Театр как образовательный инструмент в гуманистической педагогике XV-XVI вв.

Acknowledgement. The article is written within the project of the Russian Humanitarian Scientific Foundation “Printing and Communicative Practices of Confessional Era: Central Europe and the

Baltic States” (No. 15-31-01009)

Период 1450–1490 гг. ‒ этап формирования гуманистической педагогики в немецком регионе., когда отдельные «поэты» в своей издательской и преподавательской деятельности отстаивали необходимость изучения гуманитарных дисциплин ‒ истории, поэзии, риторики. В числе издающихся с 1470-х гг. учебников, хрестоматий и грамматик латинского языка не последнее место занимали произведения греческих и римских драматургов, особенно Теренция, Плавта, Аристофана и Менандра. Эти тексты, в общем известные и в Средние века1, получили небывало распространение и, что еще важнее, новое восприятие. В конце XV в. Иоганн Рейхлин написал и осуществил постановки первых неолатинских произведений ‒ сатирических драм «Сергий» (1496) и «Хенно» (1497). Через несколько десятилетий как неолатинская, так и национальная драматургия получит стремительное развитие. Тогда как декламационные и сценические практики ‒ обязательный элемент в гуманистической педагогике, отраженный в многочисленных школьных уставах раннего Нового времени. В данном кратком обзоре мы подробнее рассмотрим основные тезисы гуманистов относительно ценности театральных практик в образовании.

Начать обзор необходимо с оговорки, что, несмотря на то, что гуманисты заново возродили именно сценический аспект классической драматургии, раскрыв декламационный потенциал текста, они еще не до конца осознавали специфику произведений, написанных для инсценировки. Под спектаклем гуманисты достаточно часто подразумевали лишь декламацию, а к числу драматургических жанров относили диалог. Так, например, Эразм Роттердамский включил в сборник «Colloquies» 1518 г. отрывки из драматургических текстов и диалогов [1, p. 102114]. Собственные пьесы гуманистов были весьма несовершенны и тяготели к длинным повествовательным монологам. Из этого следует внимание в гуманистических аргументах в первую очередь к драматургическим текстам, и лишь во вторую ‒ к практике постановок. Сами аргументы в пользу театра и драмы как элементов и инструментов образования можно условно обозначить как филологический, педагогический и дидактический.

Важнейшим аргументом, доказывающим уместность изучения греческих и римских литераторов для гуманистов, было значение драматургии как языкового пособия. Будучи привлеченными стилистическим совершенством греческой и римской драматургии, передающих разговорные, «живые» языковые формулы, гуманисты именно на них основали свою методику изучения языков. Заметим, что уже для Иеронима филологическая польза оправдывала для христиан знакомство с языческими текстами, поскольку без знания латыни те не смогли бы читать Св. Писание, как он написал в письме к Павлину Ноланскому (Hier. Epist. 53). Мысль гуманистов в целом можно свести к емкой формуле Эразма Роттердамского «Без Теренция не стать латинистом» [2, p. 402]. Характерным свидетельством о распространенности этого тезиса являются высказывания Мартина Лютера относительно пользы школьных постановок, которые, в первую очередь, являются упражнением в латинском языке [цит. по: 3, s. 19]. В формулировках его последователя Филиппа Меланхтона, знатока древних языков, талантливого ритора и педагога, изучение и декламация текстов Теренция и Плавта входит в программу средних и высших протестантских школ.¹ О значимости этого инструмента изучения латыни свидетельствует продолжительная полемика, разразившаяся во второй половине XVI ‒ XVII вв., относительно целесообразности сочинения и постановок драматических произведений на национальных языках. С таким осуждением со стороны латинистов, например, столкнулся ульмский педагог и драматург Мартин Балтик, автор трагедии «Иосиф» 1579 г., написанной в народной стилистике. Совет гимназии 1585 г. запретил постановку спектаклей на немецком языке в пользу латинской и нео-латинской драматургии [5, s. 164-165].

Вторым значимым аргументом является идея об эффективности обучения через «игру». В ее основе лежит принцип «то, что зритель воспринимает только слухом, потрясает его меньше, чем то, что он видит», почерпнутый гуманистами у Горация (Hor. de Art. Poet.). Римский автор, безусловно, рассматривал театр как дидактический институт. Продолжая его идеи, гуманисты говорят о театре как «лекарстве поневоле»: под видом развлечения зрителям и особенно актером преподносится множество полезных мыслей и умений: Рудольф Гвалтер в этом смысле называет театральные постановки «сладкой микстурой» [6, s. 14]. Ректор гимназии в Бреслау во второй половине XVII в. Бригер Петр Винсентий в своей переписке указывал, что ученики воспринимают постановки как удовольствие и награду и, таким образом, учатся через текст без принуждения [7, s. 199]. Швейцарский педагог Вильгельм Гнафей, вскользь упоминает, что он ставил со своими учениками комедии Теренция и Аристофана до тех пор, пока они не стали бегло владеть языком и достойно держаться на людях [8, s. 6]. Таким образом, практики декламаций и постановок ‒ эффективная методология работы с собственно драматургическими текстами. Однако полезное содержание произведений, по их мнению, не исчерпывалось тренировкой памяти и риторического мастерства.

Драматургию и театр гуманисты рассматривали, следуя за Цицероном, как «имитацию жизни, зеркало обычая и образ правды» (Cic. De orat. II, 82, ср.: Quint. Inst. orat. 3.8.1–6). Так, например, в «Искусстве стихосложения» (1486) Кондрад Цельтис напишет, что драматургия призвана воспламенять к достойному и внушать страх порока [9, p. 29]. В обращении к студентам Ингольштада 1492 г. «архигуманист» подчеркнул дидактическое значение театра, который дает пример юношеству, обучает основам управления государства, красноречию, искусству убеждения и т.д. [цит. по: 10, s. 3-4].. Эразм Роттердамский в предисловии к сборнику диалогов «Colloquies» 1518 г. указал, что драматургия приводит юношей к «более полезным наукам: поэзии, риторике, физике, этике и, наконец, к христианской морали» [11, p. 633]. Последнее для нас особенно важно и, пожалуй, наименее понятно: ведь «архигуманист» говорил не о нелатинских произведениях, часто написанных на библейские сюжеты, но о текстах языческих авторов, повествующих, как это сформулировал Исидор Севильский, о бесчестье дев и распутстве блудниц (Isid. Etymol., XVIII, 46). На воззрение христианского гуманиста, очевидно, оказал влияние заново обретенный автор поздней античности, который первый в период христианских споров о ценности античной культуры попробовал примирить языческую этику с христианской теологией. Речь идет о комментариях ритора и грамматика IV в. Элия Доната на произведения Теренция.

Суть концепции Доната можно свести к попытке выделить в комедиях Теренция некое универсальное этическое назидание. Античные авторы «прозревали» Божественную истину, и их тексты поэтому содержат много полезного для христиан, согласующегося с заповедями. Иными словами, Донат последовательно интерпретировал героев Теренция и их судьбы как примеры положительных и негативных моделей общественного поведения. Первым, соответственно, христианин должен следовать, а вторые ‒ избегать [12, p. 21-22]. Комментарий Доната не был полностью забыт на протяжении Средних веков: в частности, считается, что под его влиянием свою религиозную драматургию в стилистике Теренция написала монахиня Гросвита Гандерсгеймская XII в. Однако ее священная драматургия была вырвана из контекста становления средневекового театра. Равным образом, и комментарий Доната не имел широкого распространения до первой половины XV в., когда рукопись была обнаружена Джованни Ариспой в библиотеках Майнца и опубликована в 1433 г. Начиная с этого времени в гуманистических трудах последовательно развивается представление о возможности прочтения классических трудов с точки зрения христианской морали. Указания на Доната содержались уже в трудах Энео Сильвио Пикколомини. О широком распространении комментария говорит то, что тридцать восемь из ста изданий Теренция 1474–1495 гг. сопровождались комментарием раннехристианского автора. Весьма характерно, что и собрание работ Гросвиты, опубликованное Конрадом Цельтисом в 1501 г., также, наконец, нашло своего читателя и оказало непосредственное влияние на становление дидактической драмы в литературе гуманизма и барокко.

Важнейшим автором, популяризировавшим и развившим концепцию Доната, был Филипп Меланхтон. С юности знакомый с классическим театром (подростком он участвовал в постановке «Хенно» Иоганна Рейхлина) и способствующий, как мы указывали выше, его широкому распространению, он последовательно развивал идеи христианского ритора. Теории драматургии и театра Меланхтон касается, во-первых, в лекциях и комментариях на сочинения древних авторов, из которых наиболее значимы его предисловия к изданиям Теренция 1518 г. и 1545 г., и, во-вторых, в многочисленных произведениях о риторике и дидактическом значении литературы. Как представляется, его воззрения на театр оказали необычайное сильное влияние на современников, воспринятое во всех основных конфессиональных традициях XVI–XVII вв. как составляющая педагогического и риторического наследия Меланхтона. Заметим, однако, что Ме-ланхтон как теоретик театра не выходит за рамки гуманистического дискурса: он говорит преимущественно о текстах и подразумевает только классическую традицию, тогда как его высказывания относительно средневекового театра скупы и сдержанны.

Итак, классическая драматургия, по Меланхтону, являет собой кладезь примеров (exemplae) отрицательного и положительного поведения, а также социальных типов, которые ставят читателя и зрителя перед проблемой нравственного выбора между добром и злом. В этом смысле для него очевидна нравственная польза от чтения классических драм, на которую он указывает «варварам» ‒ схоластам и реформатам, отрицавшим допустимость обращения к этим текстам по причине их неприличного содержания. В прологе к комментарию «Евнуха» Теренция Меланхтон обозначает две группы «варваров», которые выступают против практики таких постановок: это схоластики и пиетистские реформаторы. Он определяет эту комедию как дающую «замечательные указания для образа жизни». Вероятно, вслед за гуманистом Лютер повторяет в «Застольных беседах»: если признать непристойность древних, то следует признать и непристойность Библии [13, s. 430-431]. Цель театра и драматургии, по Меланхтону, не в чувственном удовольствии, но в воспитании примером и научении жизни [14, sp. 567-572; 15, sp. 681-695]. При анализе отдельных сочинений Теренция и других авторов Меланхтон выявляет теологическую проблематику (loci communes theologi). Примером может послужить его интерпретация «Вакханок» как предупреждения против греха наглой заносчивости. Однако отдельные частные примеры не столь принципиальны: важна лишь общая тенденция к «христианизации» античного материала. Прочитанная таким образом классическая драматургия формировала тот теоретический идеал, на который могли опираться современные литераторы в своем творчестве [16].

Необходимо сказать несколько слов и о системе драматических жанров, в рамках которых давались различные дидактические уроки. Преставление о жанрах комедии и трагедии в Средние века и Возрождение базировалось в основном на двух интерпретациях ‒ Евлантия и Аристотеля. Понимание первого достаточно просто: он определяет трагедию как произведение, оканчивающееся катастрофой, и комедию как рассказ о счастливой судьбе (Evanth. De fab. IV: 2)). Определение трагедии Аристотелем несколько более конкретно: трагедия должна быть написана высоким стилем и повествовать о деянии царей (Arist. Poet. 6–22). По аналогии с этим определением, комедия зачастую трактовалась как история частных лиц со счастливым концом, рассказанная простым слогом. Элий Донат и некоторые его последователи из числа гуманистов ближе к пониманию Евлантия: комедии ‒ в основном положительные дидактические истории, тогда как трагедии являют собой результат нарушения Божественных заповедей и следующей за этим кары. В издании произведений Сенеки 1487 г. Конрад Цельтис поясняет, как трагедии греческого автора иллюстрируют декалог: Фиест был наказан за то, что ел мясо своих детей; от отце- и братоубийства отпугивает судьба Эдипа, от страсти ‒ Медеи [17, s. 12]. Таким образом, трагедия призывает христиан стремиться к воздержанию и самоконтролю, указывая на механизмы Божественного правосудия. Однако весьма характерно, что после осуществления Лоренцой Валлой перевода «Поэтики» Аристотеля на латынь в 1493 г. было последовательно развито его понимание жанров. Филипп Меланхтон как раз следует за определением Аристотеля: комедии описывают частную жизнь, особенно брачную проблематику, тогда как трагедии отражают картины политического устройства. Часто последние заканчиваются катастрофой, поскольку нарушение правителем своих обязанностей и его неверие ведет к отправлению Божественного правосудия [14, sp. 572; 15, sp. 693; 24]. Схожим образом Лютер в «Застольных беседах» описывает комедию как апологию брачных отношений: они рассказывают «об обязанностях родителей и молодых людей, привлекают детей и молодых к браку, когда его время приходит, и [учат] как сохранить его» [18, c. 156]. Помимо двух обозначенных жанров в активном употреблении в XVI в. находились понятия «трагикомедия» и «комитрагедия», судя по всему, синонимичные: по крайней мере, виттенбергский литератор Маттиас Хольцварт использует их в своем «Сауле» как взаимозаменяемые [19, s.12-13]. Содержание этих текстов, как следует из самих понятий, комбинировало частное и политическое назидание. Наконец, порой гуманисты использовали термины, лишенные жанровой специфики («игра», «история», «поэзия»).

Таким образом, дидактический аргумент в пользу античной драматургии, впервые высказанный Элием Донатом, получил у гуманистов дальнейшую разработку. Их внимание к нему, однако, свидетельствует об определенных сложностях, которые возникали при попытке дополнить гражданский дидактизм греко-римской драматургии христианской идеей. Как тонко отмечает американский исследователь А.Дж. Паренте, гладкая в теории концепция Меланхтона «трещит по швам», когда речь заходит об интерпретации отдельных текстов. Попытки «вчи-тать» в тексты Теренция или Сенеки христианскую мораль выглядят довольно искусственно и часто просто искажают и сюжет, и смысл того или иного произведения [20, p.22-23]. Безусловно, это было очевидно довольно многим современникам и особенно христианским ригористам: слишком много безнравственных сцен, легковесных сюжетов и языческой религии содержалось в классических текстах. Даже Эразм Роттердамский признавал необходимость цензуры для изучения драматургии со школьниками, предлагая для учебных постановок исключать из текстов наиболее откровенные моменты. Многие современники занимали еще более осторожные позиции.

Неоднозначность дидактического аргумента, в свою очередь, оправдывает то, что во многих гуманистических текстах и особенно в школьных уставах ничего не говорится об этическом значении драмы. Однако связь текстов с различными областями гуманитарного знания, отражение в ней в живой и запоминающейся форме основных проблем этики и философии определило внедрение театра в образовательную систему, издание классических произведений, осу- ществление переводов на немецкий язык, создание гуманистами оригинальных текстов и, наконец, практику публичных постановок и ученических декламаций.