазове. В этом ему помогала — не только стенографировала, но и творила вместе с ним — Анна Григорьевна, которой и посвящен роман.

Владимир Соловьев не был прототипом Алексея Федоровича Карамазова, как полагала гимназическая подруга Анны Григорьевны М. Н. Стоюни-на. По этому поводу Анна Григорьевна даже резко возразила ей: «…не в лице Алеши, а вот уже скорее в лице Ивана он изображен!»10. Кому, как не помощнице и соавтору писателя, узнавать или, наоборот, не признавать прототипы его героев.

Не прототипом, а прообразом в романе был Алексей Федорович Достоевский.

Автор не случайно назвал героя именем умершего сына: «За многими сценами романа стоят личные впечатления и переживания автора. Одно из них — неожиданная смерть 16 мая 1878 г. младшего сына Алеши, здорового и веселого мальчика. В память о нем назван главный герой романа "Братья Карамазовы"» [Захаров, 2004: 354].

Об этом я писал в 2004-м и в последующие годы [Захаров, 2007: 706; Захаров, 2013: 423].

До недавнего времени это была всего лишь гипотеза. Сейчас догадка подтверждена найденными и опубликованными недавно признаниями Анны Григорьевны, которая, отвечая на вопросы о пребывании Достоевского в Оптиной Пустыни, писала 14 января 1912 г. выпускнику Московской Духовной академии В. Е. Троицкому:

«Считаю нужным сообщить, что летом 1878 г. Феодор Михайлович находился в чрезмерно грустном и подавленном настроении: 16 мая этого года скончался наш трехлетний сын Алеша ( в честь его назван Алешей младший Карамазов ) и его смерть от внезапно проявившейся в нем эпилепсии, (очевидно, унаследованной им от отца) чрезвычайно поразила и огорчила Феодора Михайловича» (выделено нами. — В. З. ) (цит. по: [Андрианова, Тихомиров: 257]).

Если дать прямой ответ на вопрос, кем стал Алексей Федорович Достоевский в романе «Братья Карамазовы», мой ответ очевиден: Алексеем Федоровичем Карамазовым.

После погребения Илюши Алексей Федорович произнес речь, на которую с восторгом откликнулись сначала Коля Красоткин, а потом и мальчики:

«Ура Карамазову!»

Коля спрашивает Алешу:

«…неужели и взаправду религия говорит что мы все встанем из мертвых и оживем, и увидим опять друг друга, и всех, и Илюшечку?

— Непременно восстанем, непременно увидим и весело, радостно расскажем друг другу всё что было, полусмеясь, полу в восторге ответил Алеша» ( Д18 ; т. 14: 340).

Каждым имясловием и имяславием героя Достоевский возглашал бессмертие сына.

В русском языке есть два слова с понятными значениями: имясловие как провозглашение имени (или еще в одном значении «терминология», по Далю11) и имяславие как его прославление. В ХХ в. имяславие как присутствие Бога в имени стало догматической категорией и вызвало яростные богословские споры в Православии. Это новое значение не имеет отношения к тезаурусу Достоевского. Слово употреблено мной в прямом смысле.

Танатологическая тема романа пасхальна.

О переживаниях смерти ребенка писали многие. Подобную утрату пережили Лев Толстой и С. А. Толстая: 23 февраля 1895 г. умер их сын Ванечка.

26 февраля отец отметил в дневнике: «Похоронили Ванечку. Ужасное — нет, не ужасное, а великое духовное событие»12. Софья Андреевна написала свои «Воспоминания о Ванечке». Для Толстых смерть сына имела глубоко религиозный и интимный смысл.

Реакция Достоевского на утрату сына незаурядна. Он написал роман, в котором гениально выразил не просто событие жизни, а смысл бытия: в лице Алексея Федоровича Карамазова воскресил умершего сына — Алексея Федоровича Достоевского.

В названии статьи приведены слова Б. Пастернака из романа «Доктор Живаго». В стихотворении героя «На Страстной» канун Пасхи предвосхищает чудо:

«Смерть можно будет побороть

Усильем Воскресенья» ¹³ .

Таким чудом и «усильем Воскресенья» для Достоевского стало творчество. Христиане знают: Христос воскрес, душа бессмертна. Достоевский сделал бессмертными своих героев и сына.