Traduttore traditore: проблемы перевода платоновского "Теэтета"

Задача этой небольшой заметки — показать на конкретных примерах, как в некоторых русских переводах «Теэтета» смысл меняется на ровно противоположный, что, разумеется, не просто существенно затрудняет понимание текста для читателя, не владеющего древнегреческим, но порой доводит его до неразрешимого логического тупика.

Мы разберем всего два примера из перевода Т.В. Васильевой в сравнении с некоторыми другими переводами, рассматривая соответствующие контексты диалога1.

Иной — не иной? Th. 160e7–8

Οὔκουν ἐγώ τε οὐδὲν ἄλλο ποτὲ γενήσομαι οὕτως αἰσθανόμενος · τοῦ γὰρ ἄλλου ἄλλη αἴσθησις, καὶ ἀλλοῖον καὶ ἄλλον ποιεῖ τὸν αἰσθανόμενον· οὔτ’ ἐκεῖνο τὸ ποιοῦν ἐμὲ μήποτ’ ἄλλῳ συνελθὸν ταὐτὸν γεννῆσαν τοιοῦτον γένηται· ἀπὸ γὰρ ἄλλου ἄλλο γεννῆσαν ἀλλοῖον γενήσεται (159e7–160a3)².

Перевод Т.В. Васильевой:

И, ощущая таким образом, я уже не стану ничем иным : ибо от других вещей — другое ощущение, делающее отличным и другим самого ощущающего, равно как и действующее на меня, сойдясь с другим и произведя другое, никогда не сможет остаться таким же, поскольку, производя от другого другое, оно станет другим³.

Перевод В.К. Сережникова (в скобках пояснения переводчика):

Следовательно, я никогда не буду ощущать так ничего другого , ибо иное ощущение предполагает иное (предмет), и то, что действует (активное начало), изменяет и делает ощущающего иным. И это делающее меня (так ощущающим), встретившись с другим, хотя и произведет то же (т.е. акт ощущения), но не будет таким же (ощущением), так как во взаимодействии с другим, произведя иное, оно само будет иным⁴.

В этом фрагменте продолжается разворачивание тезиса софистов о том, что не существует ничего самого по себе (αὐτὸ μὲν καθ’ αὑτὸ μηδὲν εἶναι, 157a), есть только движение и взаимодействие разных потоков, причем активное и пассивное воздействия не закреплены за чем-то определенным, а меняются. При этом не может существовать ни качеств как таковых, ни воспринимающего, обладающего определенным свойством, — и то, и другое возникает в момент «встречи» (156b–157c). Здесь предлагается пример здорового и больного Сократа, выпивающего вино. Собеседники соглашаются, что нечто иное по отношению к чему-то — это иное во всех отношениях, и абсолютно неподобное (158e5–159a8). Тогда выпивание вина производит разные качества: в одном случае вино становится сладким, а воспринимающий ощущает сладкое, в другом вино становится горьким и воспринимающий ощущает горечь. Таким образом, Сократа как такового нет, поскольку в разные моменты восприятия и ощущающий, и ощущаемое будут различаться, а поскольку движение предполагается непрерывным, то и единого субъекта восприятия, и качества как такового быть не может. После этого идет выделенная фраза: Οὔκουν ἐγώ τε οὐδὲν ἄλλο ποτὲ γενήσομαι οὕτως αἰσθανόμενος.

В переводе Васильевой мы внезапно читаем: «И, ощущая таким образом, я уже не стану ничем иным». Как видим, οὐδὲν ἄλλο относится у нее к ἐγώ, что порождает буквально «взрывающую мозг» логику: только что нас всячески пытались убедить, что не бывает ничего такого, что оставалось бы «не-иным», что нет одного и того же Сократа, и вдруг по непонятной причине все застывает в каком-то абсолютно чуждом инаковости, самотождественном «я», против которого вообще-то и выступают софисты. Немного дальше в своей речи Протагор говорит, имея в виду искушенного софиста (166b6–c1): δώσειν ποτὲ τὸν αὐτὸν εἶναι τὸν ἀνομοιούμενον τῷ πρὶν ἀνομοιοῦσθαι ὄντι; μᾶλλον δὲ τὸν εἶναί τινα ἀλλ’ οὐχὶ τούς, καὶ τούτους γιγνομένους ἀπείρους, «думаешь, он уступит тебе в том, что изменившийся — тот же самый человек, что и до изменения? Более того, что это тот человек, а не те, бесконечно возникающие…»5.

Приведенный перевод выглядит тем более странно, что сразу вслед за этой частью предложения предшествующая «логика инаковости» продолжается и уточняется, и переводит это Васильева вполне адекватно (см. выше) — из перевода ясно, что и ощущаемое, и ощущающий никогда не остаются теми же. Налицо явное противоречие даже на уровне одного предложения, не говоря уже о том, что перевод выделенного кусочка резко диссонирует с окружающим его контекстом. Примечательно, что именно по поводу этой части предложения к переводу Васильевой дается комментарий: «Платон выступает здесь против наивного сенсуализма с его приматом отдельного ощуще-ния»6. То есть бросающаяся в глаза нелогичность требует пояснения, которое выглядит совершенно неубедительным и даже диковатым: получается, что Платон посреди воспроизведения логики софистов вдруг ни с того ни с сего вставляет в текст фразу совершенно «из другой оперы», полностью нарушающую смысл, и тут же продолжает предыдущую логику.

Однако справедливости ради стоит заметить, что эту фразу переводит неверно не только Васильева. Вот несколько примеров ошибочных переводов:

Et ego nihil unquam aliud fiam sic sentiens («И я никогда не стану ничем другим, так ощущая»)7.

Itaque neque ego alius quis umquam fiam ita sentiens («Значит, и я никогда не стану никем другим, так ощущая»)8.

Also werde sowol ich nichts anderes jemals werden, so lange ich so wahrnehme («Так что ничем другим я никогда не стану, пока так ощущаю») 9.

I therefore, thus perceiving, do not ever become any thing else («Поэтому я, воспринимая таким образом, никогда не становлюсь ничем другим»)10.

Also werde ich niemals ein anderer werden, so lange ich in dieser Weise wahr-nehme («Так что я никогда не стану никем другим, пока ощущаю таким обра-зом»)11.

И я, чувствуя такъ, никогда не сдѣлаюсь инымъ12.

По сему никогда я не сдѣлаюсь другій, пока симъ чувствующимъ буду13.

Ошибка всех этих переводов в том, что οὐδὲν ἄλλο соотносится с ἐγώ, тогда как ἄλλο — объект αἰσθανόμενος, что совершенно очевидно из следующих вслед за этим строк и логично вытекает из всего рассуждения. Смысл в том, что я никогда не буду ощущать ни что иное тем же самым образом , да и сам я, как выясняется тут же, никогда не остаюсь тем же самым¹⁴. Издатель «Теэтета» Л.

Кэмпбелл комментирует это место так: «Главное, что здесь подчеркнуто, — это не идентичность субъекта в одной и той же комбинации, а различие, которое возникает с каждой новой комбинацией». И далее (Кэмпбелл перефразирует здесь то самое ключевое утверждение Платона): «‘ибо другой объект подразумевает другое ощущение и делает того, кто воспринимает его, другим человеком’: т.е. я и мое ощущение становимся разными с каждым изменением объекта чувств. Смысл этих слов в том, чтобы подчеркнуть непередаваемую индивидуальность каждого чувственного акта: т.е. не просто вино или горечь , а конкретная горечь конкретного вина для конкретного вкуса в данный конкретный момент»¹⁵.

Таким образом, Васильева воспроизводит в своем переводе довольно распространенную ошибку, и нам остается только удивляться: как могли вполне компетентные специалисты и знатоки Платона не учитывать в переводе данного фрагмента совершенно очевидный контекст и намеренно выстраиваемую логику?

Соглашаться — не соглашаться? Th. 160c7–d2

Αντιλογικῶς ἐοίκαμεν πρὸς τὰς τῶν ὀνομάτων ὁμολογίας ἀνομολογησάμενοι καὶ τοιούτῳ τινὶ περιγενόμενοι τοῦ λόγου ἀγαπᾶν , καὶ οὐ φάσκοντες ἀγωνισταὶ ἀλλὰ φιλόσοφοι εἶναι λανθάνομεν ταὐτὰ ἐκείνοις τοῖς δεινοῖς ἀνδράσιν ποιοῦντες (164c7–d2).

Перевод Т.В. Васильевой:

Мы похожи на завзятых спорщиков, когда, не договорившись о словах, пытаемся победить в доказательстве, подменив их значение, и при этом утверждаем, что мы-де не спорщики, а философы, сами не замечая, как делаем то же самое, что и эти искушенные в спорах мужи.

Перевод В.К. Сережникова:

Подражая эристикам, мы предпочитаем условиться относительно определенного значения слов и таким образом одержать в разговоре верх . Выдавая себя не за борцов, а за философов, мы незаметно становимся на один путь с теми отчаянными мужами¹⁶.

Как видим, переводы выделенного фрагмента ровно противоположные — у Васильевой спорщики не договариваются о словах, причем подменяют их значение, что в оригинальном тексте отсутствует; у Сережникова, наоборот, эристики условливаются о значениях, и это перевод правильный. Почему же такие договоренности помогают софистам одерживать верх в споре?

В этом месте рассматриваются парадоксы, возникающие, если мы жестко следуем принятым в начале разговора определениям: прежде всего, имеется в виду основной тезис данного круга рассуждения, «знание есть ощущение». Неукоснительное следование этому положению приводит к абсурду: получается, если мы закроем глаза — а значит, не ощущаем непосредственно зрением некий предмет, — то уже не знаем этот предмет, предстающий в нашей памяти. Это совершенно противоречит очевидной реальности восприятия (163d–164c).

То же самое мы наблюдали и в предыдущем примере. Там собеседники условились, что иное — это иное во всех отношениях, из чего следовало, что больной и здоровый Сократ не подобен себе не только в отношении болезни и здоровья, но абсолютно , и потому «Сократы» являются разными людьми. Это такое же искажение здравого смысла на основе принятой логики, как и в обсуждаемом тезисе о знании как ощущении.

Условленность относительно какого-то определения и жесткое следование ему — излюбленный прием софистов, который часто воспроизводит Платон (яркий пример — диалог «Евтидем», например 293b–296d). При этом платоновский Сократ делает вроде бы то же самое — показывает, как собеседник, изначально признавший верность какого-то положения, в ходе расспросов неумолимо приходит к противоречию с самим собой.

Но важнейшая разница между софистами и Сократом состоит в том, что первых заботит лишь победа в словесном споре, обеспеченная именно первичным соглашением относительно определений, а Сократу важно ввести собеседника в состояние апории, чтобы он понял: любое словесное определение может быть опровергнуто.

Смысл в том, что философия — это не поиск определений, поскольку слова — это лишь обозначения, а философу, считает Платон, необходимо понять саму суть предмета. Значит, как любит повторять Сократ в разных платоновских диалогах, дело не в «именах», а в самом предмете, не в словах, а в «делах» (ср., например, Th. 177d5–6)¹⁷. Именно по этому поводу и противопоставлены в разбираемой фразе «завзятые спорщики» и философы: первые условливаются относительно определений ради победы в споре, вторые — для того, чтобы показать недостаточность словесных определений для исследования предмета, а сама фиксация словесного противоречия должна вывести собеседников на новый уровень рассуждения.

Заметим, что непосредственно в самом разбираемом фрагменте нет прозрачности относительно того, как «соглашение насчет имен» позволяет софистам брать верх в споре, и даже верный перевод может сопровождаться не очень-то хорошо проясняющим комментарием. Вот перевод В. Карпова: «мы походимъ на тѣхъ спорщиковъ, которые соглашаются между собою относительно принятаго ими значенія именъ и такимъ образомъ въ разсужденіи любятъ брать верхъ»18.

Переводчик делает здесь примечание, в котором объясняет стратегию софистов в споре тем, что они подменяют значение слов : «поставляются здѣсь на видъ Эвтидемъ и Діонисіодоръ, которые пускались въ разныя словесныя хитрости, хватаясь то за то, то за другое значеніе слова. И такъ, Сократъ пока-зываетъ, что протагорейцы могутъ помочь своему мнѣнію тогда, когда съ извѣстными словами будутъ соединять иное значеніе»¹⁹.

По поводу разных значений слов можно, конечно, обратиться к тексту «Ев-тидема», где Сократ характеризует беседы Евтидема и Дионисодора как игру и забаву, в которой софисты не заботятся о сути предмета, но подставляют собеседнику ножку, используя различие имен (τὴν τῶν ὀνομάτων διαφορὰν, Euthd. 278b). Однако это различие работает в споре только в том случае, если благодаря ему опровергается изначально условленное значение-определение , — именно факт такого соглашения является кардинальным и для эристики, и для сократовского эленхоса, и как раз этот факт остается у Карпова в тени.

Вероятно, именно попытка объяснить разницу софистов и философов заставляет Васильеву добавлять слова, которых вообще нет в тексте: « подменив их значение »; источник такого объяснения, как мы видели выше, вполне ясен.

Но почему в переводе Васильевой появляется совершенно противоположный смысл, то есть вместо «соглашения о словах» — « не договорившись о словах »? Предполагаю, что переводчиком тут руководило некое убеждение в непреходящей ценности «договоренности о словах» для философской полемики. А чтобы понять, откуда взялась такая аксиома, возможно, стоит рассмотреть общественно-исторический контекст времени, когда осуществлялся перевод, — но это отдельная задача.

Итак, мы разобрали два примера переводов, где смысл оказывается ровно противоположным в сравнении с оригиналом. Важно, что это не проходные места, а ключевые для выстраивания Платоном логики софистов: в первом случае он показывает необходимое отсутствие субъекта ощущения в концепции всеобщего движения; во втором — роль «соглашения о словах» в эристи-ческой стратегии софистов. В обоих случаях перевод Васильевой, к сожалению, может только запутать читателя и заставить его усомниться в логике и связности платоновского текста.

С точки зрения истории переводов Платона было бы небезынтересно рассмотреть возможные источники ошибки в первом примере ( Th. 160e7–8.) у разноязычных переводчиков разных эпох. С точки зрения практики анализ перевода «Теэтета» Васильевой, включенного в «каноническое» русскоязычное издание Платона, показывает одно: настоятельно необходим новый перевод «Теэтета» на русский язык.