Современная проза В.С. Маканина в большом времени культуры

Замечание М.М. Бахтина о том, что талантливые произведения живут в большом времени культуры, мир которой «так же безграничен, как и вселенная» (в своих «смысловых глубинах, которые так же бездонны, как и глубины материи» [1, с. 363]), сегодня находит яркое подтверждение в творчестве В.С. Маканина. В конце ХХ – начале XXI в. проза этого художника, отмеченная использованием некоторых постмодернистских приемов, демонстрирует его неизменную обращенность к «универсально-онтологическим вопросам» (Н. Иванова) бытия. Доказательством служит и рассказ «Кавказский пленный», созданный В. Маканиным осенью 1994 г., до декабрьских событий в Чечне. Здесь многое вырастает из переосмысления произведений первооткрывателей «кавказской темы» в отечественной словесности и заставляет прочитать произведение в первую очередь в «контексте Пушкина – Лермонтова – Толстого» (И. Роднянская). Однако уже в заглавии, где вместо слова «пленник» (в словарях современного русского языка оно значится как устаревшее) звучит «пленный», улавливаются эмоционально насыщенные переживания автора, осмысливающего трагические события истории ХХ века – века мировых войн.

В своем рассказе, отразившем предощущение военных действий на Кавказе, Маканин напомнил о том, что пленные, убитые, раненые – неизбежная реальность любой войны. По-видимому, этот художник, из поля зрения которого никогда не уходит проблема исторической памяти народа, имеет в виду и то положение дел, о котором с болью говорит сегодня писатель-фронтовик Д. Гранин: «Сталину казалось, что, ужесточая судьбу пленных и их семей, мы не разрешим бойцам попадать в плен. Это рассуждения невоенного человека. Пленные – обязательная часть войны. У нас отношение к людям, попавшим в плен, было безжалостное, несправедливое, и после войны, спустя десятилетия <…> они оставались <…> виноватыми перед страной, хотя они не были виноваты. Будет совершенно справедливо восстановить человеческое отношение к своим пленным, которое было в царской России, и есть в других армиях» [4].

Словно подтверждая справедливость мысли В.Г. Белинского: «Пленник – это герой того времени» [2, с. 206], Маканин своим «пленным» предлагает новый «поворот» традиционной темы: в сюжете самого рассказа художник-современник, словно «вывернув наизнанку ситуацию кавказского пленника, обыгранную в русской литературе» [7], смещает акценты. Во-первых, пленным оказывается кавказский юноша, которого русский солдат Рубахин собирается как «валюту» использовать для вызволения задержанных боевиками «наших» грузовиков. Во-вторых, сам Рубахин тоже в «плену» – в добровольном плену кавказских гор. Это их красота, «величавость и немая торжественность» бередят и ранят сердце солдата, давно отслужившего положенный срок, и не позволяют ему, «старогодку», «навсегда уехать домой, в степь за Доном» (В.С. Маканин).

Создавая образ этого персонажа, В. Маканин заставляет своих читателей видеть в «мощном и крепком солдате» не просто «комок мускулов» [11, с. 22 – 23], а человека, наделенного способностью воспринимать красоту. Это имеет особое значение для прозаика, который в своем более позднем романе «Испуг» (2006) рельефнее подчеркнет мысль о спасающей мир красоте эпиграфом к первой главе: «Человек думает и рассказывает о красоте. В конце-то концов!.. Поль Валери» [10, с. 7]. Выход через эпиграф за пределы одного времени, одной культуры, напоминает: чувство прекрасного – не только источник художе- ственного вдохновения, но и важнейшее свойство человека вообще. Современного писателя волнует перспектива забвения важных духовных начал в обществе потребляющем, забывающем, что человек рождается «мыслить и страдать», «думать и рассказывать» о преображающей мир красоте.

В рассказе «Кавказский пленный» мотив красоты, имеющий первостепенное значение для раскрытия эмоциональнопсихологического состояния Рубахина, развивается в творческом диалоге с Достоевским. Набранные курсивом слова автора романа «Идиот» – красота спасет мир – открывают произведение, сопровождают все действие и завершают его, обнаруживая себя в размышлениях Рубахина: «Горы, <…> что, собственно, красота их хотела ему сказать?» [11, с. 50]. В отличие от персонажей постмодернистских произведений, которым не хватает «чисто человеческого наполнения» (И. Кузнецова), образы В.С. Маканина, сохраняющего верность реалистической повествовательной традиции, яркие и живые. В данном рассказе «авторские описания нарочито бесстрастны – эмоции переданы персонажам» [8] и представлены убедительно, волнующе, поскольку в основе их содержания – ценности. Рубахин, образ которого выдвигается на первый план рассказа, ценит красивое. В начале произведения его взгляд постоянно, но будто «через запятую» фиксирует «красоту местности», «красивое место», где был в упор расстрелян ефрейтор Боярков, «красивые кроссовки» молодого пленника и его внешность: «очень красив» [11, с. 28]. Напомнив словами Достоевского о том, что «красота» не только эстетическая, но и этическая категория, Маканин через мировосприятие своего Рубахина показывает, что в обществе, лишенном и «отблеска абсолютного смысла» (Б. Тарасов), понятие «красота» этическую составляющую утрачивает. Но все-таки, беря на вооружение нравственный опыт русской классики, писатель выражает веру в спасительное благородство человеческой натуры. Его Рубахин, всмотревшись в лицо кавказского юноши, увидел «человеческую красоту как таковую». Она пробуждает в этом военном человеке незнакомое раньше «чувство сострадания», что пришло «как с неба» (Там же, с. 31).

Прежде Рубахин смотрел «только вперед», это был взгляд «из окопа», правда, различающий «залитое солнцем пространство», «щедрое солнцем пространство», «открытое солнечное место». Лицо пленного, в ком Рубахин рассмотрел не врага, а страдающего человека, расширяет горизонты мировосприятия солдата: он словно впервые увидел небо. Устремленность взгляда вверх сочетается с возвышенностью переживаний: Рубахин испытывает чувство сострадания к чужой душе, «донимаемой болью», которое «приходит очень кстати» и «откуда-то свыше» (Там же), многое изменив в этом «красивом и таком солнечном месте земли». Можно предположить, что в рассказе, автор которого продолжает нравственные традиции русской литературы, ликующий солнечный свет приобретает и тот особый смысл, что имеет солнце для христианина: «человек видит не Бога, но его бытийный тварный коррелят – Солнце…Мы смотрим на небо так, что между им и нами – Солнце» [9, с. 253]. Не случайно к Рубахину чувство сострадания приходит «как с неба», словно напоминая сегодняшним читателям: «невидимая» красота Христа «сквозит и тайно светит» в совести и сострадании, бескорыстии и любви (Б. Тарасов).

Мир, где красота не сочетается с такими жизненно важными ценностями, как любовь, добро, не вызывает авторских симпатий, поэтому художник критичен по отношению и к советскому прошлому, и к «лихим девяностым» с их не «сконструированной», а реальной войной на Кавказе, о которой В.С.Маканин расскажет позднее в романе «Асан» (2008). Так и в «Кавказском пленном», несмотря на то, что подполковник Гуров, под командованием которого служит рядовой Рубахин, «тоскует» о «былых днях», читатели вряд ли разделят печаль его воспоминаний о том, как раньше «при интендантских сбоях <…> Гуров <…> подкатывал к известному зданию с колоннами, куда и входил, не сбавляя шага (и не глядя на умученных ожиданием посетителей и просителей), прямиком в кабинет <…>, и взятку давал, а иногда еще и умасливал кого нужно красивым именным пистолетом» [11, с. 20]. Нет идеализации советского прошлого ни в воспоминаниях «Рубахина о счастливом детстве (которого не было)», ни «в привычных (в советских) словах» о «дружбе народов», которыми Рубахин пытается подбодрить пленного, «намекая ему, что ведут его <…> чтобы отдать своим – взамен на право проехать» (Там же, с. 35). Слова были «стершиеся». Не могут обновить содержание таких нужных для любого общества и любого времени слов и «хваткие» постсоветские годы, когда «жизнь сама собой переменилась в сторону всевозможных обменов (меняй что хочешь на что хочешь)» (Там же, с. 21).

ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Может показаться, что персонажи рассказа постепенно «вживаются» в эти обстоятельства. Вот подполковнику Гурову представляется: «Он поладит и с этим временем, он соответствует». «Ладит» с жизнью и Алибеков, ведущий свой «неторопливый торг»: «Алибеков прибыл за оружием, а Гурову, его офицерам и солдатам позарез нужен провиант». Но вдруг Алибеков негромко запел: «Все здесь замерло-ооо до утра-ааа» – и «ему уже не хочется торговаться. Грустно». Грустно и «его старому другу Гурову»: новым временам «он соответствует. Но… но, конечно, тоскует» [11, с. 12, 19, 21]. Судя по характеру вспомнившейся персонажам песни, их эмоциональное состояние определяет тоска не по идеологическим формулам былых лет, а по любви, человечности, что не выменять ни за какие деньги: «торг здесь не уместен». Песня «Подмосковные вечера» на слова поэта-фронтовика М. Матусов-ского (музыка С. Соловьева-Седого) впервые прозвучала в 1957 г. на Московском фестивале молодежи и «сразу стала русской всемирной визитной карточкой. Теперь она занесена в книгу рекордов Гинесса как самая исполняемая в мире» [12]. Не случайно именно ее вспоминают персонажи Маканина, переживающие время распада Советского государства, словно подтверждая: истинно национальное всегда интернационально.

На первый взгляд, в обстоятельствах нового времени, снизившего идеалы «коллективистского сознания», уверенно чувствует себя Рубахин: операция по разоружению продолжается, но он уже «не вмешивается. Он дело сделал» [11, с. 25], т.е. в его руках есть пленный – это живая «валюта». Кажется, Рубахин хорошо уяснил разницу между «мое» и «наше». Он «отстоял своего пленного»: «Этот мой!» <...> те наши, а этот – мой» (Там же, с. 26). Однако все представления о расчетливости солдата разрушает его встреча с человеческим страданием: «лицо пленного было по-прежнему красиво и так печально». Возможно, дружелюбный интерес к «другому» в рассказе Маканина должен напоминать о «Хаджи-Мурате» Л.Н. Толстого. А в милосердии Рубахина, который на привале отдал молодому кавказцу «свои шерстяные носки. Сам остался в сапогах на босу ногу», «развязал пленнику руки», подумав: «освободить кому-то хотя бы только кисти рук и хотя бы только на время пути – приятно» (Там же, с. 34), – улавливается перекличка с «Войной и миром», со словами Кутузова-победителя об отношении к пленным наполеоновской армии: теперь «и пожа- леть можно. Тоже и они люди», – произносит герой Л.Н. Толстого, увидев, как русский солдат, «смеясь и трепля по плечу француза, что-то ласково говорил ему» [15, т. 7, с. 198]. Развитие действия в «Кавказском пленном» Маканина подтверждает и вывод автора «Войны и мира» о том, что «война не любезность», это надо понимать и «не играть в войну». В условиях «надвигающейся опасности (и справа, и слева)» Рубахину «не до игрушек». Уловив в пленном «признак непредсказуемого поведения», он забывает о чувстве сострадания: весь «на инстинктах» солдат «притянул юношу к себе, <…> блокируя, обнимая горло. Сдавил…» [11, с. 43].

Идейно-эмоциональное содержание рассказа углубляет кольцевая композиция. Внешне за то время, что длится действие, ничего не изменилось: «Без перемен». Однако изменилось внутреннее состояние Рубахина, для которого словно «свет померк»: со страниц рассказа уходит солнечное сияние, что на протяжении всего действия было неотъемлемой характеристикой пейзажей. Автор сосредоточивает внимание читателей на самооценке, самоанализе персонажа, который с «досадой» осознает «озленность не на кого-то, а на себя» (Там же, с. 49), переживая «приступ пустоты» (В.С. Маканин). Как утверждают фронтовики Великой Отечественной, «это сейчас рассуждают об адаптации, преодолении всевозможных синдромов. Узаконен многозначительный медицинский термин “болезнь войны”. В наше время термина не было, но болезнь-то была. Однако <…> надлежало полагать, будто “пройденный этап” не оставил по себе душевных ран, психологических травм» [6]. Душевная травма Рубахина – участника «гипотетической» войны, в образе которой обобщен трагический опыт ХХ в., определяется совсем не по-военному: «Устал он» [11, с. 45]. Рассказ В. Маканина «Кавказский пленный», вбирая в себя обширный литературный контекст, воспринимается как произведение антивоенной направленности: от еще «неначавшейся», «лабораторно» сконструированной войны «устали» все персонажи. Со слов Алибекова читатели узнают: «Старики недовольны. Старики говорят, куда русские, туда и мы – и чего мы друг в дружку стреляем» (Там же, с. 15). Гуров и Алибеков, «давно знающие и уважающие друг друга», невесело шутят, поддерживая беседу: «Чай – это тебе не война, чай остывает» (Там же, с. 12). Образом своего Рубахина, бьющегося над вопросом о том, «зачем окликала» его красота Кавказских гор, Маканин в своем рассказе «окликает» Пушкина и Лермонтова, «внимательно изучавших пропасть между культурами, обреченными на соседство, и способы ее преодоления» [7]. Понимая, что события «в Чечне являются худшим примером повторяемости конфликтов, неизжитых в прежнюю эпоху» [3, с. 29], Маканин творчески ассимилирует и уроки Толстого, который неизменно «в стане страдающих, подвергающихся насилию и против тех, чьи действия это насилие инициировали» [5, с. 206]. Эта позиция близка современному русскому художнику, который словно прогнозирует досадные созвучия между распоряжениями царя Николая I из «Хаджи-Мурата» Толстого «усиленно тревожить Чечню и сжимать ее кордонной линией» [15, т. 14, с. 94] и событиями недавней истории, свидетельствующими: «первый, кто предложил Ельцину вооруженную помощь против мятежного парламента, был Дудаев» [13]. В прозе В.С. Маканина, неизменно обращенной к «болевым» проблемам современности, постоянно ощутимы нервущиеся нити отдаленного и близкого литературного родства, формирующие ту «особую географию памяти» (В.С. Маканин) художника, что связывает его с «большим временем культуры» (М.М. Бахтин) и закрепленными в ней вечными ценностями: истиной, добром, красотой.