Создание и реконструкция общности: случай спецпереселенцев

В истории формирования населения мно-гих территорий Российского Севера и Сибири в ХХ веке спецпереселенцы сыграли заметную роль. Целый ряд местностей и отдельных поселений, созданных в советское время, имеют репутацию «ссыльных», в соответствии с которой выстраивается их история. Обширная историография спецпереселений включает детальные исследования, выполненные на региональных материалах. Большей частью они сосредоточены на депортациях по этническим основаниям [1], [8], [30], на «крестьянской ссылке» [4], [5], [15] и положении высланных в конкретных регионах [3], [7], [12], [17], [24], [29]. К основным можно отнести проблемы социальной адаптации переселенцев, особенно когда речь идет об этнических группах, а также вопросы о степени и формах сопротивления крестьян действиям власти. Недостаточно работ, в которых спецпереселенцы и другие группы советского «спецконтингента» рассматрива-

лись бы как социальный и культурный феномен. Исследовательские вопросы, касающиеся категоризации населения, идентификации общностей в тот или иной исторический период, нацелены не только на понимание историко-демографических процессов и культурных сдвигов в обозримом прошлом, но и на прояснение текущей ситуации. Использование «исторических» идентификаторов, к которым относится и категория «спецпереселенцы», детерминировано актуальными общественными и институциональными интересами. Они могут быть связаны как с гуманистическими ценностями сохранения культурной преемственности, так и с политическими задачами. Реидентификация спецпереселенцев как солидарной общности относится к «перестроечному» периоду. Она вызвана активизацией реабилитационного процесса, деятельностью правозащитных организаций и включением людей, подвергшихся социально-политическим репрессиям, в официальную, открытую отечественную историю.

ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ И МАТЕРИАЛ

Проблемное поле изучения процессов идентификации создается как минимум трехсторонними отношениями. Согласно концепции Р. Брубейкера, разделяемой многими исследователями, методологически важно учитывать сложные взаимосвязи между, во-первых, категориями, которыми обозначаются те или иные сообщества, во-вторых, группами в их субстанциальной данности и, в-третьих, «групповостью», или «общностью» – в значении объединяющего свойства (совокупности свойств). В этом смысле общность понимается как «эмоционально нагруженное чувство принадлежности к отдельной, ограниченной группе, включающее как осознанную солидарность или единство с другими членами группы, так и осознанное отличие от определенных чужаков и даже антипатию к ним» [2: 99].

В современной теории утвердились идеи множественности, конфликтности, контекстуально-сти, ситуативности идентичностей, их обусловленности реляционными социальными связями [27], [31], [32], [35] и др. Р. Брубейкер подчеркивает, что обладание неким общим свойством и наличие реляционных связей между людьми только вместе взятые способны дать чувство принадлежности к ограниченной солидарной группе. Вместе с тем это чувство может сформироваться и при минимальной или отсутствующей реляционной связанности, основываясь на категориальной общности и на ощущении сопринадлежности [2: 100–101]. Что же касается категориальных обозначений, то сами по себе они не могут свидетельствовать о существовании реальных сообществ:

«Степень, до которой официальные категоризации формируют самопонимания и в которой категории населения, созданные государствами или политическими деятелями, приближаются к реальным “группам”, – открытый вопрос, на который можно ответить только эмпирически» [2: 111–112].

Нашей целью было выяснить, как люди, которые соотносят себя с исторической общностью спецпереселенцев, определяют основания этой общности и как эти основания соотносятся с официальными идентификаторами периода спецпереселений.

Основным материалом стали воспоминания бывших спецпереселенцев, привезенных в 1929– 1930-х годах на Кольский полуостров, и их потомков. Это тексты из опубликованных источников, прежде всего сборников, составленных активистами общественной организации «Хибинское добровольное историко-просветительское общество “Мемориал”» [19], [20], [22], [27]. Для анализа было отобрано около 100 текстов. Все они представляют собой нарративы, сосредоточенные на теме спецпереселения. Большей частью это истории семей, а также биографии родителей и прародителей, автобиографии, «воспоминания о детстве», письменные ответы на вопросы, записи со слов мемуаристов, выполненные интервьюерами и атрибутированные с разной степенью полноты. Многие воспоминания написаны по инициативе сотрудников «Мемориала» или получены в результате целевого интервьюирования. В иных случаях авторы брались за мемуары потому, что у них появилась возможность сделать «явным» и сохранить для потомков семейное знание, которое ранее было «потаенным». Более того, драматический опыт спецпереселения стал социально востребованным и приобрел историческую ценность.

Методологическую сложность составляет совокупный анализ текстов, поскольку мемуаристы относятся к разным поколениям: испытавшие переселение в молодом трудоспособном возрасте, переселенные с родителями в раннем детстве, родившиеся в местах спецпоселения, родившиеся в более позднее время. Воспоминания о травматичном опыте выселения и о выживании на строительстве городов в Хибинах, транслируясь в семьях, сформировали «помнящую» общность из нескольких поколений. Первостепенную роль здесь играют формы семейного (в первую очередь) и общественного дискурса определенного времени (о значении нарратива в конструировании идентичности см.: [36]). В этом случае мы имеем дело с феноменом, который М. Хирш назвала постпамятью – когда носителями коллективных воспоминаний становятся люди, сами не участвовавшие в событиях, но обладающие эмпатией по отношению к тем, кто был в них реально вовлечен [34]. Информация передается «на таком глубоком эмоциональном уровне, что начинают создаваться собственные воспоминания <…> не за счет процесса припоминания, но за счет вовлечения воображения и проецирования» [28].

Реконструкция общности с включением в нее категории потомков («выходцев») осуществляется с помощью различных форм коммеморации, и в первую очередь нарративных практик, возникая

«из желания сообщества, существующего в данный момент, подтверждать чувство своего единства и общности, упрочивая связи внутри сообщества через разделяемое его членами отношение к прошлым событиям, или, более точно, через разделяемое отношение к репрезентации прошлых событий» [16: 116].

ИДЕНТИФИКАТОРЫ ОБЩНОСТИ

Идентификация общности «спецпереселен-цы» относится к тому типу, который «не имеет соответствия в области самоидентификации: формализованные, кодифицированные, объективированные системы категоризации, созданные мощными институтами власти» [2: 91]. Государство насаждало и с течением времени варьировало, уточняло категории в составе спец-контингента, в том числе используемые по отношению к людям, подвергшимся высылке и при- нудительному поселению: «спецпереселенцы», «трудпоселенцы», «спецпоселенцы», «спецпере-селенцы – бывшие кулаки», «ссыльнопоселенцы» (высланные в судебном порядке) и пр. Присвоение официальной категории той или иной группе людей сопровождается определением их статуса в общественной иерархии. Соответствующие ему навязанные социальные роли могут внутренне приниматься или отвергаться как самими исполнителями, так и их окружением. По замечанию Брубейкера, связь между официальными категориями и самопониманием редко становится предметом детального анализа. С одной стороны, заданные отношения так или иначе включаются в обыденные взаимодействия, «опривычивают-ся» и влияют на самоидентификацию. С другой стороны, те, кто подвергается категоризации,

«сами постоянно следуют этому процессу, и критерии, используемые ими для осмысления себя и других, не обязательно имеют что-то общее с категориями, используемыми государствами, какими бы могущественными они ни были» [2: 134–135].

Официальный статус спецпереселенца его носители чаще всего называют «клеймом», а соответствующее ему социальное положение - «из-гойничеством». Отвергать правомерность наделения этим статусом можно сколько угодно, но для «заклейменных», как и остального населения, оно стало обстоятельством непреодолимой силы. Спецпереселенцы как категория определяются рядом объективных свойств и сопутствующих жизненных обстоятельств. Во-первых, на спецпоселение отправляли по определенным признакам: классовым, конфессиональным, политическим, этническим [23: 214]. Самую значительную часть «классово чуждых» составили представители крестьянства, по декларации власти - зажиточного, использовавшего наемную рабочую силу, единоличного. Выходцами из крестьянских спецпереселенческих семей является и подавляющее большинство наших мемуаристов. В реальности на местах все обстояло по-разному. Социальная идентификация подлежащих высылке осуществлялась во многом произвольно, формальные критерии часто не выдерживались. Это давало основания для опровержений и сетований на «ошибочность» отнесения к данной категории в частных случаях. Сама категория «кулаки» мемуаристами в большинстве своем не оспаривается, но они крайне редко применяют ее к своим родственникам и только в тех случаях, когда безусловно признают их зажиточность, использование ими наемных работников, неприятие колхозов.

Система типовых аргументов против действий власти в отношении конкретной семьи «наследуется» потомками:

«Ну, какие они кулаки? Зажиточные – да! Помногу имели детей, работали с утра до вечера. Наемных рабочих не держали» (о семье деда)»1 [20: 7].

«Жили не богато, рабочих не имели, все делали своими силами, своими семьями земли обрабатывали, которая принадлежала им по наделу, согласно семьи»2 [20: 63].

Во-вторых, спецпереселенцы - это те, кто претерпели насильственное выселение из родных мест на другие территории, чаще отдаленные, неосвоенные и вообще малопригодные для жизни, особенно с точки зрения земледельца. Переселение происходило в соответствии с типовыми алгоритмами, разработанными директивными органами [5: 61–84]. По этой причине рассказы о переселении обнаруживают не только большое фабульное сходство, но и совпадение деталей в описаниях выселения, транспортировки, размещения на новом месте и т. д. [11]. Переселение и обживание сопровождались физическими тяготами, болезнями и смертями, то есть физическим насилием.

В-третьих, отнесенные к данной категории люди были ущемлены в правах. Это касалось в первую очередь лишения паспортов, избирательного права, возможности передвижений с установлением подконтрольности (необходимость отмечаться в комендатурах), а также ряда других прав. В-четвертых, спецпереселенцы подверглись экономической дискриминации: отъем собственности, меньшая оплата за труд, большие налоги и пр.

Создавая официальную кодификацию населения, власть устанавливает правила отношений. В данном случае государство инициировало прямое противостояние, объявив крестьян-«кулаков» своими врагами. «Государственный террор был первичным по отношению к ответному насилию (физическому и имущественному), которым отвечала масса крестьянства на действия властей в деревне», - утверждает С. А. Красильников. По его мнению, в первую очередь в силу различия стратегий сторон («государство нападало, крестьянство оборонялось») крестьянское сопротивление было обречено на неудачу [15: 39-40]. На первых этапах спецпе-реселений, как свидетельствуют исторические исследования, это сопротивление было вполне ощутимым и осуществлялось разнообразными способами - от локальных восстаний до скрытых, эскапистских действий отдельных семей. К формам сопротивления относились «саморас-кулачивание», тайный выезд из деревень, распродажа имущества и забой скота, разделы хозяйств, создание фиктивных колхозов из родственников, попытки защитить высылаемых крестьян на местах, бегство во время транспортировки и из спецпоселков, организация повстанческих групп в районах спецпоселений, отказ от работы и др. [4], [6], [14], [18], [21], [25].

В рассмотренных текстах больше всего воспоминаний о разнообразных способах сокрытия от власти, неудавшихся или отчасти удавшихся попытках ее обмана, предшествовавших высылке. «Успешными» такие действия оказывались для отдельных членов семей – за счет разделов, браков с бедняками, смены фамилии, заблаговременного бегства благодаря предупреждению сведущих родных или земляков. Бегство по пути в ссылку мало кому, но иногда удавалось:

«По дороге, кто мог, спрятался или сбежал, когда поезд останавливался по нужде. Тех, кто бежал, расстреливали»3 [19: 190];

«Их тоже отправили в Сибирь, но отец с другом бежал, и они оказались на Вологодчине, где к ним очень плохо отнеслись. Питались с помойки: очистки, капустные листья. Решили податься на Кольский п-ов. Шли через Карелию, где их даже оставляли работать на лесопилке, предварительно отмыв от вшей и переодев в другую одежду, даже документы обещали сделать. Очень они им понравились – люди-то работящие. Они пошли дальше на Север и потом очень пожалели, что не остались. Подучили бы язык и сошли за карелов»4 [20: 23].

Непротивление высылке у части крестьянских семей было связано с традиционными установками старших, которые усваивались потомками:

« Помню, дедушка говорил: “Какая бы власть ни была, мы должны ей подчиняться, значит, так надо”, поэтому никто не сопротивлялся и не протестовал»⁵.

Далее, рассказывая о жизни в Хибиногорске, та же мемуаристка заметила: «Снабжением в общем были довольны, хотя и не всегда ели досыта. Давали пайки, деля две бутылки молока на месяц, а овощей долго не было. Конечно, народ болел, люди умирали от цинги, тифа. Сказать, что нас как-то притесняли – этого не было. Редко кто не подчинялся правилам» [22: 30–31].

«Притеснение» здесь понимается только в значении ответных действий власти на неповиновение, а голод, болезни и смерти из-за условий труда и быта к притеснениям не относятся даже по прошествии многих лет.

Определяя нормы взаимоотношений с различными категориями высланных, государство время от времени меняло формальные идентификаторы и переструктурировало состав «спец-контингента». Новым терминам соответствовали новые смыслы, на что историки обратили внимание. С. А. Красильников отметил, что превращение «спецпереселенцев» в «спецпоселенцев» указывало на «завершение стадии переселения и переход к “оседанию”», но в любом случае для власти они оставались ссыльными, и в конце войны вернулось обозначение «спецпереселен-цы – бывшие кулаки». «Возвращение через 15 лет к первоначальному названию “спецпересе-ленцы” означало лишь то, что доминантой в глазах властей была репрессия, а не миграционная составляющая упомянутого явления», – пишет историк [15: 30]. Таким же образом, отталкиваясь от значения терминов, М. Ю. Ким использует их для подтверждения того, что отношение государства к обозначаемой части населения менялось в зависимости от его актуальных интересов:

«Сама проблема выселения кулачества из идеологической плоскости со временем перешла в более практи- ческую область. В этом, на наш взгляд, надо усматривать изменение формулировки “спецпереселенцы” в первые годы выселения на “трудпоселенцы” в последующие. Постепенно изменялось отношение власти к спецпере-селенцам от “врагов народа”, которых подвергли “кулацкой ссылке”, к пониманию, что это основная рабочая сила, которой требуется соответствующее внимание для поддержания ее трудоспособности. В связи с этим в поле зрения власти оказались социально-бытовые и трудовые условия спецпереселенцев» [13: 60].

Насколько изменялись реальное положение переименованных высланных и их встречное отношение к власти, судить сложно. Что касается самоопределения, можно уверенно предположить, что после присвоения статусов «кулаки» и «спецпереселенцы» последующие переименования сказывались на нем минимально. По крайней мере, в воспоминаниях эти обозначения легко взаимозаменяются, используются равноправно («трудпоселенцы» – реже), в отдельных случаях мемуаристы уточняют: с такого-то времени (тогда) нас стали называть (называли) трудпоселенцами (спецпереселенцами), – если в другое время их обозначали иначе.

Значительно больше на социальном самочувствии высланных сказывалось то, что принадлежность к спецпереселенцам предполагала возможность снятия «клейма». Частичная или даже полная интеграция в нормализованное общество допускалась при неких условиях, определяемых властью сообразно с политическими и экономическими задачами момента. У молодежи шансов было больше, например, для мужчин основанием была служба в армии. Тексты позволяют судить о том, снятие каких ограничений воспринималось в качестве радостных событий или знаков того, что власть сдает свои позиции в отношении к спецпереселенцам. В любом случае положительно воспринимался каждый шаг на пути к социальному равенству с большинством.

«Мои родители очень болезненно воспринимали, что были лишены права голоса. В 1936 году папа и мама уже имели право идти на выборы, и этим очень гордились. Кроме того, вышел Указ Сталина, что “сын (дочь) за отца не отвечает”. Это уже было достижение, и мы могли ездить. Но в паспортах оставалась метка…»6 [20: 42].

«Первые годы нашей здесь работы мы не имели права вступать в профсоюз. А после 1936 года нас, высланных, приняли в профсоюз и дали право в выборах. Это нас очень обрадовало»7 [22: 38].

«А как война началась, нас повезли в эвакуацию в Казахстан, на Иртыше плотину строить. На Кольском кулаков вроде постыдились брать в армию, а там всех мужчин и взяли <^ >. Взять моего мужа: кулаком считался, а учили на летчика»8 [22: 86].

С началом сокращения, а затем и ликвидации системы спецпоселений усиливался дополнительный смысл слова «спецпереселенцы»: это те, кто нуждается в реабилитации. Освобождение от спецпоселения с выдачей паспортов и возвращением прав происходило длительно и поэтапно, распространяясь на разные категории спецпосе- ленцев. Историки определяют этапы этого процесса: с середины 1940-х по 1953 год происходит постепенное снятие с учета спецпоселения, с середины 1950-х по 1965 год - постепенная ликвидация института спецпереселений и системы спецпоселений9 [9], [29: 207–210].

Реабилитация, подтвержденная официальным документом, осмысливается как знак восстановления справедливости. Мемуаристы осознают поэтапность реабилитационного процесса и связывают его со сменой руководящих личностей и периодов в истории Советского государства.

«Только в Хрущевские времена мы постепенно сравнялись со всеми советскими людьми. И сейчас, через 62 года, власти объявили о нашей реабилитации»10 [20: 61].

«Вот так я и жила семьдесят лет на доносах и подсиживании. Спасибо Ельцину, хорошо, что появился такой человек»11 [22: 43].

Многие не дожили до получения справки о реабилитации, что болезненно переживается родственниками («не дожил…»). Некоторые спецпереселенцы так и не получили официального свидетельства о восстановлении в правах. Причины были разные - не учтенные законодательством нюансы и двойственное правовое положение переселенца, недобросовестность исполнителей на местах, отсутствие или утрата документов и др.

ВОССОЗДАНИЕ И ПЕРЕФОРМАТИРОВАНИЕ ОБЩНОСТИ

Переломными в отношении идентификации спецпереселенцев (спецпоселенцев) следует считать 1989-1991 годы. Они ознаменованы документами, которые вывели за рамки закона ранее принятую категоризацию и признали тех, кто относился к социально дискриминированным группам, «жертвами», которым по закону требуется реабилитация. Это Указ Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30–40-х и начала 50-х годов»12; Декларация Верховного Совета СССР «О признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечению их прав», принятая 14 октября 1989 года13; Закон Российской Федерации от 18 октября 1991 года № 1761-1 «О реабилитации жертв политических репрессий»14. Новое государство, обвинив предшественника в беззакониях, приняло на себя роль восстановителя справедливости.

Таким образом, бывшие спецпереселенцы вкупе с другими категориями репрессированных получили новое официальное обозначение и новый статус. Если ранее, по мере развития реабилитационного процесса, в обществе усиливалось осознание того, что о жертвах репрессий и насильственных переселений можно и нужно говорить и писать, пусть с известными оговорка- ми, то с конца 1980-х - начала 1990-х годов обнародование информации и публичное осуждение действий советской власти приобрели характер социального требования. Предшествующий («по-слесталинский») период стал восприниматься как «эпоха замалчивания». На этом этапе многие категории перестали существовать, а социальная память, базирующаяся на ощущении «общности судьбы» с такими же пострадавшими и на семейном знании, искала и вырабатывала устойчивые формы для своего выражения. С утратой прежних официальных идентификаторов, во-первых, приобретали большее значение неформальные определители, социально-культурные маркеры общности, во-вторых, происходило нарративное оформление категории «жертвы политических репрессий» («репрессированных общностей») – и как целого, и отдельных разрядов.

Сформировался дискурс, в рамках которого говорят и пишут о спецпереселенцах журналисты, публицисты, правозащитники, историки-краеведы, а также сами спецпереселенцы и их потомки. Содержательно-смысловую основу культурной идентификации составляет ряд ключевых концептов.

Коллективная жертва – закрепившийся за спецпереселенцами символический статус, который объединяет их с другими категориями репрессированных. Важнейшими концептами, которые организуют тексты спецпереселенцев, являются «страдание» и «мучение». Они определяются и описываются через конкретные проявления: физические, психологические, материальные, бытовые, эмоциональные. Утверждается неполноценность прожитой жизни – следствие и проявление «грабежа» (не только в экономическом смысле) со стороны власти. Для спецпе-реселенцев большое значение имеет формальная легитимация «равенства». Отсутствие «справок», «льгот» и трудовых наград дает основание оценивать жизнь в качестве не только «ограбленной», но «украденной» в целом. Соответственно, их наличие многими воспринимается в качестве хотя и неэквивалентной, но компенсации. Другие же однозначно утверждают, что льготы и справки слишком запоздалая и недостойная цена за поломанные судьбы.

С историей общности и судьбами ее представителей ассоциировано понятие «правды». Правда – это знание, которое было скрыто ложью и умолчанием, а потом «открылось». Спецпере-селенцы осознают себя носителями «истинной истории», противопоставленной искажающим ее официальным версиям. К разряду ключевых относится понятие «справедливость». Поскольку главным источником несправедливости явилось беззаконное государство, справедливость предстает прежде всего в правовой ипостаси: права на землю, собственность, равенство прав граждан и т. п. Нравственный аспект справедливости заключается в восстановлении «исторической правды» о спецпереселенцах и сохранении ее в памяти потомков.

Труд — один из важнейших идентификато-ров данной общности. И причины ее создания, и страдание, и выживание обусловлены связью с трудом, во-первых, тяжелым, во-вторых, нравственным: работали «честно, не считаясь со временем», «на совесть» и т. п. Главной же чертой трудового поведения бывших крестьян является честность. Это самое емкое в смысловом отношении свойство спецпереселенцев. Оно соотносится и с «трудом», и с «правдой», и с бытовым поведением (постоянно подчеркивается неприятие воровства)15.

Наконец, значительную смысловую нагрузку в определении самой общности и ее общественной роли имеют концепты «памяти», «судьбы», «семьи» («рода»). Воссозданная в новых условиях общность, соединяющая представителей разных поколений, видит свою основную задачу в коммеморативной деятельности. В опубликованных воспоминаниях отсутствует, но в устных высказываниях встречается мнение, что правда скрывается и замалчивается до сих пор.

Закон 1991 года, скорректированный в 2005 году, допускает региональную вариативность объема и видов компенсаций, и это позволяет по-разному его интерпретировать и исполнять. 14 июня 2019 года в СМИ опубликован сюжет «Дети Большого террора: как потомки репрессированных в СССР борются за право вернуться домой»:

«Конституционный суд России снова получил жалобу на неисполнение закона о реабилитации жертв политических репрессий. В этот раз это коллективный иск трех женщин, которые всю жизнь провели в местах ссылки их родителей и все еще не могут вернуться в Москву. <…>. Корреспондент RTVI Елена Светикова отправилась в места, где живут дети жертв Большого террора, и попыталась выяснить, есть ли у них шанс вернуться домой».

Поскольку Закон «О реабилитации жертв политических репрессий» с 2005 года скорректирован в направлении интересов (законодательства) субъектов Российской Федерации, а речь идет о Москве, шансы видятся сомнительными. Публикация заканчивается сочувственным высказыванием юриста:

«Чем дальше мы уходим от 1991 года, тем больше официальные лица предпочитают ставить памятники, открывать мемориальные доски, водить детей на экскурсии в музеи и все меньше говорить о компенсациях. Хотя люди еще живы, и есть те, кому можно помочь»16.

Спецпереселенцы вновь оказались в неравном противоборстве с властью, но уже по другим основаниям. «Социальное происхождение» позволяет им настаивать на своих наследственных правах, в чем они руководствуются одновременно практическими интересами, нравственными императивами и верой в справедливость.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Ревитализация общности «спецпереселенцы», после временного разрыва в позднесоветский период, обусловлена характером протекания реабилитационного процесса и сменой идеологических ориентиров. В настоящее время эта общность по преимуществу наследственная и коммеморативная. Главной целью ее существования является создание мемориального фонда, что реализуется в культурной практике семей, создании локальных общественных организаций, в неразрывной связи с деятельностью «Мемориала» по формированию мест памяти. Спецпереселенцы включаются в общность «жертв политических репрессий» вместе с теми категориями граждан, которые были высланы в судебном порядке или находились в местах заключения по политическим статьям. При этом они не утрачивают своей отличительности, основанной на историческом формальном статусе и обозначении, «крестьянских корнях» и связанной с ними совокупности нравственных свойств, а также на общности жизненной траектории («судьбы»), которую создали обстоятельства спецпереселения. В лице потомков они продолжают рассчитывать на масштабные официальные мемориальные проекты, а также на узаконенные компенсации – не столько в знак «покаяния» государства, так как постсоветская власть отмежевалась от деяний советской власти, сколько во исполнение «закона» и «справедливости», провозглашенных в начале 1990-х годов. С точки зрения государства на сегодняшний день ни экономической, ни идеологической необходимости в этом нет. Это вновь порождает внутренний конфликт спецпе-реселенцев – и с государством, и с той частью общества, которая дистанцируется от их «обвиняющей памяти».

P. 605–629.