Творчество писателя и фольклор в аспекте общерусской и региональной традиций

В современном литературоведении существует проблема, региональных (областных) литератур. Региональная идентичность и развитие художественной традиции становятся темой различных конференций Уральского, Сибирского и других отделений РАН. В современной фольклористике существует проблема, регионального фольклора, которая широко обсуждается в специальной литературе и на. научных форумах. Существует также проблема. взаимоотношений фольклора, и литературы, исследование которой происходит в разных направлениях и разными методами: от анализа, фольклорных вкраплений в литературный текст до установления общих закономерностей развития словесных искусств, от версии о заимствовании литературой фольклорных явлений до убеждения в их структурно-типологическом единстве.

Как правило, эти проблемы решаются независимо друг от друга. Однако есть область, в которой они пересекаются. Каково соотношение регионального и общерусского фольклора, в литературном тек сте? Под фольклором в данном случае понимается не только устная художественная словесность, но и то, что называется «представлениями», или «ментефактами». Конечно, региональная традиция живет только как часть всей традиционной культуры. Но можно ли при исследовании «фольклоризма» писателя обращаться к фольклорной традиции как таковой, без различения ее региональных специфических форм? И делает ли наличие элементов региональной фольклорной традиции творчество писателя региональным?

Когда, анализируется связь, например, произведений Шолохова, с народной традицией, ученые апеллируют к сборникам казачьего фольклора, либо к его живому бытованию. То же происходит с творчеством Бажова, и уральской рабочей несказочной прозой и в некоторых других случаях. Однако в большинстве работ о Чехове, написанных в русле фольклоризма. или мифопоэтики, такого разграничения не происходит. Миф и фольклор, откуда, черпают материал для сопоставления литературоведы, оказываются лишены национальности и географии. В случае с мифом это еще понятно. Современный человек воспринимает его как некое универсально-культурное пространство, поле, на. котором могут пастись все. С фольклором дело обстоит сложнее. Он живет активной жизнью, уже несколько столетий записывается, региональные традиции можно сравнивать, выявлять в них общерусские и местные элементы, что успешно проделывают фольклористы. Миф существует в сознании современного писателя и читателя в формах, донесенных до нас главным образом фольклором в его широком понимании.

В свое время М.К. Азадовский высказал мысль, которая подходит и к нашему предмету: «Тесная спаянность фольклора, и литературы ни в коем случае не должна, означать разрыва, с этнографическими изучениями, наоборот, дальнейшее углубление генетических проблем немыслимо вне связи с последними» [1: 51 - 52]. Б.Н. Пу-

тилов позже настаивал на. необходимости для историка, и этнографа, «знать механизм превращения собственно этнографического материала, в художественные обобщения, образы и системы» [7: 134]. То же необходимо литературоведу, только к этнографическому материалу здесь добавляется фольклорный, в котором этнографические источники уже перекодированы и художественно трансформированы. Достаточно простой отсылки к фольклору в литературном произведении, чтобы «запустить» программу, хранящуюся в свернутом виде, художественно ее развить, домыслить, сю-жетно разработать. Региональное этнографическое содержание (в отличие от социального и исторического) входит в литературу через фольклор, через его образы, которые имеют часто специфически региональный характер. Так устанавливается связь: литература. - фольклор - региональный контекст фольклора.

Прямой корреляции между региональной литературой и региональным фольклором нет. Это хорошо видно на. примере двух масштабных писателей, биографически и культурно связанных с югом России. В южнорусском регионе сложились как минимум две фольклорные традиции: казачья и собственно южнорусская с элементами малороссийской (пограничная). Казачья, конечно, более самобытна. Южнорусская имеет больше общероссийских черт. Ярчайшим выразителем первой является Шолохов, в творческом наследии которого региональная культурная традиция преобладает над общерусской; вторая в сложном и опосредованном виде нашла, отражение в произведениях Чехова, где общерусское начало очевидно преобладает над местными культурными традициями.

Конечно, ни у кого язык не повернется назвать Шолохова, или Чехова, региональными писателями. Но «региональный текст» в той или иной степени выраженности присутствует в творчестве любого писателя, как образы и реалии Таганрога, и Приазовья в творчестве Чехова. На. наш взгляд, поиск фольклорно-этнографических «корней» некоторых литературных явлений может привести к интересным результатам. Думается, что не учитывать именно региональный фольклорный опыт при изучении фольклоризма. или архепоэтики писателя - значит рисковать упустить нечто важное, что ускользает при обращении к фольклору в целом. Если мы включим в понятие «фольклор» не только художественные, но и внехудожественные явления, не только вербальные, но и невербальные образования, тогда, вопрос о взаимоотношениях фольклора, и литературы должен включать этнографический элемент, а. в этом случае актуализуется вопрос о региональных фольклорно-этнографических источниках. При этом не обязательно устанавливать факт знакомства, писателя с фольклорными сборниками, поскольку «представления» могут не фиксироваться, а. живо восприниматься не только через слова, но и через действия, обычаи, идеи и символы.

Чехов вообще, на. первый взгляд, «не-фольклорен» [5: 208]. Во многом это объясняется социальной принадлежностью писателя (городской интеллигент, рано переехавший в Москву), временем его творчества. (распад классического фольклора), неоднородностью самой региональной фольклорной традиции (русская, украинская, казачья). Однако при ближайшем рассмотрении выявляются не только общефольклорные структурные и семантические компоненты его произведений, но даже и регионально-фольклорные .

В чем может проявиться региональнофольклорный характер творчества, писателя? Возможно, задача, анализа, региональных традиционных элементов не в отыскании чего-то необычного, а. в выявлении специфики широко распространенного. В первую очередь это проявляется в символизации пространственных единиц и художественных деталей, в наличии реалий, находящих объяснение только в региональной фольклорной традиции. Покажем это на. конкретных примерах.

Одна, из примет региональности фольклора. и литературы - специфика, пространственного мышления: степь, лес, север, юг, горы, поле. По замечанию Ж. де Пруайяр, не Чехов ввел образ юга. в русскую литературу, но «он первым обратил внимание на. русский юг». Причем его любимым направлением был юго-восток (через Харьков в Ростов, Таганрог или на. Кубань, на. Кавказ) [6: 156 - 157]. Можно добавить, что любимым чеховским южным пространством была, степь, в которой писатель, по его собственному признанию в письме к П.Ф. Йорданову (25 июня 1898 г.), чувствовал себя, как дома, и знал там каждую балочку.

АКТУАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЯ

Несмотря на. то, что раньше, 5 февраля 1888 г., в письме Д.В. Григоровичу «степным царем» в литературе Чехов назвал Гоголя, к образу степи обращались и другие русские писатели. Хотя признание гоголевского первенства, здесь показательно: степь «Тараса. Бульбы» и «Мертвых душ» и степь «Степи» и ранних чеховских рассказов похожи не только пейзажами, но в первую очередь - художественными функциями. В этом смысле чеховская степь вписывается не только в гоголевскую традицию, но и в пушкинскую («Бесы», «Капитанская дочка»), восходит к «Слову о полку Игореве» и еще дальше - к Ветхому Завету. На. это неоднократно обращали внимание чеховеды. Но выявление фольклорно-мифологического подтекста, некоторых мотивов и образов «Степи» демонстрирует специфически южнорусский характер этого топоса.

Степь у Чехова, как и в традиционном народном сознании, - это место блуждания, физического и духовного странствования, становления, упорядочения, испытания, освобождения от прошлого и подготовки к настоящему. Это пространство «перехода», временного перерыва, обычной жизни, мифологическая отдаленная и обособленная страна. Во всех рассказах Чехова, действие которых полностью или частично происходит в степи, актуализуется значение этого топоса, как пространства, перелома, испытания, перемены статуса. В рассказе «Барыня» (1882) грехопадение Степана. происходит в степи, куда, его и барыню в коляске мчат кони. Загнанные, они становятся метафорой судьбы самого Степана, убившего жену и в конечном счете - себя.

В рассказе «Казак» (1887) мещанин То-чаков, едущий с женой из церкви, не дал разговеться на. Пасху встреченному в степи больному казаку. Согласно традиционным народным представлениям, такой поступок, особенно на. Пасху или Рождество, нарушает все законы мироустройства, поскольку праздничные дары предназначаются душам предков-покровителей и самому Богу, которые в облике нищих, страждущих появляются в эти дни на. земле. Муки совести приводят Точакова к распаду семьи и хозяйства. Это полностью соответствует страшным обрядовым пожеланиям рождественских колядовщиков и пасхальных волочебников жадным хозяевам: «Не дадите пирога. - мы корову за. ро га, свинку за. щетинку, мерина, за. хвостик сведем на. погостик».

Связь с мотивами испытания героя определяет двойственную природу образа, степи: с одной стороны, необъятный простор, с другой - гибельность и дикость, «татарщина», как выразился Чехов в упомянутом письме Григоровичу. Стоит ли говорить, что такое представление о степном пространстве соответствует архаическому, закрепленному в южнорусском фольклоре?

В повести «Степь» знаком покидаемого Егорушкой «своего» пространства, домашнего прошлого становится кладбище с вишневыми деревьями. Посадка, вишневых деревьев на. кладбище - специфически южнорусское явление. Вишня на. юге России и в Украине актуальна, в похоронной и свадебной обрядности, она. обладает амбивалентной витально-мортальной семантикой. Потому и кладбище у Чехова, «уютное, зеленое», потому и бабушка, и отец Егорушки «спят» [8: VII, 1]. Это объясняется не просто особенностью детского сознания, еще не принимающего смерть, не только идеей о смерти-сне и последующем воскресении, но и традиционной южнорусской символикой вишни, создающей свой ассоциативный ряд и «работающей» на. представление о человеческой жизни как странствии, путешествии между жизнью и смертью, между смертью и возрождением. Эта. же символика, вишни станет сюжетообразующей в комедии «Вишневый сад».

У вишни есть и общефольклорная аграрная символика, и специфически брачная, которая актуализуется именно на. юге России, в русско-украинском пограничье. До сих пор здесь в свадебный каравай вставляют вишневую ветку, если зимой - с искусственными цветами. Поэтому спелая вишня на. могильных плитах напоминает Егорушке кровь, а смерть ассоциируется со сном, после которого наступает пробуждение. Эти значения вишни обеспечивают надежду на. будущее и в комедии «Вишневый сад». Именно Чехов ввел в литературу такую регионально-фольклорную символику вишни, ставшую потом общерусской (вспомним хотя бы новеллу Ю. Олеши «Вишневая косточка» о возрождении вишневого дерева).

Другой значимой деталью, указывающей на. присутствие традиционных народных представлений в повести «Степь», является красная рубаха. Егорушки. Красный цвет имеет связь с родильными пред- ставлениями, что подтверждается в тексте повести. Вспомним, что красная рубаха, мальчика, «пузырем вздувалась на. спине» -околоплодный пузырь, в котором иногда, рождается ребенок, называют рубашкой. Красный цвет повсеместно цвет жизни, он имеет апотропейный характер, т.е. рубашка. Егорушки - материнский оберег. У южных славян детская одежда, была, преимущественно красного цвета. [2: 230]. Но в культуре донских казаков существует специфическое представление, что плод зарождается в виде красной ниточки, основы [3: 179 - 180]. Это дает дополнительные импульсы к интерпретации образа. Егорушки, его душевного и духовного становления, вочеловечивания, о чем, собственно, и написана, вся повесть.

Может показаться странным привлечение материалов казачьего фольклора, к анализу произведений Чехова. Думается, было бы странно их не учитывать, ведь южнорусский регион поликультурен, о чем говорилось выше. Такая своеобразная традиция, как казачья, не могла, не попасть в поле зрения писателя, несомненно, встречавшегося с ее проявлениями в повседневной жизни и в путешествиях по Приазовью. Среди героев его ранних произведений есть и казаки. Вместе с тем вопрос об отношении Чехова, к казачьему фольклору не только не решен, но даже и не ставился, хотя наши наблюдения показывают его правомочность. Но это тема, уже другой статьи.

Таким образом, обращение к региональной фольклорной традиции оказывается важным и перспективным, более важным, чем обращение к региональной литературной. Это объясняется тем, что фольклор одного региона, по художественным качествам мало отличается от фольклора, другого, а. региональная литература. - это в большинстве проявлений литература, «второго» или «третьего ряда». Возможно, Чехов знал произведения Нестора. Кукольника, созданные в Таганроге, но говорить о влиянии Кукольника, на. Чехова, вряд ли уместно: слишком различаются «весовые категории».

Что предлагаемый подход позволяет выявить в творчестве писателя? Как минимум, объяснить читателям из других регионов местные понятия, слова, и реалии, а. также показать индивидуально-авторское «приращение смысла» традицион ных фольклорных явлений, что способствует, наряду с другими историко-литературными методами, более полной характеристике творческой индивидуальности писателя, оригинальности художественного образа, символа. Он проясняет отношение писателя к традиционной народной культуре не как к набору словесных текстов, а как к набору «образов, формул, символов, общих мест», как к «системе правил, по которым создаются и живут тексты и их составляющие» [7: 54]; позволяет говорить о сохранности тех или иных фольклорных явлений, поскольку их отражение в литературе является результатом непосредственных впечатлений писателя.