Старость не радость: документальные свидетельства о старости и старцах в средневековой Византии

ВИЗАНТИЙСКИЙ СОЦИУМ. ПОВСЕДНЕВНОСТЬ

DOI:

Введение. Сведения византийских актов о детстве, сравнительно редкие и недостаточные для всестороннего анализа, следуя положениям римского права, хорошо терминологически дифференцированы по половозрастным показателям. Что касается представлений о старости, отображаемых в актах, то они раскрываются в менее определенном виде. Однако эта проблема неоднократно привлекала и продолжает привлекать внимание византинистов. Без всякого сомнения, в Византии, опиравшейся во многом на античную традицию, старость, несмотря на то что она отягощала человека немощью и страданиями от болезней, расценивалась как важнейшее из человеческих достоинств ¹.

В свое время Э. Бенвенист, обращаясь к историко-культурному содержанию понятия «старец», показывает, что само по себе оно не отображает, якобы, присущих «старцам» каких-либо привилегий, почестей и почтения, приписываемых тому «народной этимологией», а обозначает только «старость» [42, p. 43–44, 48–49; 2, с. 269, 272–273]. Тем не менее в эпоху Развитого Средневековья «старшие» и тому подобные понятия, наряду с возрастными критериями явно наделяемые неким позитивным этическим содержанием, получают определенное социальное звучание [8, с. 183]. Паче чаяния достоинства «человека» в эпоху Развитого Средневековья нередко предполагали действительно его возрастные особенности. Так, М. Каплан и его коллеги, характеризуя «византийские сельские элиты» (les élites rurales byzantines) (подробнее см.: [50]), не упускают из виду вопроса о так называемых «старцах» (γέροντες). Правда, им отведено далеко не самое главное место, но нужно отдать должное названному французскому ученому: он настаивает на том, что важнейшую общественную роль играла самая старость человека, которая в Византии изначально сочеталась с присущей ему социальностью (например, см.: [55, § 32 etc.]).

Для обозначения лиц старшего возраста по традиции одним из наиболее часто используемых является универсальное греческое понятие «γέρων» («старец»). Скажем сразу же, независимо от контекста его употребления, в любом случае понятие «старец» указывает и на возрастные, и на социальные признаки обладателя этого титула. Представители указанной общественной категории и в Древности, и в Средневековье часто одновременно принадлежали к сословной группе, причастной к общественному управлению, будь то Совет старейшин, Герусия или иные корпоративные властные органы ([1, с. 43 и далее]; также см.: [58, p. 29–30 etc., 41 etc., 57 etc.; 41, bes. S. 31 u.a.]; там же см. основную библиографию). Если касаться античных культурных традиций восприятия старости как отправной точки представлений о ней в Византии, то, наверное, не будет излишним вспомнить о спартанской герусии, правящем совете старейшин, которые избирались в его состав, как известно, достигнув 60 лет, когда-де начиналась «старость» ([1, с. 45]; также см.: [58, p. 30–31, 40, 41; 63, p. 11, 205 etc.]). При этом в Византии на всем протяжении ее истории титул «старца», наряду с прозванием «калугер», прилагался к монашеству. Оставляя сейчас в стороне обсуждение специфики указанной сословной группы, уместно затронуть тот аспект системы ее управления, наилучшим примером чему является Совет старейшин в Карее на Святой Горе, какие бы наименования ему не давали, включая протат, «катисма старцев» или иные, подобные тому обозначения. Они испещряют десятки документов, позволяющих характеризовать почетный статус «старцев» в лоне церкви (например, см.: [33, № 8.35 etc.; № 29.11; № 30.45; 37, № 94.9, 15–16, 32 etc.; № 100.8; № 116.10–11; № 123.9–10, 12–14 etc.; № 127.3–4 etc.; № 132.5–7, 12–13; № 138.6–7; № 151.7–9, 14–15 etc.; № 153.1, 19–20 etc.; 35, № 156.10–11; № 157.10–11, 13–14 etc.]).

Именно в этом смысле, возникающем благодаря слиянию возрастных, этических и социальных мотивов, следует рассматривать упоминания «старцев», встречающиеся в византийских актовых материалах не позднее, чем с X в. (например, см.: [36, № 1.7–8]).

Возраст и социокультурная значимость старости. Конечно, освещая вопрос о возрастном цензе старости в византийском Средневековье, ответить на вопрос по этому поводу однозначно довольно затруднительно. Концепции византинистов, ориентирующихся в своих концептуальных представлениях как на Античность, так и западноевропейское Средневековье, весьма расходятся, предполагая, что старость, независимо от социального положения, будь то крестьяне, или представители господствующего класса, исчислялась примерно 60-летним возрастом (например, см.: [67, S. 268 u. a.; 57, p. 52–53; 12, с. 250–251 и далее]). Не пытаясь исчерпать все документальные свидетельства с точки зрения оценки содержания понятия «старость», уместно обратиться к примерам преклонного возраста, не только уже попавших в поле зрения византинистов (например, см.: [12, с. 253 и далее]). Наравне с тем следует отметить, что известны многочисленные акты, касающиеся женщин наиболее старшего возраста, но преимущественно характеристика старости происходит применительно к судьбам мужчин. Так, в хрисовуле 1324 г. Андроника II Палеолога упоминается теща некоего Султана восьмидесяти лет ([33, № 62.69–72 etc.]; см.: [66, p. 93 etc.]). В этой связи возможно обратиться также к завещанию Феодора Сарантина, поскольку, судя по всему, речь идет о членах одного семейства. Во всяком случае, в своем завещании Феодор Сарантин, которому в 1325 г. было 46 лет, несмотря на то что он вспоминает о своих внуках и внучке, ссылается также на его тестя Афанасия Султаноса, пребывавшего документальные свидетельства о старости и старцах «в больших годах» («ἐπὶ χρόνοις πολλοῖς») [33, № 64.64–67 etc.].

Если же перейти к последовательному обзору документов, то в них, безусловно, выделяется образ настоятеля Пантелеймонова монастыря Митрофана, одного из участников крестного хода, проведенного в 1057 г. по случаю размежевания спорных землевладений. Составленный тогда акт характеризует Митрофана как «мужа в глубочайшей седине (то есть ‘старости’. – Ю. В. ) и около семидесяти лет удостоенного (διαπρέποντα) в монашеской жизни». За Митрофаном же следовали два других «старца», «‘внушающих благоговение’ с сединой и [исполненных] добродетели» (αἰδεσίμους σὺν τῇ πολιᾷ καὶ ἀρετὴν) (см.: [30, № 5.23–24 etc.]). Достоинства украшали и старость монаха Никона Зига, давшего в 1071 г. показания о границах владений Лавры Афанасия в проастии (пригородном хозяйстве) Камена. Это был «с детства здесь воспитанный, муж старый и честной – ‘полностью седой’ (иначе говоря, ‘старый’. – Ю. В. ) и освидетельствованный перед всем [собранием]» («ὁ ἐκ πεδωθεν εκησε ανατραφις κε τιμειὸς ωλοπωληος μεμαρτοιρὴμενος παρα πᾶση» – sic!) [27, № 35.22–24]. Примерно десятилетием позднее непрестанные споры между монахами двух монастырей разрешили с помощью «достигающих старости мужей» («τῶν ἀρχεότητι διαφερόντων ἀνδρῶν» – sic!). Из них выделялся Димитрий Макрин, который, будучи «мужем разумным (ἄνδρα συνετὸν) и хорошему образу жизни приверженным», подписал в качестве свидетеля акт размежевания (см.: [27, № 40.8– 11 etc., 32 etc.]).

Равным образом нельзя пренебречь и сведениями ивирского практика 1152 г. о том, что изъятие выморочных земель хорионов (сел) Контарату и Лесковицы было произведено под непосредственным наблюдением эпиков (жителей) названных сел (см.: [39, № 56.140–152]). Действительно, в случае, который, судя по всему, задевал непосредственные интересы крестьян, наряду с колофонами представителей местной администрации или, как их назвали составители практика, «важных архонтов» текст документа украсили собственноручно выписанные имена тринадцати селян ([39, № 56.262–269]; ср.: [39, № 56.253–261, 269–293]). Главную отличительную черту поименованных в документе селян, охарактеризованных «как свидетели точные» (ὡς εἰδήμονες ἀκριβεῖς), составлял их почтенный возраст, на что указывали приложенные к селянам эпитеты «и более старые, и более почитаемые» («γηραιότεροί τε καὶ ἐντιμότεροι») [39, № 56.145–146 etc.]. Впоследствии, очевидно, подобный портрет можно было бы нарисовать и со «старца» иерея Константина из «хоры» (области) Властус, внушавшего уважение и веру «по возрасту» (ἔκ τε τοῦ χρόνου), как и трех других стариков, описанных вместе с ним Димитрием Хоматианом ([46, № 72.49–53; 45, № 72.316–317], также см.: [9, с. 211]).

В последние столетия византийской истории наилучшим образом характеризуется настоятель Лемвиотисского монастыря иеромонах Герасим. Он отмечен рядом положительных качеств, среди которых отнюдь не последнее место отдано «старости» (γήρᾳ) (см.: [18, p. 260]). Рассказывая о нем, нужно упомянуть иеромонаха Феодосия, который на закате своей жизни в последней четверти XIII в. назвал себя смиренным и жалким старцем. Тем не менее он призвал в качестве свидетелей всех эпиков хоры подтвердить, что на протяжении сорока лет подвизается в монастыре [18, p. 429]. Иначе говоря, речь идет действительно о старом или, по крайней мере, довольно пожилом человеке, который, очевидно, был почитаемым во всей округе монахом.

И уже не приходится сомневаться в возрастных данных Михаила Варихира, принимавшего участие в тяжбе Лемвиотисского монастыря с Михаилом Комниным Враной относительно пашенных полей (хорафиев) и выпасов в окрестностях Палатиев. Хотя Михаил Варихир и не был назван прямо «стариком», когда он был избран властями из числа других местных мужей, «послушных и любящих истину», принести присягу, он явно стяжал доверие благодаря своему «почти» (περίπου) восьмидесятилетнему возрасту [18, p. 180]. Впрочем, процедура разрешения поземельных споров названных собственников совершалась вместе с другими «местными мужами», прямо назваными «старыми» («ἅμα γηραιοῖς τοπικοῖς ἀνδράσιν») [18, p. 280].

В общем плане характеристики старости селян довольно убедительны сведения о раз- межевании землевладений Ватопедского и Хиландарского монастырей, сохраненные до наших дней в акте 1297 года. Согласно ему, из числа духовенства и местных участников процесса, жителей села Комитисса, выступавших свидетелями в деле, имена которых воспроизведены в ряду наиболее социально активной части селян, четверо достигли семидесятилетнего возраста. Он установлен в отношении Димитрия Либадаса («ὁ καὶ ἐβδομικοστοῦ ἔτους») и еще троих селян, Кириака Клостомалоса, Василия Нектеноса (Νεκτέανος) и Димитрия Фомы (Θωμᾶς), о каждом из которых повторяется уточнение, что он является человеком, буквально говоря, «того же самого возраста» («αὐτὸς τοῦ αὐτοῦ ἔτους» и тому подобное) (см.: [33, № 26.27–37]) 2.

Также надо сказать о примерах привлечения в качестве «достойных веры» свидетелей наиболее старых монахов и служителей церкви. Судебное решение конца XIII в. по тяжбе Ивирского монастыря с одним из его арендаторов, иереем Николаем Платискали-ти, опиралось на показания явившихся в суд представлять интересы своей обители наряду с «наипочтеннейшим» настоятелем двух престарелых монахов (см.: [39, № 67.14–15, 37, 56–57]). На суде выяснилось, что выступавшему истцом Николаю Платискалити сначала удалось добиться у занимавшего ранее высокое место в церковной иерархии монаха выгодных для себя условий аренды, хитроумно воспользовавшись его «наивностью из-за старости (ἀφελῆ ὑπὸ γήρως) и простодушием» [39, № 67.31–34]. В свою очередь, решение спора между монахами Дохиарского и Ксено-фонтского монастырей о приоритете одного в отношении другого выносили афонские «старцы», среди которых акт 1361 г. прота Дорофея выделяет особо не просто «достойных веры», но и «старцев более древних» (γερόντων ἀρχαιοτέρων) (см.: [25, № 37.7–8, 9, 13–14]). А к судебному разбирательству спора из-за земельных владений между монастырями Ватопеда и Каракалы, известному по акту 1389 г. епископа Иериссо Исаака, были привлечены «из всех здешних хор» для свидетельских показаний «достойные веры» старцы («ἐξ ὅλων γέροντας τῶν ἐκεῖσε χωρῶν»), которые охарактеризованы как «престарелые же и в таковых делах испытанные, и благосовестливые в том, чтобы не скрыть истину о них» («γηραιοὺς δὲ καὶ εἰς τὰ τοιαῦτα δοκίμους καὶ εὐσυνειδήτους εἰς τὸ μὴ καλύψαι τὴν περὶ τούτων ἀλήθειαν») (см.: [35, № 166.4–5]). Столь изысканно изображенные старцы, как следует из дальнейшего хода процесса, отнюдь не были рядовыми жителями сел, а высокопоставленными лицами духовного звания и монахами, которые, судя по последним словам, несомненно, привлекались к судебным тяжбам уже не в первый раз (см.: [35, № 166.7 etc.]).

И даже если документальное описание того или иного «старца» не сопровождают определяющие непосредственно его возраст признаки, это могут выразить косвенные сведения. Так, сразу два документа 1369 г., касающиеся судьбоносного решения великого доместика Алексея Метохита обосноваться в келье на Афоне, чтобы встретить здесь свою кончину (см.: [34, № 129; № 130]). Надо сказать, что вельможа, уступив монастырю свое наследственное имение и земли, выговорил для себя в счет полученных адельфатов самые привилегированные условия пребывания на Святой Горе. Алексею Метохиту была предоставлена отнюдь не простая монашеская келья, а старое специальное прибежище для выходцев из начальствующего сословия («κελλίον τὸ παλαιὸν ἀρχονταρίκιον»). Более того, новый ее насельник, которого святогорцы вызвались принимать в качестве «пречестного и заслуживающего внимания старца как первого советника (πρωτοσύμβουλον)», выговорил себе бесспорную привилегию: его сопровождали два слуги, словно бы речь шла о немощном пациенте богодельни, дабы их подопечному вести здесь «старческую службу» («διακονίαν γεροντικὴν»), как говорится, в дарственной Ва-топедскому монастырю (см.: [34, № 129.13 etc.; № 130.14]) 3. В свою очередь, первый же свидетель на процессе Ватопедского монастыря и монастыря Каракалы в 1389 г., а этим свидетелем стал один из иерархов, в своих показаниях утверждал, что Ватопедский монастырь обладал спорными хорафиями «с незапамятных времен» («ἐξ ἀμνημονεύτων χρόνων») (см.: [35, № 166.9–10]). Потом эта фраза повторена в патриаршей грамоте, подтвердившей результаты урегулирования поземельного спора, который разрешился благодаря, наверное, немолодому служителю церкви (см.: [35, № 167.43]).

В сравнении с тем к наиболее почтенным знатокам истины несомненно принадлежал старец Фотинос из Пройбиста, которого составитель принятого в 1389 г. судебного решения называет «столетним» («ἑκατοντούτης») (см.: [35, № 166.16 etc.]). И тогда возникает вопрос о том, уж не он ли принимал участие тремя годами позже в разрешении спора монастырей Каракалы и Пантократора из-за пашенных полей в окрестностях Хрисополя, которое было достигнуто прежде всего благодаря показаниям «старца» из хориона Пройбиста? Как бы то ни было, получив приоритет перед остальными свидетелями, призванными из местных хорионов, этот «старец» заявил о том, что спорные хорафии он возделывает с детства (παιδιόθεν). Его слова, видимо, приобрели весомое значение в глазах и тех, кто подтверждал истинность свидетельства старца, и, равным образом, для тех, кто принял на этом основании окончательное решение (cм.: [29, № 13.3–7 etc., 21–25 etc, 37–38]).

Схожим образом охарактеризованы афонские старцы, привлеченные в конце XIV в. монахом Герасимом, владевшим кельей Макру, для свидетельства на тяжбе с монастырем Пантократора из-за масличника. Общественный статус этих старцев определял атрибутив «достойные веры», а их возраст позволял свидетельствовать о событиях, имевших место задолго до времени тяжбы (πρὸ χρόνων). Уже тогда «старцы» сами являлись владетелями и, как из этого следует, насельниками расположенной по соседству другой кельи, то есть лицами весьма преклонных лет, что непосредственно было отмечено в тексте документа (ἀπὸ γήρως τῶν μαρτύρων) (см.: [29, № 19.7–8, 10]).

В полной мере сказанное относится, допустим, ко второй половине XIV в., когда некий монах Феодосий Плакас удостоверяет своим именем юридическую силу составленного тогда документа (см.: [34, № 138.16]). Одновременно названное имя упомянуто в ряде последующих документов, в одном из которых, надо подчеркнуть, тезка названного монаха слишком нарочито уточнял, что он-де является «старцем протата» (см.: [34, № 151.26]; также см.: [34, № 143.14; № 153.34]) 4. В действительности, ни одна из подписей Феодосия Плакаса в четырех ватопедских документах не позволяет произвести какой-либо достоверной и однозначной идентификации, поскольку указанные подписи столь далеки друг от друга для того, чтобы приписать их одному человеку без дополнительной атрибуции 5. Однако было бы опрометчиво отказаться от такого предположения 6. В любом случае, и для названного монаха, или для его предполагаемого тезки, сделанные из-за его возможной немощи, с одной стороны, с другой – ввиду изменения его статуса различные по форме подписи в первую очередь подтверждают сословную принадлежность к монашеству в составе старшей возрастной группы. Это, кстати говоря, могло стать причиной расхождений подписей, но это само по себе оказывается недостаточным для того, чтобы судить о реальном возрасте «старика».

В то время, как сама старость воспринималась как период жизни человека, сопряженный с некими тяготами и потребностью в помощи со стороны других людей (например, см.: [34, № 94.1–2 etc.]), главное, что удается проследить с непреходящей определенностью – статус стариков, как правило, за редкими исключениями, оказывался полон почета, будь то чин простых монахов, или сан иерархов старшего возраста. Именно об этом, думается, свидетельствует акт 1416 г. фессалоникского митрополита и экзарха Гавриила (см.: [35, № 208]). Поводом для появления этого постановления, своим острием обращенного против епископа Ардамери Григория, стала решимость митрополита восстановить попранные права митрополии на хорионы, которые далее в документе обозначены под названиями Борену и Суду. Эти два хориона, согласно многократно повторенным утверждениям Гавриила, ранее относились к округу Рентины и находились под церковноепархиальным надзором местного владыки Лити и Рентины. Этот факт был удостоверен заявлениями святогорских монахов, в частности, свидетельскими показаниями двух «духовных и престарелых» («πνευματικοὺς καὶ γηραιούς») иерархов из Рентины, Даниилом и Феодулом. Как выясняется далее, в годину сербского нашествия, когда каноническая связь указанных хорионов с их епархией оказалась нарушена, Феодосий, предшественник Григория на епископской кафедре Ардамери, воспользовавшись установлением сербской власти, переподчинил себе названные села, которые, в соответствии с полученными свидетельствами, выпали из-под прежнего епархиального надзора [35, № 208.2–25 etc., esp. ll. 16–17 etc.].

«Старцы» в системе сельского управления. Итак, представления о старости в византийских документах многообразны. Центральной проблемой изучения старости в византиноведении остается место стариков в социуме и их причастность к системе управления. Именно с этой точки зрения предстает роль «старцев» в сельском самоуправлении, основные проблемы которого, изученные некогда автором этих строк в специальном исследовании, приходится здесь воспроизвести снова, поскольку они требуют системного подхода к углубленному пониманию общественных позиций лиц старшего возраста в византийском селе (см.: [4]).

Как уже отмечено, независимо от контекста употребления, в любом случае понятие «старец» указывает и на возрастные, и на социальные признаки обладателя этого титула. В то же время невозможно не замечать принципиальных изменений, наблюдаемых в сфере сельского самоуправления, которые вызваны повсеместным распространением парикии. В ряду прочих это подтверждает акт 1071 г. митрополита Серр Стефана, составленный по случаю урегулирования взаимных поземельных претензий Ивирского монастыря и патриархата, первому из которых принадлежал проастий Мелициани, а второму – проастий Евнуху (см.: [38, № 40]). Ведь среди наиболее активных участников процесса размежевания земельных владений двух церковных учреждений документ прежде всего называет «неких соседствующих с ними париков» («τινῶν παροίκων γειτνιόνων αὐτοῖς» – sic!) [38, № 40.3–5]. Они сопровождали осуществлявшую расследование комиссию «достойных и благопредрасположенных мужей», а также «других многих соседских старцев», то есть клириков и монахов, как характеризуются в митрополичьем акте наиболее уважаемые свидетели и очевидцы межевания [38, № 40.29–31 etc.]. На самих же крестьян, помимо пресвитера Давида и нескольких его перечисленных поименно односельчан, отнесенных к разряду париков, проживавших в проастии Евнуху, указывает ссылка «остальные» (οἱ λοιποί) [38, № 40.34–35]. Из дальнейшего описания следует, что под «остальными» подразумеваются жители хориона Евнуху, которые под началом «иерея Давида и протопапы» – именно так освещает подробности размежевания анализируемый документ – уточняли границу земельных владений Ивирского монастыря [38, № 40.49–50]. Этот пример, пожалуй, вполне отчетливо показывает, кого можно считать естественным предшественником складывающегося в указанный период среди византийских крестьян института «старцев», который выступал социальной альтернативой монашеству и другим представителям господствующего класса.

Среди разного рода свидетельств тому обращает на себя внимание передача хориона Радоливо Ивирскому монастырю в начале XII века. Она происходила при активном участии в ней «старцев» и других представителей местного самоуправления, которые своими подписями скрепили составленный тогда практик (опись крестьянских хозяйств) (см.: [38, № 51.21–23, 89 etc., 126–130]). Равным образом показательно и размежевание границ хорионов Радоливо и Семалты (Сиемалту), хотя в тексте акта 1142 г., когда состоялось произведенное в интересах крупных собственников разграничение их землевладений, роль селян отображена символически, а налицо присутствие на описанной процедуре «старцев» названных сел (см.: [39, № 55b.17–18]).

Впоследствии акт 1297 г., который содержит свидетельства жителей Комитиссы по поводу спорных землевладений Хиландарского и Ватопедского монастырей, подтверждает, что «старцам» в византийском селе принадлежала особая роль. Им в указанном документе отведено почетное место в одном ряду с иереями и икодеспотами («домоправителями») села, которые составляли костяк органов общинного самоуправления ([33, № 26.13–14]; подробнее см.: [55, § 35]). Впрочем, поздневизантийская деревня дает примеры явных региональных отличий самоуправленческой деятельности.

Наиболее отчетливо деятельность органов сельского самоуправления прослеживается по документам, относящимся к сельским регионам Трапезундской империи. Здесь

«старцы» производили раздел имущества и принимали участие в совершении поземельных сделок. Так, во второй половине XIII в. раздел имуществ братьев Валенциаков из долины Пиксита – сердца средневековой трапезундской деревни – происходил в присутствии местных «старцев» [17, № 44.10]. В 1264 г. представители сельского самоуправления, имеющие опыт в оценке имущества, устанавливали цену продаваемого Вазелон-скому монастырю крестьянского надела ([17, № 39.40–45]; также см.: [11, с. 78]). Обладая большим авторитетом, очевидно, «старцы места» участвовали в различных общественных и религиозных церемониях, скажем, таких, как похороны видных жителей села [17, № 65.4–8]. Трудно сказать, был ли институт «местных старцев», как их называли акты, выборным учреждением. Вероятно, уже в XIII в. институт «местных старцев» не был выборным в полном смысле этого слова, но и не стал еще органом, назначаемым представителями государственной власти. В него входили, наверное, пользовавшиеся почетом и влиянием наиболее авторитетные жители села. Многие из них принадлежали к зажиточному крестьянству и носили духовное звание. Одновременно в органы сельского самоуправления проникают мелкие феодальные землевладельцы (ср.: [17, № 39.71–74; № 50.22–26; № 57.23–24]; также см.: [17, № 106.303; № 32; № 33; № 111.11–13; № 36.1–4]). Со второй половины XIII в. стала ощутимой тенденция подчинения сельского самоуправления местным феодальным собственникам. В одном из документов 1270-х гг. описывается тяжба, во время которой игумен Вазелонского монастыря привел «местных старцев» на земельный участок с тем, чтобы потребовать от них клятвы, подтверждающей его принадлежность монастырю на законном основании (см.: [17, № 117]). Правда, ко второй половине XIV в. положение института «старцев» существенно изменяется. Он по-прежнему решает споры между крестьянами, добиваясь заключения мировых [17, № 129]. Но с этого времени наблюдается сращивание сельского суда с представителями местных вотчинников и представителей государственного управления.

В сельских районах юго-западной части Малой Азии роль «старцев» на селе оказалась ретуширована активностью членов органов сельского самоуправления иных категорий (см.: [18, p. 151, 166, 178]). Их с последней четверти XIII – начала XIV в. в юго-западных областях Малой Азии полностью контролировали представители государственной администрации и феодальные владетели.

Процесс утраты самостоятельности органов сельского самоуправления в европейских провинциях Византии происходил более интенсивно, чем в азиатских районах страны. Но роль членов сельского самоуправления, выступающих под именем «старцев», здесь оказалась более очевидна. Примером служит рассказ Димитрия Хоматиана об иске Иоанна Иерокари к Гриди Драдзи из охридского хориона Ракита относительно виноградника, расположенного в хорионе Властус. За разрешением спора обе стороны обратились к окружным властям. На суд для дачи свидетельских показаний были приглашены «старцы» из соседних «хор», которые, как следует далее из текста документа, отождествляются с хорионами. Из трех сел пришло четыре «старца», один из которых к тому же оказался иереем, пользовавшимся несомненным уважением. Тем не менее последнее слово осталось за местными архонтами, хотя плохая осведомленность одного из них в сути дела была очевидна ([46, № 72.2–113; esp. ll. 49–53; 45, № 72.315–320, esp. col. 316–317]; также см.: [9, с. 211]).

Не улучшал общего состояния указанных органов и тот факт, что в самоуправлении сел Южной Македонии, Фессалии и прилегающих островов, где размещались обширные комплексы монастырских владений, ключевые позиции занимало духовенство (например, см.: [18, p. 413; 23, № 9.35–37 etc., 52–55 etc., 69–77 etc.; 22, № 88.8–10; 29, № 6.3–4, 5]). Нередко в сельские органы управления бывали кооптированы монашеские элементы, также известные как «старцы» (см.: [18, p. 398; 29, № 6.5; 23, № 9.35–37]). Принимавшие в деятельности сельского самоуправления активное участие лица духовного звания, обладая сильным влиянием на рядовых крестьян, освидетельствовали заключение сделок жителей села, представляли их интересы в суде [22, № 88.49–50; № 130.55–56; 37, № XIX.81–82; № XLI.4]. Нет сомнения, общественное положение парика Крица из хориона Акротерий, ставшего монахом, позволило ему выступить на суде свидетелем от лица своих односельчан (см.: [22, № 102.23–24; № 130.41–42]).

Наряду с чиновниками, представителями провинциальной знати и проникавшими в органы сельского самоуправления мелкими феодальными владетелями у жителей поздневизантийского села большим авторитетом и властью пользовались монастырские «старцы». Они принимали непосредственное участие в поземельных расследованиях и межеваниях монастырских и смежных с ними владений (см.: [23, № 9.25–26, 96–100; 37, № XLIV.13–18, 33–36]). По всей видимости, так протекало, к примеру, урегулирование конфликта Ивирского и Ватопедского монастырей, как это было ранее продемонстрировано, в 1297 г., когда их столкновение произошло во время жатвы на рубежах сел Радоливо и Семалты (Семелты) (см.: [33, № 27.6 etc.]). В рассмотрение спора, надо заметить, оказались вовлечены некие из «мирских людей» («τῶν κοσμικῶν ἀνθρώπων») со стороны обеих тяжущихся обителей, которые разбились, вероятно, на два лагеря («ἀμφίθυροι ὄντες»). Они принимали, наверное, активное участие в проведенном тогда размежевании спорных владений наряду с монахами, буквально говоря, «братьями» (см.: [33, № 27.6 etc.]). И вполне уместно счесть, что использованный по поводу представших «на месте» («τοπικῶς») участников тяжбы эпитет «и тех, и других подчиненных» («ἀμφοτέρων τῶν υποτακτικῶν» – sic!), судя по всему, относится не только к афонским насельникам (см.: [33, № 27.15–16 etc.]). Вместе с тем без «старцев», представлявших свои монастыри, не обошлось и это дело (см.: [33, № 27.14–15]). Несомненно, умиротворение сторон было достигнуто, как свидетельствуют подписи под составленным тогда, если можно так сказать, «гарантийным письмом», в непосредственном присутствии там возглавлемых местным иереем «старейшин», или просто старейших жителей села Радоливо, которых назвали купно «старцы радоливины» (οἱ... γέροντες ραδολιβηνοὶ) (см.: [33, № 27.33]).

Равным образом «старцы» активно участвовали и в проведенном под эгидой митрополита Анкиры суде 1300 г. между Ивирским и Ватопедским монастырями на очередном этапе размежевания земельных территорий хорионов Радоливо и Семалты. В отличие от 1142 г., когда присутствовавшие по тому же самому поводу «старцы» были, как уже отмечено, напрямую соотнесены с жителями названных сел, на рубеже XIII–XIV столетий понятие «старцы» служит приложением к обозначению «достойных веры» свидетелей и «мужей», которых тяжущиеся стороны привлекли к расследованию о ранее установленных границах двух землевладений (см.: [39, № 69.13–14, 16–17, 19–20 etc.]; ср.: [39, № 55b.17–18]). Сделанная в акте судебного разбирательства оговорка о даче показаний «местных и достойных веры свидетелей» подкрепляла обоснованность вынесенного митрополичьего решения (см.: [39, № 69.22–24]).

В середине же XIII–XIV вв. спор насельников метоха Алипийского монастыря, расположенного в окрестностях «хоры» (села) Езова, и архонтопулов г. Серры из-за «свободных проскафименов» решал церковный арбитраж (подробнее см.: [62, p. 125–126, 341– 342]). Он состоялся после того, как ответчики были изобличены в попытке противоправно подчинить себе поселенцев градским судьей при поддержке «старцев здесь достойных веры свидетельствующих» («γερόντων τῶν ἐκεῖ ἀξιοπίστων μαρτυρησάντων»). В конечном счете судьбу проскафименов предопределили показания «достойных веры старцев», сделанные «живым языком» (τῆς ζώσης γλώττης), а также предоставленные документы (см.: [26, № 21.1–4 etc., 6–8 etc.]). Как бы то ни было, суды, проводимые в хорионах Халкидики и прилегающих районах Южной Македонии, контролировал афонский протат и епископ Иериссо (например, см.: [22, № 88.54–55; 37, № XII.48]). Это подтверждает, в частности, акт 1389 г. Исаака, епископа Иериссо, посвященный урегулированию спора между Ватопедским монастырем и монастырем Каракалы относительно их пашенных полей в Заверникии (см.: [35, № 166]; также см: [35, III. № 167]). Ведь судебное разбирательство непосредственно затрагивало местные села, о чем свидетельствует цитата плохо сохранившегося фрагмента воспроизведенного в указанном акте документа местной администрации, где упоминаются несколько «хор» («χωρῶν») (см.: [35, № 166.19]). Тем самым хорошо объясня- ется вызов на епископальный суд для дачи свидетельских показаний «достойных веры» старцев «из всех здешних хор» («ἐξ ὅλων γέροντας τῶν ἐκεῖσε χωρῶν»), наиболее уважаемые из которых, как надо думать, выступили в качестве свидетелей (см.: [35, № 166.4 etc.]).

И все же укрепление феодальных отношений в Поздней Византии не могло уничтожить полностью традиции сельского самоуправления. Благодаря тому проживавшие в селах «старцы» и «лучшие» выступали в качестве свидетелей при отчуждении земельных держаний крестьян, принимали участие в расследовании земельных споров монастырей [37, № VII.50–62; № XII.11–15; 23, № 9.35–37, 96–100; № 14.7 etc., 11 etc.; 36, № 9 A.83–84; № 17.12–22]. Так, в начале XIV в. продажа близ Иериссо пашенного поля Иоанна Влукана (Вулкана) «папе» (попу) Кириаку была совершена в присутствии «старцев», результатом чего на свет явилось, составленное тогда от их имени, «достоверное свидетельство» («ἀξηοπί στον μαρτύριὸν» – sic!) (см.: [33, № 34.11–12, 14–17]). Оно, вполне вероятно, могло оказаться востребовано при попытке односельчан Иоанна Влукана реализовать свое право протими-сиса. Во всяком случае, прозрачный намек на право предпочтения содержит запродажная папы Кириака, уступившего вскоре купленный у Иоанна Вулкана земельный участок Ватопед-скому монастырю (см.: [33, № 37]).

В то же время, как показывает серия продаж и дарений, совершенных в том же районе на протяжении 1308–1312 гг., присутствие при отчуждениях наделов мелких собственников в качестве свидетелей представителей или выходцев из «хоры Иериссо» или «из топоса (места) нашего находящихся», судя по их именам, включая «достоверных свидетелей», для более чем двадцати сделок практически оказывалось правилом (например, см.: [33, № 43.I.6–7; II.14; III.19; XIV.83–84]; также см.: [33, № 43.XII.75–76]). При этом в ряде записей встречается атрибуция статуса «старцев». Она не оставляет сомнений в том, что речь идет именно о «находящихся старцах топоса того» [33, № 43.VI.37–38], «старцах Иериссо» [33, № 43.VIII.55–56] и тому подобное [33, № 43.X.116–117], а также «протогера (инвариант наименования “протостарца”. – Ю. В. ) и других не немногих» («πρωτογήρου

καὶ ἑτέρων οὐκ ὀλίγων»), о чем подробнее речь пойдет далее [33, № 43.XXII.139]. А в последней трети XIV в. притязания сановного лица на землю Дохиарского монастыря, которая некогда принадлежала прониарам, были отвергнуты на основании свидетельств принимавших участие в расследовании «на местности» (τοπικῶς) «старцев хоры» (см.: [25, № 41.33–35, 42–49]).

Отдельного обсуждения требует активность селян Комитиссы, которые были вовлечены в острый спор афонских монастырей из-за земли в топотесии («местоположении») Хреметиссы. Их спор, вспыхнув, чуть было не перерос в открытое столкновение. Показательно, что в примирении насельников двух монастырей принял активное участие «протостарец» Комитиссы совместно с «более хорошими людьми» (χρησιμοτέρων ἀνθρώπων) (см.: [23, № 11.10–14 etc., 19–20 etc.]). Несколько лет спустя, когда окрест названной местности вновь поднялся давний спор, туда для расследования пришли эконом Хиландарского монастыря и «другие старцы-знатоки места» (см.: [23, № 14.1–3]). Поскольку изучение местности в XI в., отойдя в историю (см.: [23, № 1]), уже более не несло положительных результатов, спустя столетия потребовалось собрать представительный круг настоятелей и монахов афонских монастырей, а также вновь явившихся «старцев из хоры – знатоков места», к которым присоединились иереи и «старцы» из Комитиссы «не немногие» (οὐκ ὀλίγους) (см.: [23, № 14.5–7 etc., 11 etc.]). И эта перемена обозначила коренной перелом во всей системе самоуправления.

В ту пору, когда характер сельского самоуправления менялся в целом, ватопедский практик 1387 г. с описанием монастырского землевладения на Лемносе сохраняет сведения о непосредственном участии местных жителей в проведении землеотвода монастырю. Согласно тому составитель описи Фока Севастопул во избежание споров признавал необходимость приглашения «старцев» («ἔγνωμεν δέον εἶναι εἰσκαλέσθαι γέροντας»), которые приняли участие в процедурах землеотведения. Присутствуя там, они наблюдали за восстановлением границ. Названные поименно шесть старцев, включая названного первым, по всей вероятности, владельца расположенного тут же земельного участка, которым был доверен контроль над процессом межевания земель, осуществляли свою миссию в сопровождении нескольких архонтов и писаря. Они, должностные лица, зачитывали апографские грамоты, а названные приглашенные старцы «показывали точно установленные рубежи» и разъясняли чиновникам, если запись документа оказывалась составлена «неправильно» («οὐκ ὀρθῶς») (см.: [35, № 165.23–28]). Конечно, трудно ответить на вопрос о статусе названных старцев, были ли они насельниками монастыря, или нет, являясь местными жителями, но отнюдь не из рядов далее перечисленных париков. В пользу того, чтобы признать в старцах коренных обитателей острова, свидетельствует и способ обозначения их имен, – кроме одного, они названы по родовому имени, а указанное личное имя одного из них – явно не календарное христианское, приличествующее монаху, и отсутствие какой-либо титулатуры и дополнительных признаков, позволяющих атрибутировать социальное положение участников межевания (см.: [35, № 165.26]). В то же время их дальнейшая характеристика отобразила также прежде всего непосредственную вовлеченность в процедуры межевания. Старцы не только обошли границы ватопедского землевладения, но, вполне вероятно, приняли участие в установке межевых камней (см.: [35, № 165.52–53]).

Общественную активность лемносских старцев, кем бы они ни были на самом деле, наглядно оттеняют сведения акта 1414 г., закреплявшего результаты судебного решения по иску Ватопедского монастыря к супруге великого хартофилакса фессалоникской митрополии. В числе затронутых тогда вопросов основным стало незаконное использование пахотных полей местного метоха афонского монастыря и принадлежность спорной собственности на землю в топотесии Ланкада (см.: [35, № 204]). По этому довольно сложному и крайне запутанному судебному делу тяжущиеся стороны привлекли самых разных по своему социальному статусу свидетелей, начиная от высокопоставленных знатных лиц, стражников-«кулаитов» (κουλαΐτους), местных держателей земельных участков и землевладельцев, ведших здесь свои хозяйства, а также монахов («калугеров»). Они выступали в пользу одной из сторон, интересы которой монахи представляли. В их ряду оказался и богобоязненный и преподобный «муж из монастыря», «старец», «кир» Исаак «по имени» Давид (см.: [35, № 204.15–16]). С другой стороны по тому же поводу в качестве свидетельства были заслушаны показания некоего Полименоса, который представлен как «человек старый» («ἄνθρωπος γηραιὸς»). Он сначала, оказавшись рядом с участниками полемики, объявил, что осведомлен в сути предмета спора, но отказался давать показания под присягой, убоявшись совершить преступление. И только под давлением он был вынужден принести клятву и сообщить то, что ему известно «точно» (см.: [35, № 204.29–33 etc.]). Опуская многочисленные противоречивые подробности, потребовавшие, согласно косвенным деталям периорисма, от членов суда осмотра местности расположения спорных участков, следует отметить, что ватопедским монахам, уличившим ответчиков в неточностях, удалось выставить свои контраргументы. В конечном итоге они в ходе проведенного расследования стали основанием для суда вынести решение относительно принадлежности спорной земли в пользу Ватопедского монастыря.

В целом проделанные исследования показывают, что судьба органов сельского самоуправления тесно связана с феодальным поместьем. Надо признать, что как в вышеописанном примере, так и в других тяжбах многие свидетельские показания далеко не всегда бывали однозначно признаны. Недаром, уже рассмотренное судебное решение 1389 г. по тяжбе Ватопедского монастыря и монастыря Каракалы из-за хорафиев в Заверникии, упоминая об участии в процессе «достойных веры» старцев окрестных селений («хор»), прежде всего воспроизводит показания свидетелей в пользу ватопедских монахов (см.: [35, № 166.7 etc.]). С этой точки зрения симптоматичны пояснения составителя судебного решения о том, что значительная часть свидетелей, буквально говорится «большое скопище старцев собранное» («ὄχλος γερόντων πολὺς ἀθροισθεὶς»), не дала ожидаемое свидетельство («μαρτυρίαν μὲν οὐκ ἀπέδωκεν»). В поисках истины судьи, по всей видимости, выслушали наиболее достоверные, как им, вероятно, представлялось, показания тех участников процесса, кто вос- принял спорные хорафии от своих предков, кому эти участки принадлежали «парикии ради» («αὐτοὶ τὴν ἀλήθειαν συνεστήσαντο · παροικίας χάριν γὰρ ἐκ προγόνων ἅπερ χωράφια διεδέξαντο») (см.: [35, № 166.28–29 etc.]).

При этом нельзя вновь не вспомнить о показаниях Фотиноса из Пройбиста. Выступив в поддержку Ватопедского монастыря одним из первых, он цитировал, как профессиональный «свидетель», документ местного апографевса (cм.: [35, № 166.16 etc.]). В этом свете напрашивается ответ на поставленный прежде вопрос о названном старце по поводу того, что тремя годами позже, в 1392 г., состоялось размежевание спорных хорафиев монастырей Каракалы и Пантократора в окрестностях Хри-сополя. Известно, свидетельские показания, которые стали основанием снятия взаимных претензий монахов, дал некий «старец» Прой-бистана. Он объявил, какому из тяжущихся тогда монастырей, с детства возделывая пашенные поля, уплачивал «с них десятины» (τὰς ἐκ τούτων δεκάτας) [29, № 13.21–23].

«Протостарцы». Представляется, что укрепление феодальных отношений в византийской деревне XIII–XV вв. с точки зрения форм господства и контроля над зависимым крестьянством не исчерпывалось назначением специальных управляющих и подчинением феодалу сельских органов управления, а приводило к более радикальным социальнополитическим последствиям. К их числу следует отнести факты, характеризующие общественную роль «старцев», кем бы они ни были, которая не подлежит сомнению. О них необходимо говорить, имея в виду некоторые имения феодальных собственников, где может быть отмечена происходившая, вероятно, замена органов сельского самоуправления старостатом, который рекрутировали из рядов зависимого крестьянства. Во всяком случае, в XIV–XV вв., как показывают практики, в перечнях зависимых крестьян во владениях Ивирского и некоторых других афонских монастырей – в проастии Ксилоригий, селах Милициана, Като Волво, Пинсон, Селада, а также в хорионах Оксина, Гомату, Св. Маманта и ватопедских зевгилатиях и метохах, в частности, на Лемносе, обнаруживаются соименные членам органов общинного самоуправления «старцы», «протостарцы» и «протогеросы»

([39, № 70.379; 40, № 86.47–48, 317–318; 28, № 91 III.117; № 109.121–122, 124]; ср.: [28, № 108.341–342]; также см.: [33, № 30.30–31; 34, № 82.43–44; 35, № 189.14; № 191.32; № 234.7; № 236.71]).

Как известно, Ф. Дэльгер отождествлял названную категорию обитателей поздневизантийского села с членами общинного самоуправления [48, S. 19]. Г.Г. Литаврин видел в тех старейшин села [10, с. 58]. К.Н. Цирпанлис подчеркнул, что «протостарцы», которых он приравнивал к «лучшим» крестьянам пронии, действовали по распоряжению прониаров [68, p. 437]. А.Е. Лаиу высказала мнение о том, что обозначение в практике «старец» указывает на возрастной ценз парика. В то же время американская исследовательница допускает, что звание «старец» могло бы характеризовать положение крестьянина в общине [60, p. 63, 202, 271]. Это мнение, имея в виду «протостарцев», в целом разделяла А. Тэлбот (см.: [67, S. 271]). Вслед за А.Е. Лаиу Ш. Джерстел упоминает «протостарцев» в общем ряду других авторитетных представителей «сельской элиты», принимавших участие в решении повседневных споров (см.: [51, p. 131]). Весьма схожую характеристику «протостарцам» дает и З. Дьжьокович, дополняя ее предположением, что они представляли своих соседей перед монастырскими властями, выступая таким образом в качестве посредников между теми и другими [47, с. 121]. К сожалению, ни американской, ни сербской исследовательницам остались неизвестны, мягко говоря, выводы на этот счет, к которым пришел автор данных строк несколькими десятилетиями ранее (подробнее см.: [4, с. 211–212]). На этом фоне, конечно же, выделяется мнение А. Гийу. При всей свойственной ему недооценке роли сельского самоуправления в Византии, он признает неоднозначность социальных позиций, занимаемых «старцами» в деревне. А «протостарцев» французский ученый считает первыми из старейшин и, безусловно, неоправданно модернизируя исторические реалии и находя в них начатки демократизма, уподобляет положение тех современному «мэру села» (ср.: [54, p. 131–132, 134]).

Словом, суждения о «протостарцах» в византинистике до сих пор раскрываются в довольно неопределенном виде. К сожале- нию, скупые описания зависимого населения практиков обычно не содержат сколь-нибудь убедительных доводов в пользу многозначного толкования значения термина «старец». Скажем, обращаясь к ивирскому практику 1262 г., приходится лишь констатировать маловыразительное упоминание в ряду других монастырских париков «старца» Михаила и его жены, зарегистрированных без детей и каких-либо значительных имуществ [39, № 59.16]. Этот пример оказывается почти тождественен сведениям, правда, искаженным из-за утрат текста, о «старце», которые содержатся в практике 1103 г., где перечислены парики Ивирского монастыря, проживавшие в хорионе Радоливо [38, № 51.36].

Тем не менее другую запись практика 1262 г. – о «старце» Скури – следует счесть одним из ярких свидетельств несомненного своеобразия общественного статуса крестьян, названных «стариками». Будучи вдовцом, «старец» Скури предстает главой семейства, судя по всему, трех поколений. Он, выступая держателем вполне экономически состоятельного паричского хозяйства, отнесен к разряду «зевгаратов», владельцев воловьей упряжки [39, № 59.84]. Характерна и другая сторона описания членов семьи и имуществ «старца» Скури, которое практик воспроизводит вовсе не среди прочих паричских катастихов жителей сел. Этим описанием открывается особый перечень «людей», переданных ранее Ивирскому монастырю другим собственником, и права на которых подтверждал указ деспота [39, № 59.82–83 etc.]. На этом фоне выделяется также положение, как можно судить по семейному патрониму, точнее говоря, прозвищу одного из потомков «старца» в хорионе Заварникия, в практике которого в 20-х гг. XIV в. было описано хозяйство и семья Елены, вдовы Феодора Катотика или Геронтопула (τοῦ Γεροντοπούλου). C одной стороны, его преемники оставались в общем ряду париков названного села, из-за чего проистекала несомненная неопределенность статуса «старцев». С другой стороны, наследники «старца» За-варникии образовывали небольшую патронимическую группу. Ее основу составляли 7 человек, представлявших, по крайней мере, два поколения: саму Елену, четырех ее детей и двух невесток. Они сосредоточили в своих руках недвижимые имущества их наследственной стаси, а именно виноградники и землю. Кроме этого, в том же практике оказался записан и брат Елены со своей «ипостасью» (см.: [33, № 70.40–42]).

В свою очередь, очевидна неординарность некоторых представителей рассматриваемой категории. Так, старец Перипа, известный по счетной книге Касандрина, был втянут, получая от скупщика в долг денежные суммы, в хлебную торговлю на одинаковых условиях с другими жителями сельских селений, как предполагается Халкидики середины XIV в. [64, № 3. 94]. Ту же самую ситуацию отображает, вероятно, хозяйственная запись рубежа указанного и последующего столетий, которая на первом месте называет носителя личного имени Протогерос [64, № 50. 1].

В целом косвенные свидетельства мешают согласиться с исключительно односторонним восприятием понятия «старец» в практиках указанного времени. В описаниях землевладений оно систематически встречается в качестве обозначения держателей сопредельных земельных участков [28, № 108.341–342; № 109.542, 569, 589, 594, 607; 40, № 86.312]. С определенной уверенностью можно предполагать, что наравне со сведениями поздневизантийских практиков о профессии, звании и тому подобных данных, раскрывающих общественный статус держателей земельных наделов, например, сапожник, номик, иерей и прочее, самоназвание «старец» предопределяла как возрастная характеристика, так и социальное положение землевладельца. Даже статус «элевтер», который характеризует «старца», а может быть, просто старика Рентаки, чье хозяйство, о котором уже заходила речь, в хорионе Св. Маманта согласно сведениям практика 1301 г. с приписанными ему двумя сыновьями и невесткой обладало лишь одним волом, не меняет существа дела [33, № 30.30–31]. В самом деле, 4 из 6 отмеченных выше примеров, относящихся к владениям Ивирского монастыря XIV в., убеждают в том, что «протостарцы» оказывались главами семей из трех поколений. Принимая во внимание это обстоятельство одновременно с предпосылкой социального содержания термина «протостарец», можно допустить, что крестьяне, к которым он относился, принадлежали к ста- рейшему поколению жителей села. Но даже это допущение, как свидетельствует впоследствии практик 1404 г. ватопедского монастыря, не гарантировало принципиальных отличий положения протостарца от прочих крестьян. Согласно указанному практику, в одном из принадлежавших названному монастырю сел в Ермилее, буквально «топосе Каламарии», половина хориона прежде была изъята у монахов, тогда как в оставшейся в их собственности половине села проживало 16 крестьянских семей. В ряду населявших хорион «таковых людей» (τοιούτους ἀνθρώπους) отмечен протостарец Иоанн, имущественное положение которого, поскольку у него не было тяглового скота, можно оценить как «ниже среднего». Впрочем, судя по последующей записи практика, оно вполне сопоставимо с положением местного священника, «папы» Георгия, чьи доходы, вероятно, пополнялись не только от занятий земледелием [33, № 30.30–31].

Таким образом, относительно социального статуса «протостарцев» у историков имеются все основания считать тех старостами паричского населения господского поместья. Во-первых, главная особенность общественного положения «протостарцев» состояла в их па-ричском статусе, а по своему имущественному состоянию и характеру податного обложения они ничем не выделялись из массы рядовых обитателей феодального имения. Это утверждение вполне приложимо даже к «протостарцу» хориона Оксина – владельцу усадьбы-«катедры» [28, № 108.341–342]. Во-вторых, численность «протостарцев» была ограничена одним-двумя в каждом из поместий, где они упоминаются, тогда как органы сельского самоуправления всегда сохраняли свою коллегиальность. Наконец, требует оценки и тот факт, что «протостарцы» известны исключительно в господских имениях европейской части Византии, то есть регионе с наиболее высокой степенью развития феодальных отношений. Старостату, по-видимому, был присущ сугубо частноправовой характер, вследствие чего представители фиска редко отмечали в своих документах наличие в феодальном владении «протостарца». Да и не в каждом поместье, вероятно, возникала необходимость в учреждении этой должности. Как и многие другие стороны частноправовой жизни феодального поместья Поздней Византии, функции «протостарцев» остаются скрытыми от исследователей. Следует предполагать, «протостарцы» являлись доверенными лицами господ.

Во всяком случае, о деятельности описанной категории поместных «старцев» и «протостарцев» судить приходится прежде всего в сопоставлении с основными направлениями социальной активности соименных им членов общинного управления. Как уже отмечено, «протостарец» Комитиссы совместно с «более хорошими мужами», будучи вовлечен, как и другие селяне (τῶν ἀπο τῆς Κομητίσσης χωριατῶν – sic! – Ю. В. ), в острый спор афонских монастырей из-за земли в то-потесии Хреметиссы наряду с теми, кто был осведомлен (εἰδότες ἡμεῖς) в обстоятельствах взаимных претензий, стал активным участником примирения их насельников (см.: [23, № 11.10–14 etc., 16 etc., 19–20 etc.]). А позже, в 1297 г., Михаил, «протогерос» (πρωτόγερος), то есть тот же, по всей видимости, протостарец Комитиссы, выступив одновременно в роли анагноста, обозначил себя в качестве составителя и писца акта свидетельства его односельчан, с помощью которых были разделены спорные землевладения Хилан-дарского и Ватопедского монастырей (см.: [33, № 26.40–43]) ⁷. В начале же следующего столетия, в 1304 г., требуют внимания «мужи достойные веры (ἄνδρες ἀξιόπιστοι) не немногие» хориона Острову, которые принимали участие в возвращении ранее отторгнутого у монастыря Спелиотиссы земельного имения. Тогда в перечне «достойных веры свидетелей», перечисленных вместе с «заслуживающими внимания мужами» («ἀξιολόγων ἀνδρῶν»), точнее говоря, видными селянами и служителями церкви, на процедуре передачи и описания границы земельного клина, и, соответственно, составления «передаточной грамоты», первым, независимо от того, представителем кого он выступал, монастыря ли, или самих жителей села, а может быть, и тех, и других, назван «протогерос их» Павлопул (см.: [33, № 36.22–23 etc., 32–33 etc., 40–41]).

Рассказывая о статусе протостарцев на селе в заключительный период византийской истории, необходимо также принять во внимание и сведения документов 1463 г. Ватопедского монастыря относительно при- надлежащих ему селений на Лемносе, что само по себе отображало зародившуюся на исходе византийской истории тенденцию к укреплению поместного хозяйства на окраинах страны. В частности, воспроизведенный тогда в ордонансе деспота Димитрия Палеолога перечень десяти крестьян хориона Мудро, буквально «человек» («ἀνθρώπους»), статус которых далее уточняет их обозначение в качестве ватопедских «париков», открывается именем протостарца Мономаха (см.: [35, № 234.3–4, 6–8 etc.]). Равным образом это свидетельство подкрепляет и составленный тогда же практик Иоанна Палеолога Кантаку-зина, где упоминаются парики-присельники, испомещенные некогда в названном хорионе (см.: [35, № 236.44, 62 etc.]). Наряду с ними перечисляются дополнительно в отдельном перечне выше упомянутые 10 париков, среди которых отмечен протостарец («πρωτόγερος») Михаил Мономах, у которого был неназванный сын. Этого протостарца, независимо от его возраста, как владельца пахотной упряжки, вполне оправданно отнести к крестьянам-середнякам и считать старостой указанной группы поместных крестьян, поскольку его положение полностью укладывается в порядок византийского поместного управления, опирающегося на общинную традицию.

В этой связи было бы неоправданно умолчать об имени одного из участников произведенного в 1392 г. межевания пашенных полей двух монастырей, а именно «старца» из хориона Пройвиста (τῆς Προιβίστας) по прозванию «Дендруцик» (ὁ γέρων οὕτω καλούμενος Δενδρούτζικος) (см.: [29, № 13.6–7]). Оставив сейчас в стороне объяснение прозвища Дендру-цика, которое восходит к обозначению «дерева», и, может быть, иронично намекает на долголетие или какой-то физический недостаток и даже особенность поведения (ср.: χαζούτσικος – глуповатый), хотелось бы отметить, что в описании свидетельских показаний этого самого «старца» он уже назван по наименованию хориона: «нареченный Пройбистан» (ὁ εἰρημένος Προιβιστανὸς ἐκεῖνος γέρων) (см.: [29, № 13.21]). Иначе говоря, одного – насмешливого – прозвища оказалось недостаточно, чтобы убедительно удостоверить личность свидетеля, который одновременно выступал под именем, происходящем от названия его родного села.

Без какого-либо сомнения можно утверждать, что и на заключительном этапе византийской истории очевидными общинными распорядками, служившими мерилом восприятия всей сферы деревенской социальности, веет от народной поговорки, которая восходит, вероятно, к позднейшему периоду средневековой истории Эпира и Южной Македонии, где фольклорная присказка, согласно воспроизведшему ее Ф. Кукулесу, получила известность. Согласно процитированному греческим ученым аллегорическому четверостишию, селянин оказывается посредине зарослей кустарника, как подразумевается, для того, чтобы нарубить хворосту. Здесь крестьянин наталкивается, судя по всему, на неусыпно следящего за ним «протогероса» – старейшину хоры, которого народная прибаутка насмешливо окрестила «петухом» (см.: [59, σ. 77–78]). Весьма показателен тот факт, что это прозвище практически совпадает с наименованием так называемых первых лиц села (coqs de village) средневековой Франции (см.: [49, p. 351, 367, 556; 65, p. 16–17, 83 etc., 165, 183, 188]). Там со временем указанная категория сельских жителей превращается, по словам М. Блока, в «маленьких сельских капиталистов» (см.: [43, p. 212–213, 245–246; 44, p. 567]). И даже если отрешиться от этого, бесспорно случайного совпадения, идея досконального надзора над окрестным населением со стороны «старцев» в приводимом греческим ученым примере органично воплощена в типичном образчике безобидной в общем-то средневековой пародии с откровенными элементами сатиры и комизма (см.: [5, с. 6–7 и далее]).

На самом деле деятельность института сельских «старцев», опираясь на древние общинные устои, с каждым годом приобретала все более ярко выраженные черты поместного сервилизма перед господином, крупным земельным собственником, фигура которого явственно вздымалась над зависимым селом. Уникальным свидетельством тому, предположительно относящимся к 1348 г., служит принятое на себя обязательство «старцев» хориона Семалта (см.: [34, № 101]). Оно, возможно, обусловлено строительством там укреплений, сооруженных ранее по инициативе монаха Петра, которая была поддержана как руководством Ватопедского монастыря, так и его монахами (см.: [34, № 99; № 100]). На этот раз, несмотря на то что речь идет о перечисленных поименно одиннадцати старцах, наряду с коими имеются в виду «и другие» («καὶ οἱ ἕτεροι»). Необходимо иметь в виду, эти ватопедские насельники, будучи названы «святыми старцами этой обители», происходили «из Самалтон» («ἀπὸ τὴν Σάμαλτον»). Говоря иными словами, если они и не жили постоянно здесь, то пребывали в названном селе на протяжении какого-то периода времени. Согласно содержанию указанного обязательства, следует подчеркнуть, под прямым нажимом Гавриила, великого эконома Ватопедского монастыря, которому издавна принадлежало названное село, его «старцы» заявляли, по всей видимости, не столько от имени своей монашеской братии, сколько от лица своих односельчан о том, «что мы ничего не знаем, чтобы мы умышляли бы во бесстыдство и во зло, где бы ни было, к нему, не утверждали и сказали, да было бы это» (ὅτι γινώσκομεν ἵνα βουλευσώμεθα εἰς τὴν ἀναισχυντίαν καὶ εἰς τὸ κακὸν ὁποῦ ἐγένετο εἰς αὐτόν, ουδέ κατεφῄσαμεν καὶ εἴπαμεν νὰ γένηται τοῦτο – sic!) (см.: [34, № 101.1–4, 11]). Более того, «старцы», признавая себя «верными» Богу и василевсу, и даже «рабами и послушными в службе господской их (εἰς δουλείας τὰς αὐθεντικάς μας)», выражают безоговорочную готовность в ходе исполнения господской их службы (διὰ δουλείας τὰς αὐθεντικάς μας) следить за присланным экономом «меньшим человеком» (τὸν μικρώτερον ἄνθρωπον). «Старцы» подтверждают согласие исполнять принятые обязательства «со рвением и рабством (δουλωσύνης – sic!) настолько их» (см.: [34, № 101.4–7]). Далее, не ограничившись традиционными заверениями в соблюдении заповедей, «старцы» признают себя «таковыми порабощенными (τέτιοι δουλωτικοὶ – sic!) и ревностными в миссии и службе (δουλείαν) господина их великого эконома» (см.: [34, № 101.8 etc.]). Словом, сопоставление рассмотренных документов позволяет соотнести монастырских «старцев», не идентифицируя их полностью, со «старцами» в принадлежавшем монастырю селе, с одной стороны. С другой – вырисовывается роль «старцев», независимо от их статуса в лоне церкви, в поместном селе, где они, судя по всему, выступали в качестве проводников отнюдь не только духовной власти монастыря, а от его лица как корпоративного господина и собственника поместья, осуществляя надзор за присланным из Ватопедского монастыря управляющим.

Действительно, невозможно отрицать факт принадлежности «старцев», которых настоятели привлекали к управлению монастырскими метохами, к привилегированной прослойке клириков и монахов ([31, № 13.32–33]; см.: [61, S. 284; 13, с. 414]; ср.: [31, p. 117]). Облеченных особым доверием монахов-«калугеров» назначали также для надзора за метохами афонских монастырей, расположенных на территории Сербии (см.: [21, № 19.51–53]). Впрочем, среда, из которой их избирали, была далека от того, чтобы ее считать однородной. Конечно, сам по себе статус «старец» не определял особого положения монаха, как об этом свидетельствуют подписи братии Филофейского монастыря, предваряющие акт середины XII века. Здесь монах Иоаким, который в конце концов мог быть всего лишь наиболее старым членом монашеской общины, выставил свой «крест» как «старец» в общем ряду с остальными своими сподвижниками, выполнявшими те или иные обязанности, включая занятия ремеслом ([21, № 63.6]; см.: [21, № 63.3–8]). Тем не менее присущая монастырским насельникам иерархичность иногда прослеживается и с точки зрения выделения в их среде «старцев», которые противопоставлены их «братии». Допустим, Арсений Цамплакон, бывший «раб» василевса, во монашестве, делая в его дарственной 1356 г. вклад в Ватопедский монастырь, сопоставил его проэстота (управляющего) и сущих под ним «других всех старцев и остальных братьев» («τῶν ὑπ᾿ αὐτὸν ἑτέρων πάντων γερόντων καὶ λοιπῶν ἀδελφῶν»). При этом вельможный по происхождению монах пояснил далее, что имеет в виду именно «монахов и остальных братьев» названной обители (см.: [34, № 107.30–31 etc., 35–36]).

В то же время не вызывает сомнений не только духовное наставничество, но и причастность «старцев», а также других категорий монахов к управлению церковно-монастырским хозяйством, скажем, к отчуждению келий и виноградников на Афоне. К примеру, в этой связи может быть снова назван уже упомяну- тый в качестве монаха и «старца протата» Феодосий Плакас, который в 1376 г. удостоверил подобную сделку (см.: [34, № 151.26]). В свою очередь, ватопедский иеромонах Дорофей Кириелеис в конце XIV в. подписал составленный акт прота Неофита в качестве «эпитропа (попечителя. – Ю. В.) имений (ο επιτροπος τον κτηματον – sic!) кира Иоасафа», их владельца (см.: [24, № 9.44–46]).

Судить о реальных полномочиях монастырских порученцев дает возможность инструкция игумена Патмосского монастыря конца XI в. Христодула. В свое время он наставлял, чтобы старцы, прибывающие в метох, скажем, для наблюдения за уборкой урожая, оставались там на срок жатвы ([20, p. 146]; также см.: [56, S. 208–209]). Обладая полнотой власти во вверенных им монастырях в общем, старцы распоряжались зависимыми от них жителями села – и не только рядовыми «хоритами», но даже стратиотами [20, p. 147]. Недаром типик монастыря Богородицы Ке-харитомены, утвержденный в XII в. Ириной Дукиней, предписывал его управляющим быть благонамеренными, воздержанными и сведущими в земледелии (см.: [19, p. 355]). С этими сведениями, нужно полагать, вполне сопоставимы документальные свидетельства поздневизантийского времени. Согласно им, как было показано, «старцы» Семалту, осуществляя надзор, несли «господскую службу».

В этом свете продолжая обсуждать процитированное обязательство «старцев» Семалту, допустимо предположить, что здесь был организован метох Ватопедского монастыря. Но если это предположение не соответствует реальным обстоятельствам дела, общественное положение поименованных «старцев» Семалту явно отличное от статуса «святейших (ἱερωτάτων) и святых мужей» из окружения афонского прота, то есть членов протата и наиболее чтимых свя-тогорцев, которые ранее прибыли туда принять решение по спору между монашествующими. Противу тех, кто поставил тогда свои колофоны под актом соглашения индивидуально (см.: [34, № 100.8–9, 17–19]), «старцы» Семал-ту, хотя и были, следует повторить, названы поименно, удостоены поставленного под документом одного на всех их знака «креста», иными словами говоря, подтверждения «старцев хориона Самалту» (см.: [34, № 101.11]).

С этой точки зрения, возникает, как принято говорить, «большое сомнение» в том, что издатели рассматриваемого обязательства в соответствии с принятыми у них научными взглядами, о чем было сказано ранее, правомерно сочли указанных «старцев» «нотаблями» (les notables) ([34, p. 228, 459]; также см.: [33, p. 407]). Более того, вся концепция «сельской элиты», очевидно довлеющая не только над французской, а в целом зарубежной византинистикой, наиболее последовательным проводником которой, как было показано, в настоящее время предстает М. Каплан и его коллеги (см.: [55]), нуждается в коррекции, несмотря на их консолидированную позицию, согласно которой «старцы», будучи представителями общины, с чем спорить не приходится, отождествляются с «нотаблями» (например, см.: [52, § 1, 12, 15, 20]). Что бы не заявляли сторонники подобных научных взглядов в обоснование своих концептуальных построений, суть элиты в социуме всегда состоит и выражается в роли ее представителей в отношениях собственности и обладании сословными привилегиями. С этих научных позиций возрастной критерий, ассоциирующийся в Византии с авторитетом и мудростью, приписываемыми как представителям высшей светской власти, так и церковной иерархии, явно не удовлетворяет оценкам социального положения членов изучаемой группы византийского социума [53, p. 636–638]. Их статус оказывается крайне противоречив. Разумеется, нельзя отрицать того, что «старцы» опосредовали отношения между крестьянами и их господами, представителями господствующего класса. Но именно «старцев» надлежит признать бесспорно неоднородной и в социальном, и в социокультурном плане прослойкой жителей села. Несомненно, почтение к особам духовного звания и монахам со стороны их односельчан подымало авторитет «старцев», но стяжаемый ими пиетет сам по себе не мог изменить их «социального лица», если «старцы» и «протостарцы», как было показано, оставались париками.

Фактически в рассматриваемый период, как было сказано, зарождаются зачатки нового типа управления византийским селом – старо-стата, предназначение которого – контроль над подчиненной господину, кем бы он ни документальные свидетельства о старости и старцах был, частью сельской общины в его поместье. В этой связи нельзя пройти мимо сведений императорского послания, направленного в 1404 г. Димитрию Буллоти, представителю и порученцу византийского василевса, которое атрибутируется Мануилу II Палеологу (см.: [35, № 191]). Его целью стала защита имущественных и податных интересов афонских монастырей, имения и земельные владения которых на рубеже столетий подпали под длань турецких завоевателей. В описываемых условиях византийский василевс, выступая защитником святогорцев, не просто настаивает на соблюдении принятой у них традиции («συνηθεία») и привилегий («τὰ προνόμια») в управлении монастырской собственностью (см.: [35, № 191.20–22 etc.]). Очевидно, за этим устремлением василевса скрывались реальные трудности в осуществлении управления и контроля над монастырской недвижимостью, равно и нанесение со стороны турок ущерба афонским монахам. В частности, требуя от своих представителей «исправить» попранную со стороны турок в указанный период («τὸν πέρισυ χρόνον») «традицию» и устранить последствия допущенного ими произвола в отношении монастырских метохов в районе Стримона, византийский правитель указывает на неудовлетворительную позицию монастырских управляющих. Он пеняет на их бездеятельность, как поясняется далее, ввиду «беззащитности» и «беззаботности» должностных лиц афонских монастырей, точнее говоря, действовавших «по приказу и невнимательности (недосмотру)» («ἀπὸ θελήματος καὶ ἀπροσεξίας») «протостарцев и служителей» («τῶν πρωτογέρων καὶ ὑπηρετῶν») местных метохов (см.: [35, № 191.29–33]). По существу в рассмотренном послании протостарцы представлены как неотъемлемая часть системы управления монастырскими доменами.

Нет сомнения в том, что рассмотренные сведения византийских актов о старости и «старцах» обладали непреходящей социокультурной значимостью. Ее подтверждением служат аналогичные свидетельства следующих всецело византийским прототипам средневековых документов славян и других балканских народностей. Недаром ссылки в них на старость, даже объятую тяжким недугом, в первую очередь проникнуты чувством исполнения нравственного долга (например, см.: [7, № 9.46–48 и далее; № 12.57–59 и далее; № 146.16–17 и далее]). Более того, в некоторых случаях славяне с присущей им самобытностью, пожалуй, лучше, чем греки, выражали мысль о том, что старость являет собой заключительный этап человеческой жизни (например, см.: [21, № 41.16–21 и далее; № 83.10–11]). А отображенные в славянских актах «старцы», как правило, оказывались на поверку монахами, будь то занимавшими в сословной иерархии наиболее видные позиции в «герусии» (например, см.: [7, № 23.A.5–6; № 23.Б.6–7.]), так и рядовыми (например, см.: [7, № 106.А.18–19 и далее]). Равным образом во многих славянских актах представал благонравный облик монаха-«калугера» (например, см.: [7, № 41.2–3, 7–8 и далее; 21, № 13.4–6, 14–16 и далее]). И те, и другие, и третьи, судя по прилагаемым к ним эпитетам, практически всегда были и оставались высокочтимыми представителями своего сословия, которые наполняли души их современников благоговением (например, см.: [7, № 12.12–13, 26–27, 38–39, 41 и далее, 52–53; № 131.51, 59 и далее, 67 и далее, 86–89; № 143.16–18 и далее, 24 и далее]). В то же время обнаруживается непосредственная причастность «старцев» к надзору за селом. Специально назначенные монахи, в частности «пиржанный калугер», следили за проведением полевых работ, пасекой и за выпасом монастырских стад (например, см.: [7, № 104.А.168–176 и далее; № 104.В.69–76 и далее; № 104.Г.100–105 и далее; 21, № 8.133–140 и далее]; также см.: [7, № 41.25–26; 21, № 13.49–52; № 125.47b–48a, 50b и далее; № 137.20]). Одному из присланных во втором десятилетии XIV в. монастырских «старцев» предписывается пребывание в пирге («жилой башне» – укреплении) Хрусии. Там предполагалось поселить и других монахов, с целью его обустройства и снабжения (см.: [7, № 121.А.35 и далее, 53–55, 56–59 и далее, 61–69; № 121.Б.25–31 и далее]). С этих позиций «старцы» являлись неотъемлемым компонентом местного управления средневековым балканским селом. В этой связи обращает на себя внимание имя одного из зависимых крестьян, перечисленных в хилан-дарском практике рубежа XIV–XV вв. (см.: [7, № 91; 21, № 86]). Имеется в виду Смедко, сын

Линарина, имя которого из ряда прочих глав крестьянских семейств выделяет прозвание «Геров». В нем, думается, нельзя исключать искаженную форму греческого обозначения «γέρων» (« Sm\dko Gerow, sènx Lènarènx ») (см.: [7, № 91.196–197; 21, № 86.285–286]). А среди прочих самоназваний представителей органов сельского управления известно также заимствованное из Византии обозначение «протогер». Оно получило достаточно широкое распространение на средневековых Балканах в качестве обозначения служебного лица местного самоуправления ([3, с. 260]; подробнее см.: [14, с. 347; 15, с. 79–84, особ. с. 81–82; 16, с. 230–240, особ. с. 236–237 и далее]; там же см. основную литературу). К примеру, так называемая «Книга Михаила Лукаревича» третьего десятилетия XV в. содержит перечни податных поступлений жителей Нового Брдо [6]. Среди них выделяется Вашо, сын Ивана Турчи в Подгори (Vascho protoger de Juane de Turchi in Podgorj и т. п.), с именем которого постоянно сопряжен атрибут «protoger» [6, p. 42, 49, 72, 79, 80].

Выводы. Итак, документальное наследие Византии сохраняет разнообразные свидетельства о старости и представления о ней современников. Присущие старости черты, как правило, раскрываются в типических описаниях представителей старшего поколения. Среди них выделяются «старцы», образы которых запечатлены в разного рода актах. Однако обобщающая характеристика византийских «старцев» довольно затруднительна в силу сословной неопределенности данного обозначения. То же самое понятие прилагается к представителям различных групп византийского социума, как крестьянам, так и представителям господствующего класса, в том числе монахам. Они благодаря их благочестию пользовались почтением и авторитетом, независимо от их пребывания в монастыре или за его пределами, в городе или деревне. Благодаря тому церковно-религиозное «старчество» трудно отделить от иных форм его проявления. Главным критерием анализа этой общественной группы является общественная активность представителей старшей возрастной группы. «Старцы» легко кооптировались в органы общинного самоуправления и привлекались в качестве свидетелей на судебных тяжбах, откуда черпаются преимущественно основные сведения как о самих старцах, об их возрасте, так и морально-нравственных и этических атрибутах, которыми наделена старость. Разумеется, касающиеся проблемы старости сведения актов не ограничиваются рассмотренными отдельными примерами. С этой точки зрения причастность «старцев» к сельскому самоуправлению оказывается в особенности значима. Его изучение обнаруживает кардинальное перерождение органов сельского самоуправления. Оно было вызвано становлением господского поместья и укреплением феодальной зависимости крестьянства. Необходимость контроля над ним обусловила организацию крестьян посредством использования в интересах феодального господина сложившихся общинных институтов, включая общественную и, в особенности, судебную деятельность сельской верхушки, к которой принадлежали «старцы». В европейской части Византии, где узы феодальной зависимости крестьянства были наиболее прочны, традиции сельского самоуправления подготовили почву для зарождения представленного так называемыми «протостарцами» старостата как органа контроля над паричским населением господского поместья. И в демонстрации общих закономерностей общественной деятельности «старцев», пожалуй, заключаются дальнейшие перспективы их последующего изучения.

Автор приносит глубокую благодарность за помощь в подготовке настоящего исследования В.З. Григорьевой (ГПИБ).

ACKNOWLEDGMENTS

The author expresses deep gratitude to V.Z. Grigorieva (State Public Historical Library of Russia) for her assistance in preparing this study.