Связи среднедонского населения скифской эпохи с регионами Прикубанья и Кавказа

Несмотря на свою некоторую географическую отдаленность от основных как варварских, так и античных центров Северного Причерноморья, население Среднего Дона в скифскую эпоху было активно включено в сложные цепочки межкультурных коммуникаций Восточной Европы. Наиболее ярко эти связи нашли отражение в материальной культуре, особенно в составе погребального инвентаря в подкурганных захоронениях.

Северное направление связей среднедонских жителей скифского времени в отечественной науке установлено давно (см., например: Гуляев , 1962; 1969 и др.). Связи с восточными регионами ранних кочевников Волго-Уралья также

1 Работа проведена в рамках выполнения НИР «Причерноморская и центральноазиатская периферия античного мира и кочевнические сообщества Евразии: на перекрестке культур и цивилизаций» (№ НИОКТР 122011200269-4)

были обозначены еще более полувека назад (см., например: Смирнов , 1964. С. 196, 262–263). Идеи К. Ф. Смирнова более детально развил В. Е. Максименко, который говорил о глубоком сходстве культуры населения Среднего и Нижнего Дона в V–III вв. до н. э. и отмечал особое культурное влияние на территорию Подонья меото-савроматского мира ( Максименко , 1998. С. 60–62). Более того, он полагал, что территория Среднего Подонья в скифское время более близка савроматской культуре населения Поволжья и Южного Приуралья, нежели скифской на территории Поднепровья (Там же. С. 62).

Однако в данной работе хотелось бы остановиться на еще одном направлении контактов жителей Среднего Дона, обозначенном в литературе чуть менее ярко, – на взаимодействии лесостепного донского населения с регионами Кубани и Кавказа. Об этом векторе коммуникации, пожалуй, одной из первых упоминала А. И. Пузикова в связи с обнаружением в погребении под к. 15 могильника у с. Дуровка двух мечей т. н. «синдо-меотского»² типа ( Пузикова , 1999. С. 277). Один из них имеет длину широкого клинка вытянуто-треугольной формы 48,6 см, второй – 96 см при относительной узости клинка ( Пузикова , 2001. С. 247. Рис. 45: 1, 2 ). К. Ф. Смирнов очерчивал хронологический промежуток существования мечей синдо-меотского типа IV – началом III в. до н. э. ( Смирнов , 1958. С. 304–305; 1980. С. 42–43. Рис. 3). О существовании такого типа вооружения в пределах одного века говорила и М. П. Абрамова ( Абрамова , 2004. С. 21).

Согласно типологии меотских мечей, предложенной В. Р. Эрлихом ( Эрлих , 1991. С. 78), первый (широкий) меч может относиться к первому отделу, подотдел определить невозможно вследствие отсутствия навершия, тип – второй (рис. 1: 2 ). Близкая аналогия этому мечу была обнаружена в погр. 144 некрополя городища Спорное. Благодаря находке мендейской амфоры ранней серии мелитопольского варианта II-С, по С. Ю. Монахову, данное оружие датируется 70–60-ми гг. IV в. до н. э. ( Лимберис, Марченко , 2011. С. 355. Рис. 1: 1 ). Сходное оружие было найдено в погр. 29 к. 4, а также погр. 23 к. 7 могильника Уляп I ( Лесков и др ., 2005. С. 101. Рис. 21: 4 ; С. 120. Рис. 59: 1 ). Погребения под курганами 4 и 7 данного некрополя авторами были датированы в пределах конца V – третьей четверти IV в. до н. э., что, как видим, совершенно не противоречит дате находки у городища Спорное (Там же. С. 76). Еще один похожий меч был найден в к. 15 у станицы Воронежской ( Смирнов , 1958. С. 291. Рис. 10: 22 ). В материалах Прикубанского могильника первый меч из к. 15 могильника Дуровка наиболее близок к типу I-А-1, общие рамки бытования которого авторы определяют в пределах IV – начала III в. до н. э. ( Лимберис, Марченко , 2018. С. 253–254).

Второй (длинный) меч из к. 15 Дуровского могильника, согласно типологии В. Р. Эрлиха, должен относиться к первому отделу, подотдел II, тип 2 (рис. 1: 1 ). Сходное оружие было найдено в погр. 86 Серегинского могильника ( Эрлих , 1991. С. 98. Рис. 5: 4 ), погр. 8 Пашковского могильника ( Смирнов , 1958.

С. 286. Рис. 8: 10 ), в качестве случайной находки у хут. Ленина ( Каменецкий , 1989. С. 398. Табл. 93: 9 ), а также в погр. 11 к. 4 и погр. 11 к. 11 могильника Уляп I ( Лесков и др. , 2005. С. 91. Рис. 6: 3 ; С. 127. Рис. 67: 59 ). По материалам Прикубанского могильника данный меч из Дуровки представляет собой гибрид между типами I-A-2 и II-A-3 ( Лимберис, Марченко , 2018. С. 254. Рис. 1). Впрочем, на основании хронологии Прикубанского могильника, оба типа этих мечей датируются в пределах второй четверти IV – начала III в. до н. э. О датировке погребений к. 4 Уляпского могильника уже упоминалось выше, время совершения захоронений под к. 11 определяется авторами в пределах последней четверти IV – начала III в. до н. э. ( Лесков и др ., 2005. С. 76).

Суммируя вышесказанное, время попадания на Средний Дон оружия из к. 15 могильника у с. Дуровка можно определить в рамках IV в. до н. э., причем, вероятнее всего, не ранее второй четверти столетия.

Два описанных выше меча не являются единственными экземплярами оружия, попавшими на Средний Дон из Прикубанья. Короткий меч синдо-меот-ского типа был найден в к. 5 у с. Владимировка ( Тевяшов , 1902. С. 100. Табл. III). Общая длина оружия – 45 см, перекрестье отсутствует, навершие – брусковидное, клинок вытянуто-треугольной формы. Е. И. Савченко полагал, что меч имел в древности накладное перекрестье ( Савченко , 2004. С. 155). В соответствии с этим он отнес данный экземпляр ко 2 типу I отдела, по А. И. Мелюковой, а дату определял в рамках V в. до н. э. (Там же). Предположение о существовании накладного перекрестья выглядит, на наш взгляд, несколько спорным. Несмотря на безусловное несовершенство методики раскопок и фиксации материала, нужно признать, что В. Н. Тевяшов довольно точно описывал состояние найденных предметов, зачастую подмечал мелочи. При этом никаких упоминаний или намеков о том, что у данного оружия было перекрестье, которое разложилось или отпало, в тексте публикации нет ( Тевяшов , 1902. С. 100). Поэтому нам представляется, что его и не было. К. Ф. Смирнов отнес данную находку к синдо-меот-скому типу, очерчивая ей северную границу распространения мечей этой формы ( Смирнов , 1980. С. 42. Рис. 3: 3 ; С. 43).

По типологии В. Р. Эрлиха, данное оружие относится к первому отделу, I подотделу (вероятно, т. к. нам предмет известен только по рисунку), тип I

Рис. 1 (с. 192). Предметы меотского и кавказского круга древностей из памятников Среднего Дона скифской эпохи

1 – второй меч из к. 15 могильника у с. Дуровка (рис. по: Пузикова , 2001; фото из архива экспедиции); 2 – первый меч из к. 15 могильника у с. Дуровка (рис. по: Там же; фото из архива экспедиции); 3 – меч из кургана 5 у с. Владимировка (рис. по: Тевяшов , 1902); 4 – крестовидная подвеска из к. 16 могильника Девица V (рис. по: Гуляев, Шевченко , 2017; фото: Острогожский историко-художественный музей им. И. Н. Крамского); 5 – крестовидная подвеска с поселения Острая Лука 7 (фото по: Бирюков , 2020); 6 – бронзовые уздечные бляшки из к. 14 могильника у с. Дуровка (рис. по: Пузикова , 2001); 7 – бронзовый налобник из к. 14 могильника у с. Русская Тростянка (рис. по: Там же); 8 – бронзовый налобник из к. 10 могильника Горки-I (рис. по: Гуляев, Савченко , 2004; фото из архива экспедиции); 9 – бронзовый налобник из к. 1 могильника у с. Мастюгино, раскопки Н. Е. Макаренко (рис. по: Манцевич , 1973); 10 – бронзовые уздечные бляшки из к. 10 могильника Горки-I (рис. по: Гуляев, Савченко , 2004; фото из архива экспедиции)

(рис. 1: 3 ). Этот меч имеет аналогии из некрополя городища Спорное, датируется по амфорному материалу 30-ми годами IV в. до н. э. ( Лимберис, Марченко , 2011. С. 355. Рис. 1: 4 ), в материалах некрополей у с. Уляп ( Лесков и др ., 2005. С. 103. Рис. 24: 1 ; 25: 1 ; С. 119. Рис. 56: 3 ; С. 134. Рис. 84: 3 ). Общая хронология всех погребений Уляпского могильника с похожим оружием – IV – начало III в. до н. э., из чего следует, что среднедонской меч следует датировать все-та-ки IV в. до н. э.

Помимо клинкового оружия в качестве индикаторов контактов среднедонского населения с меотами выступают элементы конского снаряжения, выполненные в зверином стиле. Так, например, обнаруженные в к. 14 могильника у с. Дуровка уздечные прорезные бляшки (рис. 1: 6 ) в виде оленя, вписанного в округлую рамку ( Пузикова , 2001. С. 244. Рис. 42: 4, 5 ), практически полностью идентичны найденным в к. 7 Елизаветинских курганов, раскопанном Н. И. Веселовским в 1917 г. (Золотые олени Евразии, 2003. С. 47). А. Р. Канторовичем эти изображения объединены в один тип – Елизаветинско-дуровский ( Канторович , 2022. С. 135). На наш взгляд, эти предметы настолько схожи, что можно предположить их производство одним мастером. Впрочем, даже если отбросить такие, может быть, излишне смелые предположения, остается факт того, что какая-то из бляшек служила прототипом при изготовлении другой, характеризуя наличие связей между населением. Л. К. Галанина датировала к. 7 Елизаветинского могильника третьей четвертью IV в. до н. э. ( Галанина , 2005. С. 104). А. И. Пузикова к. 14 Дуровского могильника датировала первой половиной IV в. до н. э. на основании амфоры, место производства которой определено А. В. Сазановым и А. П. Абрамовым как о. Менда ( Пузикова , 2001. С. 195). На наш взгляд, эта датировка должна быть скорректирована на основании находок в этом же погребении двух уздечных блях в виде головы волка, серия которых датируется достаточно узко в рамках середины – третьей четверти IV в. до н. э. ( Гуляев и др. , 2022. С. 44–45). В таком случае подтверждается и одновременное производство бляшек с изображением оленя Елизаветинско-дуровского типа.

Явно прикубанское происхождение имеет бронзовый налобник с редуцированным изображением головы горного козла и его передних конечностей (рис. 1: 8), происходящий из к. 10 могильника Горки-I на Среднем Дону (Гуляев, Савченко, 2004. С. 40. Рис. 4: 14). А. Р. Канторовичем это изображение помещено в Елизаветинско-уляпский тип (Канторович, 2022. С. 178–179). Наиболее близкая аналогия этой бляшке как в изображении животного, так и моделировке самого предмета обнаруживается в том же к. 7 могильника у ст. Елизаветинской (Галанина, 2010. Табл. 7: 1). Причем в данном случае достаточно точно можно определить, что первоначальным изделием выступает именно прикубанское, а среднедонское – копирует его. Остальные изображения выделенного А. Р. Канторовичем типа также происходят исключительно с территории распространения меотской культуры, что не оставляет сомнений в векторе данного контакта. Время захоронения в к. 10 могильника Горки-I определяется в рамках третьей четверти IV в. до н. э. (Гуляев, Савченко, 2004. С. 43). Все предметы с аналогичными изображениями головы козла также датируются в пределах второй половины IV в. до н. э. (Канторович, 2022. С. 179). Мотив горного козла в целом не совсем характерен для искусства среднедонского населения и мог появиться именно под влиянием контактов с Прикубаньем. Еще одно изображение этого животного находится на зооморфном поясном крючке из к. 17 могильника Колбино-I (Шевченко, 2009. С. 82. Рис. 21: 1). Ближайшие аналогии ему, в рамках выделяемых А. Р. Канторовичем типов, были обнаружены также исключительно на памятниках второй половины IV в. до н. э. бассейна Кубани (Канторович, 2022. С. 180).

В комплексе к. 10 могильника Горки-I были найдены еще две бляшки (рис. 1: 10 ), происходящие также с территории Прикубанья ( Гуляев, Савченко , 2004. С. 40. Рис. 4: 10, 11 ). На них помещено весьма нестандартное изображение трех голов сложноопределимых существ³, помещенных А. Р. Канторовичем в тип «Горки – Карагодеуашх» ( Канторович , 2022. С. 336–337). Стилистика изображения (в первую очередь стиль моделировки глаза и морды) характерна в большей мере для меотского варианта звериного стиля, и, на наш взгляд, эти бляшки были напрямую импортированы из Прикубанья. В этом же убеждает и то, что в этой могиле был найден явно привозной налобник, рассмотренный выше. Не так давно корпус находок подобных зооморфных блях типа «Горки – Карагодеуашх» пополнился благодаря раскопкам к. 1 группы «Студеникин Мар» ( Сиротин и др ., 2022. С. 274. Рис. 1: 3 ). Авторы также связывают попадание этих предметов в Южное Приуралье в качестве прямого импорта с территории Кубани (Там же. С. 275).

Еще одним предметом, имеющим, на наш взгляд, меотское происхождение, является налобник (рис. 1: 7) из к. 14 могильника у с. Русская Тростянка (Пузикова, 2001. С. 163. Рис. 22: 1). На этом предмете, по мнению автора раскопок, изображена голова лошади (Там же. С. 135). Такую же интерпретацию высказала и Л. Ю. Гончарова (Гончарова, 2001. С. 57–58). А. Р. Канторович трактует это редуцированное изображение как голову и шею грифона или грифоноподобного существа, в первую очередь за счет обозначения зубца гребня на шее. По его мнению, этот образ является модификацией орлиноголового грифона позднегреческого типа, смешанного с обликом копытных животных4. Наибольшую аналогию изображениям этого типа он видит, что для нас особенно важно, в прикубанском мотиве «оленекозла» (Канторович, 2022. С. 303–304). Из пяти предметов, отнесенных исследователем к этому типу, три происходят из материалов т. н. «Майкопского клада». Один из этих налобников имеет настолько большое сходство с экземпляром из Русской Тростянки, что позволяет предположить производство обоих предметов одним мастером (Leskov, 2008. P. 134. Cat. No. 168). Стилистические особенности оформления рассматриваемого налобника свойственны именно меотскому варианту звериного стиля, поэтому, на наш взгляд, предмет является прямым импортом с территории Прикубанья. Такую же точку зрению высказывала и Л. Ю. Гончарова (Гончарова, 2001. С. 135–136).

При первоначальной публикации комплекса А. И. Пузикова датировала к. 14 могильника Русская Тростянка второй половиной V в. до н. э. ( Пузикова , 2001. С. 135). Однако в последней работе уточнила датировку благодаря определению времени бытования обнаруженной в погребении амфоры. А. П. Абрамов датировал ее первой половиной IV в. до н. э., Г. А. Ломтадзе – началом IV в. до н. э. ( Пузикова , 2017. С. 18). Некоторой корректировке этой даты, на наш взгляд, могут поспособствовать другие предметы, обнаруженные в захоронении.

В первую очередь это бронзовый конский нащечник с изображением сдвоенных конечностей с обозначенным бедром, определяемый А. Р. Канторовичем как тип «Бердянский – Петровка» ( Канторович , 2022. С. 98). Е. И. Савченко датировал данный предмет концом V – началом IV в. до н. э. ( Савченко , 2009. С. 272). Аналогичные нащечники на Среднем Дону были обнаружены в к. 26 и 29 могильника Колбино-I ( Шевченко , 2009. С. 89. Рис. 28: 7 ; С. 92. Рис. 31: 2 ). Во втором из них в погребении также была обнаружена амфора гераклейского производства с клеймом Архестрата, что позволяет датировать тару 390–380 гг. до н. э. (Там же. С. 40). Какой-либо другой инвентарь захоронения, позволяющий уточнить дату к. 29, к сожалению, отсутствовал.

Курган 26 Колбинского могильника Е. И. Савченко датировал серединой – третьей четвертью IV в. до н. э. ( Савченко , 2009. С. 272). А. Р. Канторовичем было замечено, что эта дата может быть несколько завышена, т. к. все изображения типа «Бердянский – Петровка», по его мнению, датируются в пределах конца V – середины IV в. до н. э. ( Канторович , 2022. С. 99). Первой половиной IV в. до н. э. датирует к. 26 и С. В. Полин ( Бидзиля, Полин , 2012. С. 408). Более поздняя датировка этого погребения Е. И. Савченко была обоснована находкой бронзового налобника с изображением т. н. «лосептицы» Чертомлыцко-уляпского типа, по А. Р. Канторовичу ( Канторович , 2022. С. 318–319). Большинство аналогичных предметов, как из курганов степной Скифии, так и прикубанских могильников, были обнаружены в комплексах третьей четверти IV в. до н. э.; наиболее ранний из них происходит из материалов Северной гробницы № 1 Гаймановой могилы, датированной С. В. Полиным в пределах 365-350 гг. до н. э. ( Бидзи-ля, Полин , 2012. С. 407–408, 510). Колбинский налобник, на наш взгляд, имеет больше сходств именно с экземплярами, датирующимися второй половиной IV в. до н. э. Однако, учитывая его обнаружение в одном комплексе с нащечником типа «Бердянский – Петровка», бытование которых приходится на более ранний период, нужно действительно несколько скорректировать хронологический промежуток совершения захоронения под к. 26 могильника Колбино-I, указанный Е. И. Савченко, и расширить его до второй-третьей четвертей IV в. до н. э.

Уточнению датировки к. 14 могильника Русская Тростянка также могут поспособствовать находки трех подпружных пряжек с округлой рамкой. Первые две отлиты из бронзы и имеют один высокий грибовидный штифт с полусферической шляпкой, рамка украшена двумя выступами полусферической формы (Пузикова, 2001. С. 163. Рис. 22: 9, 10). Наиболее близкой им аналогией со Среднего Дона являются пряжки, обнаруженные в к. 7 могильника Девица V, датированного третьей четвертью IV в. до н. э. (Гуляев и др., 2022. С. 42. Рис. 6: 1–3). Еще одна схожая внешне пряжка была обнаружена в к. 10 могильника Колбино-I (Шевченко, 2009. С. 74. Рис. 13: 7). Однако рамка этой пряжки была изготовлена из двух перевитых бронзовых проволочек, концы которых сильно расплющены и сварены внахлест. Комплекс этого погребения можно датировать серединой IV в. до н. э.

А. Д. Могиловым подобных пряжек в лесостепном междуречье Днепра и Дона учтено 12 экземпляров (за исключением Русской Тростянки). Время бытования подобного типа предметов конского снаряжения он широко очерчивает второй половиной V – IV в. до н. э. ( Могилов , 2008. С. 64; С. 344. Рис. 123: 14– 27 ). В степных скифских регионах, по мнению В. А. Ильинской, литые бронзовые подпружные пряжки с высоким штифтом с грибовидной шляпкой и круглой рамкой появились лишь в конце V в. до н. э., но наибольшее распространение получили в IV в. до н. э. ( Ильинская , 1973. С. 61–62). Подобную же позицию высказывала и А. И. Мелюкова ( Мелюкова , 1979. С. 220–223). Единственное их отличие от лесостепных вариантов – отсутствие полусферических выступов, украшающих рамку. Вместо этого в степных памятниках получает распространение тип подпружных пряжек, обозначенный как «тип Гаймановой Могилы». При этом С. В. Полин подмечает, что использование пряжек с округлой рамкой и грибовидным штифтом сходит на нет в третьей четверти IV в. до н. э., уступая место железным пряжкам с прямоугольной рамкой и загнутым шипом ( Бидзиля, Полин , 2012. С. 190–194).

Третья подпружная пряжка из рассматриваемого комплекса у с. Русская Тростянка изготовлена из железа, имеет округлую рамку и заостренный отогнутый Г-образный шип ( Пузикова , 2001. С. 163. Рис. 22: 14 ). Находки подобных пряжек в лесостепных памятниках А. Д. Могилов датирует широко V–IV вв. до н. э. ( Могилов , 2008. С. 64; С. 344. Рис. 123: 7–13 ). При этом нужно отметить, что датировать V в. до н. э. или рубежом V–IV вв. до н. э. можно лишь пряжки с Г-об-разным шипом, изготовленные из бронзы (см., например: Бандуровский, Буйнов , 2000. С. 197. Рис. 56; Манцевич , 1987. С. 111. Кат. 111). Изготовление подобных пряжек из железа – традиция, появившаяся уже в IV в. до н. э. На Среднем Дону подпружные пряжки подобной формы известны почти исключительно в материалах могильника у с. Русская Тростянка⁵. Три аналогичных экземпляра найдены в к. 17 ( Пузикова , 2001. С. 168. Рис. 27: 6–8 ). Комплекс этого погребения может быть датирован благодаря находке меча типа Чертомлык в рамках середины – третьей четверти IV в. до н. э. Еще одна пряжка была обнаружена в к. 18 (Там же. С. 172. Рис. 31: 7 ). Это погребение может быть датировано лишь широко в пределах IV в. до н. э., т. к. по сути единственной находкой, более-менее точно определяющей хронологию комплекса, является бронзовый налобник в виде ушастой птицы Гаймановско-солохского типа, по А. Р. Канторовичу ( Канторович , 2022. С. 275). Подобные конские украшения при этом встречаются как в курганах рубежа V–IV вв. до н. э., так и второй половины IV в. до н. э.

Последняя аналогия железной подпружной пряжке из к. 14 у с. Русская Тростянка происходит из погребения в к. 4 могильника Колбино-I ( Савченко , 2001. С. 84. Рис. 21: 32 ). Е. И. Савченко датировал этот комплекс началом – серединой IV в. до н. э. благодаря находке бронзовой четырехлепестковой уздечной бляхи из пяти полусфер, а также рюмковидному втоку и набору наконечников стрел ( Савченко , 2002. С. 81). На наш взгляд, эта датировка не совсем обоснована, т. к. использование рюмковидных втоков, как и представленных наконечников, среднедонским населением характерно на протяжении всего IV в. до н. э. Указанная уздечная бляха ( Савченко , 2001. С. 83. Рис. 20: 83 ) имеет аналогии в материалах упомянутых выше к. 17 у с. Русская Тростянка и 10 могильника Кол-бино-I, а также в составе инвентаря к. 11 могильника Частые курганы, раскопок П. Д. Либерова ( Пузикова , 2001. С. 31. Рис. 8: 7, 10, 11 ). Датировка последнего определена в рамках середины – третьей четверти IV в. до н. э. ( Володин , 2024. С. 66). Таким образом, время совершения захоронения в к. 4 могильника Колбино-I также можно предположить в пределах середины – третьей четверти IV в. до н. э.

Приведенный обзор аналогий предметов звериного стиля и элементов конского снаряжения вкупе с датировкой амфоры, на наш взгляд, позволяет определить время совершения захоронения в к. 14 могильника Русская Тростянка в интервале второй четверти – середины IV в. до н. э. В соответствии с этим прикубанские изображения голов грифоноподобных существ Дуровско-майкопского типа должны датироваться не второй половиной IV – первой половиной III в. до н. э. ( Канторович , 2022. С. 304), а чуть более ранним временем. При этом нужно отметить, что А. Р. Канторовичем, на наш взгляд, не была учтена еще одна находка, имеющая полное право быть включенной в этот тип.

Речь идет о бронзовом налобнике из к. 1 Мастюгинского могильника, раскопки Н. Е. Макаренко ( Манцевич , 1973. С. 25. Рис. 6: 2 ). Он выполнен в строгом соответствии с иконографической схемой описанного выше типа изображений, однако все элементы выполнены в более упрощенной манере (рис. 1: 9 ). Л. Ю. Гончарова полагала, что это связано с воспроизведением прикубанского изделия местными среднедонскими мастерами ( Гончарова , 2001. С. 135–136). Не исключая такого варианта, мы хотели бы отметить, что подобные изменения могли быть связаны с динамикой развития образа. Подтверждается это и датировкой комплекса кургана, она находится в пределах третьей четверти IV в. до н. э. ( Володин , 2022. С. 169).

Рассматривая контакты жителей среднедонского региона скифского времени с меотскими племенами, невозможно не упомянуть находки сероглиняных гончарных сосудов из могильника Терновое-I ( Савченко , 2001. С. 72. Рис. 13: 9 ; С. 75. Рис. 15: 7 ). Нужно отметить, что население Среднего Дона скифской эпохи не знало технологии гончарного круга и изготавливало исключительно лепную посуду. Вследствие этого вся гончарная керамика для данной территории, для данной территории в рассматриваемое время является привозной. Подобных сосудов в погребальных памятниках Среднего Подонья обнаружено немного. Сероглиняные изделия связывались с меотскими импортами из Прикубанья ( Савченко , 2002. С. 80–81), красноглиняные – с античным производством ( Савченко , 2002. С. 80; Пузикова , 2017. С. 16).

Подобное разделение выглядит, на наш взгляд, несколько неоправданным и требует вдумчивого подхода. Во-первых, цвет сосуда не является каким-либо определяющим фактором, т. к. он отражает лишь специфику обжига. Во-вторых, идентичные находкам из Тернового формы сероглиняной круговой керамики массово производились в греческих центрах Причерноморья, откуда попадали в том числе и в варварские памятники (см., например: Брашинский , 1980. С. 226. Табл. XVIII: 235 ; Мелюкова , 1975. С. 244. Рис. 46: 5 и др.).

Технология гончарного круга меотским населением была заимствована у греческих мастеров вместе с основными формами сосудов ( Каменецкий , 1989. С. 225; 2011. С. 303). Учитывая близость форм гончарной посуды из могильника Терновое-I как меотским, так и античным экземплярам, на наш взгляд, без специального тщательного технико-технологического анализа достоверно установить место производства гончарных сосудов не получится. На недостаток специальных исследований по меотской гончарной керамике сетовал И. С. Каменецкий, которому свои работы по ее подробной классификации так и не удалось завершить и опубликовать при жизни ( Каменецкий , 2011. С. 305). Однако при этом С. Б. Буйских справедливо замечает, что исследование вопроса и боспорской сероглиняной гончарной керамики далеко от завершения, попыток разобраться в ней предпринималось явно пока недостаточно ( Буйских , 2012). Поэтому, на наш взгляд, безоговорочное отнесение сероглиняной круговой керамики со Среднего Дона исключительно к импортам из Прикубанья выглядит несколько преждевременным.

Помимо связей с Прикубаньем население Среднего Дона имело некоторые связи и с регионами Кавказа. Проявляется данное направление контактов благодаря двум находкам бронзовых крестообразных подвесок (рис. 1: 4, 5 ). Первая из них была обнаружена в к. 16 могильника Девица V ( Гуляев, Шевченко , 2017. С. 153. Рис. 43: 2 ). Как справедливо отмечал А. Ю. Скаков, эта подвеска полностью вписывается в серию предметов из круга кобано-колхидских древностей ( Скаков , 2018. С. 276). Появляются такие украшения впервые в среде кавказского населения в X – первой половине IX в. до н. э., но наибольшее распространение получают в VIII–VII вв. до н. э. ( Скаков , 2013). При этом в Колхиде подобные предметы доживают до конца IV – III в. до н. э. (Там же. С. 41). Согласно типологии А. Ю. Скакова, экземпляр из Девицы V можно отнести к типу I (Там же. С. 30. Рис. 1). Датируется эта находка второй половиной IV в. до н. э. ( Володин, Шевченко , 2023. С. 25).

Не так давно еще одна крестовидная подвеска была обнаружена на территории поселения Острая Лука 7 в Задонском районе Липецкой области (Бирюков, 2020. С. 33–35). Отличают ее от предмета из Девицы V более скругленные шляпки четырех выступов, чуть более «приземистый» общий облик предмета (рис. 1: 5), однако она также, без сомнения, представляет собой импорт с территории Кавказа6. Задонский микрорайон памятников скифской эпохи представляет собой северную окраину распространения поселенческих комплексов среднедонского населения. И эта находка крестовидной подвески в настоящее время является самой северной из всего круга подобных предметов. Материалы поселения Острая Лука 7 И. Е. Бирюков датирует широко в рамках V–III вв. до н. э. (Бирюков, 2020. С. 35). Однако, учитывая находку из могильника Девица V, можно предположить, что следует датировать подвеску из Липецкой области скорее IV в. до н. э.

Распространение крестовидных подвесок на территорию степей и лесостепей Северного Причерноморья А. Ю. Скаков связывает с импортом из Колхиды ( Скаков , 2018. С. 276). Именно там, по его мнению, эти украшения переживают основное время своего бытования у кобанского населения. Не опровергая данного предположения, хотели бы отметить, что с учетом приведенного выше количества импортных вещей меотского круга, рассматриваемые крестовидные подвески могли попасть на отдаленные донские территории лишь через посредство племен Прикубанья. Вероятно, именно таким же образом сходная крестовидная подвеска могла попасть и на территорию Лесостепного Поднепровья ( Могилов , 2008. С. 358. Рис. 137: 4 ).

Подводя итоги, хотелось бы резюмировать, что связи Среднего Дона с регионами Прикубанья и Кавказа были не настолько тесными, как, например, с античными центрами Причерноморья или кочевниками Волго-Уралья. Однако наличие целой серии предметов явно привозного характера не позволяет говорить о том, что это были некие единичные случайности. Кроме того, небольшое среднедонское влияние прослеживается и в прикубанских материалах, например в появлении образа медведя, скопированного с донских крючков-застежек ( Володин , 2024. С. 71). Приведенные датировки погребальных комплексов с меотскими и кавказскими импортами показывают, что это направление связей установилось в IV в. до н. э., вероятно, не ранее второй четверти столетия. Но наибольшую интенсивность контакты приобрели в середине – третьей четверти IV в. до н. э. Не совсем ясен характер этих отношений. Возможно, наличие рассмотренных вещей характеризует некие торговые контакты. Однако можно предположить и вовлеченность части среднедонского населения в конфликты в Причерноморье во второй половине IV в. до н. э., в которых они могли взаимодействовать вместе с меотскими воинами. Пожалуй, лишь дальнейшие исследования позволят пролить свет на истинную причину появления этих взаимоотношений.