Социум в зеркале погребальной обрядности населения эпохи бронзы Южного Урала: портрет или автопортрет?

Как бы детально и всесторонне мы не углублялись в анализ вещей и их археологического контекста, какие бы не строили многоэтажные типологические или классификационные схемы, в конечном итоге археология, изучающая объекты и следы человеческой деятельности, является наукой о человеке, о его истории и культуре.

Я. А. Шер

Жанр социального портрета1, в отличие от жанра социальных реконструкций2, пока не самый распространенный в историографии, особенно археологической. В этом нет ничего удивительного в свете широко бытующего убеждения, что идеология — наиболее уязвимая для критики разновидность построений, редко выходящая за рамки более или менее правдоподобных гипотез. К тому же, в умах исследователей созрела стойкая уверенность по поводу невозможности полноценной работы вне параллельного анализа нарративных (или хотя бы изобразительных) источников3. Настолько ли безнадежна ситуация, как представляется большинству специалистов? Ответ на этот вопрос лежит гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд, и соотносится с проблемой достоверности исторической реконструкции в принципе ввиду невозможности прямой верификации выводов, определяемой спецификой науки4. Собственно все общественные науки имеют те же «родовые» проблемы, что и история. Сложность первичного элемента (неделимость) анализа обусловлена многообразием формирующих факторов. Единичные явления и первичные взаимодействия существенно влияют на систему в целом. Результаты наблюдения в серьезной степени зависят от объекта. Также могут быть упомянуты неинструментальность исследования и достаточно высокая скорость изменений системы в целом либо ее отдельных элементов5. Для археологии все перечисленное умножается на принципиальную ущербность источника, прошедшего два «фильтра»: далеко не все процессы находят свое вещественное воплощение и отнюдь не все воплощения доходят до исследователя в силу естественных причин физической сохранности материалов.

Большая группа проблем связана и с методикой извлечения информации из археологических источников, которые далеко не всегда наглядно иллюстрируют жизненные реалии даже в части функции конкретных вещей, не говоря уже о системе социальных отношений в целом. Несмотря на приведенный перечень проблем, археологи довольно часто оперируют не только формальными понятиями «тип», «горизонт», но и широкими обобщениями. Исходные позиции такого рода умозаключений чаще всего остаются в сфере подразумеваемого аксиоматического тезиса об адекватном отражении действительности в археологическом источнике. Имеется в виду, что поименованные выше проблемы не влияют (или влияют несущественно) на достоверность конечного результата. За редким исключением не формулируется и список методов перехода от вещественных источников к характеристикам социального организ-ма6. Поскольку в абсолютном большинстве случаев археолог имеет дело с массовым материалом, то подспудно предполагается, что в результате генерализации единичные отклонения от инвариантного ядра погашаются.

Представляется, что справедливость этого тезиса требует более развернутой аргументации, чем это обычно имеет место. В качестве иллюстрации обратимся к материалам погребальной обрядности, которая является общепризнанным основным источников сведений о системе социальных отношений. Фундаментом такой уверенности служат кросс-культурные штудии процессуалистов7 и их последователей, акцентирующие внимание на соответствии прижизненного статуса индивида и характера погребения. Правда, последующие исследования в данном направлении, скорее всего, свидетельствуют о корреляции этих двух позиций, а не о жесткой функциональной связи8. Некоторые авторы вообще скептически оценивают саму возможность сколько-нибудь полных социальных реконструкций методами археологии9.

Однако, в рамках данной публикации обратимся к иной контроверзе. В своем стремлении преимущественно использовать именно погребальные памятники для социальных построений археологи исходят из максимального доверия к этому типу источника, по сути рассматривая его как портрет (точнее, посмертную маску) социума. Насколько адекватна такая убежденность, стоит оценивать в каждом случае отдельно, привлекая различные не только исторические и археологические данные, но также информацию естественных наук. Менее всего хотелось бы ссылаться на общеизвестные примеры нивелирования нормами мировых религий прижизненного социального статуса погребенного. И за пределами их распространения вполне достаточно экзотических примеров, иллюстрирующих излишнюю уверенность целого ряда социальных реконструкций. В некоторых случаях при непредвзятом взгляде ситуация выглядит просто анекдотично. Так, средневолжская абашевская культура бронзового века благодаря погребальной обрядности предстает как «культура украшенных женщин и обезглавленных мужчин»10. Можно с легкостью подобрать немало аналогичных «странностей» для разных эпох и территорий, при этом отнюдь не всегда исследователи рефлектируют описанные ситуации.

Выход за пределы позитивистской уверенности, как нам представляется, может быть найден в использовании концепции социального портретирования. Под этим термином мы понимаем символическое воплощение ключевых социальных ролей . Примеры работ в этом направлении чаще встречаются в исследованиях историков и лингвистов, что определяется характером источников. Обычно исследователи создают портрет, выделяя самое главное, опуская подробности, и считают реконструируемую картину объективной. Ю. И. Михайлов считает не менее интересной и важной проблему реконструкции способов и принципов портретирования, присущих конкретному этносу¹¹. Уяснение круга главных идей, сформировавших портрет социума, влечет за собой поиск причин их доминирования.

В действительности такая трактовка предполагает необходимость отделить жизненные реалии от воплощения представлений об идеале социума, т. е. разграничить существующие социальные отношения, реальную стратификацию и связи с коллективными представлениями о собственной идеальной структуре. Полученные картины явно не будут демонстрировать полного совпадения, в связи, с чем представляется актуальным использование методологического прин- ципа дополнительности, предложенного Н. Бором для квантовой физики и распространенного на иные отрасли знания, включая гуманитарные. В археологии примеров его использования не слишком много12 либо этот вариант изучения прямо не декларируется. Между тем данный подход способен существенно обогатить исследовательскую практику. Согласно принципу дополнительности для воспроизведения в знаковой системе целостного явления необходимы взаимоисключающие, дополнительные классы понятий. Таким образом, признается допустимым взаимоисключающее употребление двух языков, каждый из которых базируется на обычной логике. В соответствии с идеей Н. Бора разным областям знания присущи общие черты целостности, индивидуальности. Их отображение с помощью обычного человеческого языка — единственного средства коммуникации между индивидами — требует дополнительного способа описания, необходимость в котором возникает вследствие обязательности учета обстоятельств, которые делают однозначным применение наших первичных понятий13.

Переходя от уровня общих суждений к конкретным материалам, воспользуемся примером бронзового века Южного Урала, который неплохо обеспечен соответствующей информацией и в отношении которого автором уже проделаны некоторые аналитически процедуры. В частности, установлено, что в условиях довольно стабильной экономики жизнеобеспечения и при сопоставимых демографических параметрах конкретных социумов (исключение составляют синташтинские и петровские городища, служившие местами концентрации населения) некрополи разных периодов различаются радикально по числу курганов, могил и погребенных14. Начало эпохи бронзы (ямная КИО) характеризуется небольшими некрополями (до десятка насыпей) с преобладанием единичных индивидуальных захоронений. В синташтинско-абашевский период немногочисленность курганов с лихвой искупается их многомогиль-ностью и коллективным характером захоронений, а общее число покойных в некрополе превышает сто человек. Срубно-алакульское время — период максимально массового использования курганной ингумации и кремации. Наиболее крупные могильники стали местом последнего приюта нескольких сотен человек. Завершающий период эпохи бронзы, напротив, располагает единичными примерами одиночных курганов и могильников, состоящих из пары насыпей. Из краткого перечня прямо следует, что большинство покойных на протяжении почти всего бронзового века недоступны прямому изучению. Это логичное заключение скрывает иной вопрос: каковы основания посмертного отбора. Здесь мы неизбежно ступаем на стезю предположений и догадок.

Сама редкость совершения церемонии, а также ее очевидная трудо- и ресурсоемкость для ямного и син-таштинского населения неизбежно наводят на мысль о неординарном характере церемонии, который может быть обусловлен особостью статуса погребенных. Для финала эпохи бронзы мы можем сослаться лишь на редкость курганной ингумации и отдельные примеры объектов с высокой семантической значимостью15. Если этот тезис верен, а реальные альтернативы предложить затруднительно, неизбежным следствием

А. В. Епимахов должно быть признано, что рассматриваемые ритуальные объекты являются воплощением витальных идей социума (или его сегмента), неким образным воплощением ключевых, с точки зрения носителей традиции, мифологических сюжетов. Среди них, вполне вероятно, присутствует и идеальная модель социума, точнее, ее системообразующие элементы и связи. Иными словами, мы имеем дело с «автопортретом», вернее, сохранившимся фрагментом такового.

Нет сомнений, что на протяжении рассматриваемого периода принципы портретирования менялись неоднократно. В зависимости от внутреннего состояния социума и системы взаимодействий с окружающей средой (природной и культурной) на первый план в ритуальной деятельности выдвигались разные идеи — индивидуальное воплощение культурного героя, священный брак, военная доблесть и пр. Это отнюдь не обозначает, что иные социальные отношения и структуры отсутствовали вовсе, скорее всего, следует подозревать, что они латентны либо не фиксируются археологическими методами. Конкретизация состава этих идей и условий, обеспечивших их доминирование, для каждого из периодов — тема отдельного исследования. В свете изложенного актуальным является вопрос о принципиальной возможности извлечения социологической информации из погребальных памятников.

Несмотря на сделанные выше оговорки, ситуация не кажется нам абсолютно беспросветной. Уловить наличие вертикальной и горизонтальной структуры все-таки можно, и эту задачу следует ставить. Методы достижения положительного результата весьма разнообразны и частью лежат за пределами собственно археологии (например, изучение особенностей диеты или реконструкция характера двигательной активности). Впрочем, во всех случаях предварительной стадией исследования должна стать оценка принципов формирования тафокомплекса16 через призму наличия посмертной селекции. Не менее полезным представляется сопоставление параметров поселений и могильников не только в части их палеодемографии, но и в плане поиска признаков социальной сложности в материалах селитебных памятников. Имеется в виду рассмотрение и отдельных, заведомо синхронных комплексов, и изучение системы расселения, и включенность территории в системы более высокого ранга. Все вместе это должно позволить установить основные характеристики системы социальных отношений (т. е. портрета социума) с точки зрения современного исследователя.

Столь же интригующие перспективы открывает и диагностирование способов отражения ключевых идей и социальных ролей индивидов (последние вполне могут не совпадать с прижизненными). Блестящим примером такого рода является помещение в царски-хе погребениях Шумера наряду с драгоценностями плотницких инструментов17. С формальных позиций последнее должно расцениваться как проявление «производственной специализации», что в контексте остальных находок выглядит явным нонсенсом. Не столь яркие, но вполне убедительные наблюдения можно сделать и для негосударственных социумов. В некоторой степени аналогией могут служить и некоторые ямные погребения Южного Приуралья18. Для обрядности этого времени мы также обнаруживаем плотницкий инструментарий, и вновь контекст на- ходок заставляет быть менее категоричным в заключениях. Массивные металлические изделия часто не имеют следов эксплуатации и могут быть признаны посмертными приношениями, а не собственностью умершего. Это обстоятельство, наряду с очевидной посмертной селекцией, заставляет рассматривать погребенного как символическое воплощение «ремесленника», творца. Не следует сбрасывать со счетов и то, что носители ямных традиций осваивали новые для себя ландшафты, используя доселе неизвестные в Приуралье методы ведения хозяйства — животноводство и металлургию. Эта ситуация может рассматриваться через призму концепции фронтира19. Для нас важнее разделить две трактовки. С одной стороны, раннебронзовое население явно обладало чертами производственной специализации, с другой — вовсе не обязательно обнаруженный в ходе раскопок индивид принадлежал к числу таких «специалистов». Важно, что значимость отрасли в глазах носителей традиции была настолько высока, что это нашло отражение в ритуальной сфере, несмотря на редкость совершения похоронных обрядов по курганному сценарию.

Почти столь же неоднозначной окажется трактовка парных погребений бронзового века, располагающих начиная с 1930-х гг. обширнейшей историографией20. Взгляды исследователей претерпели весьма примечательную трансформацию: если в начальный период совместные погребения рассматривались как отражение социального и семейного неравноправия, то сегодня поиски ведутся в сфере сложных мировоззренческих интерпретаций21. При этом фактические данные (при условии их детального анализа) приходят в противоречие с наглядной и «ясной» картиной. Приведем лишь один пример. В одной из могильных ям синташтинского могильника Каменный Амбар-522 было обнаружено парное погребение. Положение костей не оставляло сомнений в одновременности упокоения: правая кисть мужчины (22—26 лет) располагалась на грудном отделе индивида возрастом 8±2 года. Вероятно, можно было бы сослаться на ранний брачный возраст (колыбельный брак), если бы не находка еще двух покойных в этой же могиле (5±2 и 6±3 года). Вне антропологических определений этот комплекс, скорее всего, был бы интерпретирован как яркое отражение существования малой семьи, однако с учетом приведенных данных выводы не столь очевидны. Этот единичный пример вряд ли может быть признан серьезным аргументом, но непредвзятый взгляд с легкостью обнаружит иные аргументы. В том же могильнике был раскопан срубно-алакульский курган, где в центральной могиле были захоронены женщина 15—20 лет и молодой индивид неопределенно пола. В пределах подкурганной площадки были расчищены 12 (!) индивидуальных детских могил (во всех возможных для диагностирования случаях их возраст не превышал года). Видимо, не требует развернутой аргументации мысль о биологической невозможности родства типа «мать — ребенок» для всего комплекса. Полагаем, что большинство многомогильных алакуль-ских тафокомплексов формировались по сходному сценарию. Зафиксированная нами картина может быть воспринята как результат стечения обстоятельств. Мы не исключаем и такой возможности, но похоронная ритуалистика все же не та сфера, облик которой зависит только от случайностей. Об этом говорит наличие хорошо диагностируемых канонов. В этой связи версия об идеологической подоплеке имеет право на существование. С этих позиций мы можем сформулировать два вывода. Первый — парный брак действительно имел место. Второй вывод вытекает из большой совокупности данных. В системе социальных отношений на первое место вышли горизонтальные, в первую очередь, семейно-родственные связи, что довольно резко контрастирует с предшествующей эпохой.

Таким образом, не следует воспринимать противопоставление портрета и автопортрета социума как полноценную дихотомию. В приложении к нашим материалам (вероятно, и к иным) есть твердая уверенность, что картины социальной жизни с точки зрения современного исследователя и носителей традиции не совпадают, но в некотором отношении они кажутся взаимодополняющими, особенно в свете того обстоятельства, что вторые оказывали прямое влияние на облик археологического памятника, служащего источником исторической информации для ученых. По нашему мнению, эта информация не должна восприниматься как текст, доступный прямому прочтению, хотя бы потому, что археологический памятник не создавался «для передачи сообщений»23.