Тема творчества и безумия и субъектная организация современного французского романа

Представьте себе: художественный текст и бредовое высказывание шизофреника строятся изначально по одному и тому же семиотическому принципу – обилие знаков при полном или частичном отсутствии денотатов, «подкрепляющих» эти знаки в реальности. Всегда ли мы с уверенностью можем отличить продукт творческого сознания от продукта сознания больного? Где проходит грань между бредом сумасшедшего и творчеством, такая очевидная и такая неоднозначная?

Пожалуй, единственным строгим и определенным критерием здесь можно считать осознание нами самими условности предлагаемых нам текстов. Человек, больной шизофренией, убежденно верит во все, что он говорит, во все то, что для стороннего наблюдателя очевидным образом идет в разрез с реальным положением вещей. Художник же, писатель, создавая произведение, называя свое творение художественным произведением, самим этим жестом заявляет о его условности. Он заключает со своим потенциальным читателем нечто вроде пакта об игре. Правила этой игры тем не менее известны не всем и не всегда. К примеру, есть такая категория, как «наивный читатель». У такого «наивного читателя» как раз очень хрупко сознание условности изображаемого. Он еще может вступить в игру с автором текста, написанного в духе классической реалистической поэтики, но однозначно объявит сумасшедшим авангардиста или постмодерниста. Таким образом, грань между бредом и художественным текстом часто творится нашим собственным сознанием, под влиянием нашей образованности, уровня той культуры, в которой мы живем, нашими собственными моральными устоями, тем, насколько мы готовы или не готовы включиться в игру, принять условности.

Да, писатель, как правило, прекрасно осознает условность изображаемого им. В этом смысле, гораздо ближе к бредовому дискурсу находятся некоторые литературоведческие исследования, которые не просто являются двойным пустым означающим, поскольку денотатом здесь служит сам по себе

«безденотатный» художественный мир произведения, но и зачастую подают свои идеи как безусловную, конечную истину. В этой связи доктор философии и литературовед Ефим Курганов говорит о так называемом «интерпретационном бреде» [См.: Семиотика безумия 2005: 13-23].

Нам не хотелось бы, чтобы идеи, высказываемые в этой статье, были восприняты в качестве «интерпретационного бреда». Предлагается воспринимать это, скорее, как игру, игру со знаками и смыслами, ведомую, однако, по строгим правилам литературоведения.

Ряд философов, исследователей, литературоведов заявляют сегодня о том, что культура ХХ-XXI веков шизофренична по самой своей природе. Делез и Гваттари в своей книге «Капитализм и шизофрения», ставшей программным произведением «шизоанализа», одними из первых заявили о шизофрении как о «болезни века», затрагивающей все области человеческой деятельности [См.: Делез и Гватта-ри, электронный ресурс]. Мишель Фуко в работе «История безумия в классическую эпоху» говорит, что с приходом ХХ в. тема безумия в искусстве вырывается из под замка негласных запретов и приобретает небывалый до этого размах [См.: Фуко 1997]. В последние годы в литературной науке сложилось целое направление под названием «психиатрическое литературоведение», которое занимается анализом литературного текста с точки зрения выраженности в нем отклонений психопатологического плана. К психиатрическому литературоведению, в частности, относят и работы литературоведа, семиотика, философа психопатологии В.П.Руднева, на идеях которого во многом и основывается наше исследование. Руднев говорит о том, что «философия безумия» и «культура XX века» это во многом синонимы» [Диалог с безумием: 83]. В статье «Шизофренический дискурс» «Словаря безумия» [См.: Словарь безумия: 340-345] исследователь замечает, что «в ХХ веке “сойти с ума” – это одно и то же, что перейти с одного языка на другой, обратиться к особой языковой игре». Можно предположить, что верно и обратное: обратиться к особой языковой игре, творчеству – это на рубеже ХХ-ХХI вв. значит символически сойти с ума, «поиграть» в сумасшествие, что позволяет избежать настоящего, полноценного безумия.

Специфика разработки данной темы в современном французском романе заключается в том, что проблема связи творчества и безумия разрабатывается французскими авторами в сопоставлении с темой распада (раздвоения, растроения и т.д.) личности как одним из основных симптомов шизофрении. Такой поворот темы требует особого построения произведения на уровне субъектной организации: сама субъектная организация романа должна отражать явление распада личности, романные герои должны представлять собой грани, варианты одной и той же личности, в частности, с одной стороны, творческую сущность субъекта и, с другой, лик безумца.

В качестве материала были выбраны три современных франкоязычных романа, авторы которых достаточно известны как во Франции, так и в России, – это «99 франков» Фредерика Бегбедера, «Косметика врага» Амели Нотомб и «Изверг» Эм-манюэля Каррера. Все три романа были написаны на рубеже веков – с 1999 по 2001 г. – и, поскольку стали значительным событием в литературной жизни Франции этого времени, могут считаться показателем тенденций в современной французской литературе.

Героев всех трех исследуемых нами романов можно с уверенностью назвать творцами, хотя их творческие проявления носят совершенно различный характер. В романе «Изверг» представлены 2 вида творчества: в некотором смысле, псевдотворчество – «жизнетворческая ложь» Жан-Клода Романа, от начала и до конца придумавшего свою жизнь для друзей и семьи и, запутавшись в своей лжи, не нашедшего ничего лучше, как убить всех свидетелей, и истинное искусство – творческая, созидательная писательская деятельность рассказчика-двойника автора по имени Эмманюэль Каррер [Cм.: Carrère 2006]. Образ героя романа «99 франков» Октава Паранго строится на изломе творчества и коммерции, как двух проявлений рекламной деятельности. Креатора как такового нельзя назвать творцом в полном смысле этого слова, однако Октав перерастает образ рекламщика, его слоганы и ролики выше чисто коммерческой выгоды, а его роман изначально должен был выступать в противовес безыскусному рекламному миру [Cм.: Beigbeder 2006]. В романе же «Косметика врага» Жером Ангюст творит (это слово употреблено здесь правомерно, кроме прочего, по причине наличия в романе богатого лексикосемантического поля, связанного с литературой) – творит свое alter ego – Текстора Текселя – и историю своей собственной жизни [См.: Nothonmb 2006].

В то же время во всех исследуемых нами романах присутствует и образ безумца – в частности, больного шизофренией. В поведении героев, представленном в романах, присутствуют медицинские симптомы данной болезни: нарушение мыслительных процессов (бред Октава в романе «99 франков»), нарушение процессов восприятия, или галлюцинации (визуальной или, даже скорее, слуховой галлюцинацией, поскольку о внешности Текстора нам ничего не известно, с одной из представленных в романе Нотомб точек зрения страдает Жером Ан-гюст), нарушение эмоций (Жан-Клод Роман в романе «Изверг» хладнокровно убивает своих детей, но при этом рыдает над собакой), и т.д. Кроме того, эти образы соответствуют культурологическим и философским представлениям о безумии. В случае Жерома Ангюста можно говорить о таком полуфило-софском-полупсихопатологическом понятии как шизофреническая амбивалентность. Стремясь отстраниться от Текстора, Жером пытается доказать, что тот не может быть частью его личности, поскольку у него другое имя, другая национальность, другой характер. Однако Текстор возражает ему, что это лишь следствие срабатывания вытесняющей функции его сознания:

«- Vous n’êtes pas moi, monsieur. Vous vous appelez Textor Texel, vous êtes hollandais et vous êtes un emmerdeur de première classe.

– Et en quoi ces belles qualités m’empêchent-elles d’être toi?

– Une identité, une nationalité, une histoire personnelle, des caractéristiques physiques et mentales, tout cela fait de vous quelqu’un qui n’est pas moi.

(…)

– Evidemment. Tu avais besoin de m’inventer très différent de toi, pour te persuader que ce n’était pas toi – pas toi du tout – qui avais tué ta femme» [Nothomb 2006 : 98]

(«– Вы не я, месье. Вас зовут Текстор Тексель, вы голландец и вы первоклассный зануда.

– И в чем же обладание этими прекрасными свойствами мешает мне быть тобой?

– Данные о вашей личности, другая национальность, другая история жизни, другие физические и умственные характеристики – все это доказывает, что вы не я.

(…)

– Ну, конечно. Тебе просто необходимо было придумать меня как можно более непохожим на тебя самого, чтобы убедить себя, что это не ты, а совсем другой человек убил твою жену»).

С позиции стороннего наблюдателя – субъекта повествования, представленного в финальной части романа, – для которого Текстор и Жером – одно целое, заявление Жерома о том, что «он не такой, как Текстор, потому что он другой» равнозначно следующему высказыванию: «Я не такой, как я, потому что я такой, как я». Такая логика одновременного сосуществования несовместимого типична именно для шизофреничного сознания и, кстати, для постмодернистского тоже. В целом все три героя подвержены крайней ступени шизофрении – распаду психики – явлению, которое не только предопределяет тематическую сторону произведений, но и их особую субъектную организацию.

Во всех трех романах действуют пары героев, которые в то же время представляют собой разные сущности одной и той же личности, или же один герой, единый в двух лицах, – сложно сказать определенно. В романе «Косметика врага» два героя, встречающиеся в аэропорту, оказываются в финале единой личностью, чье сознание вытесняет все отрицательное в себе (если следовать образности романа – «внутреннего врага»), связанное с совершенным ей убийством собственной жены, и представляет его в виде врага «внешнего». В романе «Изверг» герой по имени Эмманюэль Каррер пишет о психически нездоровом Жан-Клоде Романе, представляя его своим собственным «демоном», альтернативным вариантом развития своей собственной истории. Герой романа «99 франков» Октав Паранго распадается на два противоположных и в то же время тесно связанных образа, которые можно условно обозначить как «Октав-креатор» и «Октав-творец». Сюжетная ткань романа строится на борьбе этих двух образов, которые представлены в романе как два самостоятельных субъекта повествования (так, в главе «Он» один Октав выполняет функцию повест- вователя, другой – функцию персонажа). Кульминационная точка распада совпадает с последней частью романа – «Они», – где герой окончательно теряет способность к самоидентификации, смешивая себя то с одним, то с другим персонажем книги и мировой истории, а также с текстом как таковым (поток рекламных слоганов в финале романа замещает Октава как личность).

Такая диссоциация личности как симптом шизофрении следует в романах одной и той же логике: это распад на две нераздельные по сути, но и противопоставленные друг другу части личности – хаос и гармонию, норму и отклонение, позитив и негатив, Бога и дьявола, творца и безумца. Можно сказать, что категория субъектной организации в данных романах становится воплощением феномена диалектики творчества и безумия в форме шизофренического или полушизофренического распада личности. Единицу такой субъектной организации сложно определить с терминологической точки зрения: мы не можем с уверенностью говорить о двух героях, сливающихся в один образ, или о двух образах одного героя. Не удовлетворяют до конца проблеме и понятие «актант», используемое структуралистами для обозначения абстрактного выражения функциональной сущности персонажа, или «субличность» (термин современной психологии, обозначающий элементы человеческого поведения, воспринимаемые сознанием как нечто отдельное от себя), хотя они и кажутся наиболее близкими сущности таких литературных субъектов. Важно еще и то, что в исследуемых нами романах нельзя четко выделить героя-творца и героя-безумца. Грань между этими образами призрачна, они замещают друг друга, переходят друг в друга, создавая единое многоуровневое «шизофреническое пространство».

Творчество как отправная точка безумия, безумие как творение образов – и та, и другая идея находят свое отражение в романах. В то же время, красной нитью через все три исследуемых нами романа проходит идея противопоставленности творчества безумию как лекарства – болезни, как божественного исцеления – дьявольскому наваждению. Наконец, творчество в романах может рассматриваться как «минибезумие» в пределах нормы, которое дает героям шанс отстраниться от негативных явлений своей психики, объективировать, сублимировать их и таким образом победить душевную болезнь. Творчество – это, если воспользоваться метафорой Александры Лавровой, некий «стадион», который дает героям возможность «проиграть» ситуацию в области пограничной между реальностью и фикцией, нормой и безумием [См.: Лаврова 2002].

Таким образом, как нам кажется, тема творчества и безумия нашла в современном французском романе совершенно оригинальное воплощение, связанное с трансформацией категории субъектной организации романа в соответствии с проблемой распада психики. Ни один из трех авторов не дает однозначного ответа на вопрос о соотношении творчества и безумия, все они подчеркивают равновозможность различных типов взаимодействия между этими явлениями. Такая позиция является характерной чер- той современной литературы в целом. Множественность решений, множественность ликов одной проблемы – это, с определенной точки зрения, также воплощение шизофренического сознания, свойственного всей нашей современности.