Угроза в сознании чеховского героя (на материале произведений 1880-1887 гг.)

Слово «угроза» имеет два основных значения: 1. обещание причинить какое-либо зло, неприятность («Я не поверил его угрозам»), 2. возможность какого-либо бедствия, опасность («угроза наводнения», «социокультурная угроза»). Угроза как потенциальное нарушение должного порядка или благоприятного положения дел нередко становится предметом изображения в литературном тексте и обеспечивает развитие сюжета (поступки персонажей обусловлены наличием некой опасности). При этом угроза должна быть постулирована автором как реальная, те. способная при определенных условиях актуализироваться в форме крайне нежелательного (или даже катастрофического) события. В прозе А.П. Чехова объективность угрозы проблематизирована: зачастую она оказывается результатом имагинативной деятельности героя. В настоящей статье речь пойдет о произведениях 1880-1887 гг, в которых можно найти большое количество примеров, иллюстрирующих выдвинутый нами тезис.

Феномен угрозы в художественном мире Чехова почти не изучен. Конечно, следует принять во внимание работы, посвященные мотиву страха в чеховской прозе [Долженков 1995, 66-70], [Петракова 2010, 79-81], [Терехова 2011, 32-40], [Зайцева 2009, 856-861]. Однако исследователи сосредотачиваются на зрелом творчестве писателя (мы придерживаемся периодизации, предложенной А.П. Чудаковым: по мнению ученого, 1888 г. является переломным в развитии повествовательной манеры Чехова [Чудаков 1970, 61]), где эмоциональное состояние героя все же имеет реальные причины (приближение смерти в «Скучной истории»), хотя и не всегда объяснимые («Страх»), Нас же интересуют именно те ситуации, когда опасность, констатированная персонажем, в той или иной степени мнима.

В юмореске с весьма красноречивым названием «Угроза» у барина украли лошадь. Он помещает объявление в газете: «Если лошадь не будет мне возвращена, то необходимость заставит меня прибегнуть к тем крайним мерам, к которым когда-то в подобном же случае прибег мой отец» [Чехов 1974-1982, III, 428]. Вор пугается и выполняет требования пострадавшего. Однако впоследствии тот признается, что его отец не принимал никаких «мер», а наоборот, примирился со сложившимися обстоятельствами: «Когда на постоялом дворе у него украли лошадь, он надел седло себе на спину и вернулся домой пешком. Клянусь, я сделал бы то же самое, если бы вор не был так добр и обязателен!» [Чехов 1974-1982, III, 428]. Угроза приобретает ясные очертания лишь благодаря воображению похитителя. Вероятно, на его «творческие» способности и рассчитывал потерпевший, применяя свою коммуникативную «ловушку».

Склонность человеческой психики домысливать угрозу рассматривается писателем более подробно - с учетом различных типов сознания.

Так, наивно-мистическое сознание порождает целый ряд угроз, кото- рые не имеют ни малейшей связи с действительностью.

В рассказе «Страшная ночь» Панихидин делится со слушателями таинственной историей. Вернувшись после спиритического сеанса, он обнаруживает у себя дома гроб. Герой в ужасе мчится к другу, однако узнает, что такой же гроб появился и в комнате Упокоева. Тем не менее, присутствие потусторонних сил не подтверждается. Гробы отправил приятелям Челюстин, испытывая финансовые трудности и опасаясь за сохранность своего имущества.

Состояние героя после общения с духами описано и в произведении «Нервы». Ваксин боится встречи с призраками и, беспокойно ворочаясь в постели, дает волю фантазии: «В воображении его промелькнул перевернувшийся в гробу труп, заходили образы умершей тещи, одного повесившегося товарища, девушки-утопленницы...» [Чехов 1974-1982, IV, 12]. Вызов гувернантки (персонаж ожидал увидеть Осипа и не предполагал, что появится она) оборачивается совсем не таинственным курьезом. Розалия Карловна уверена, что хозяин разбудил ее с хорошо известной целью - тот долго убеждает немку в обратном, однако портит и без того плохое впечатление о себе, придя в ее комнату из-за неутихающего страха, и засыпает в конце концов на сундуке рядом с кроватью гувернантки, где Ваксина находит вернувшаяся домой супруга.

В «Ночи на кладбище» герой-рассказчик, напившись, случайно забредает на кладбище. Он испытывает ужас, очевидно, навеянный «Депре, Бауэром и Арабажи» [Чехов 1974-1982, IV, 294], затем слышит чьи-то шаги и представляет себе страшную картину в готическом духе: «Мне казалось, что если я открою глаза и рискну взглянуть на тьму, то увижу бледно-желтое, костлявое лицо, полусгнивший саван...» [Чехов 1974-1982, IV, 295]. Персонаж теряет сознание, почувствовав у себя на плече «холодную, костлявую руку» [Чехов 1974-1982, IV, 296]. Но в финале выясняется, что он был напуган «чьим-то псом» [Чехов 1974-1982, IV, 296], случайно появившимся рядом.

Угроза божественного наказания в рассказах Чехова также носит наивно-мистический характер. Во «Встрече» Кузьма, укравший деньги у Ефрема, испытывает страх перед неизбежной небесной карой: «Кузьма поглядел на образ, на небо, на деревья, как бы ища бога, и выражение ужаса перекосило его лицо» [Чехов 1974-1982, VI, 127]. В конце рассказа герой, узнав от Ефрема о действиях, которые необходимо выполнить, чтобы нейтрализовать угрозу - «...нужно покаяться попу, наложить на себя епити-мию, потом собрать и выслать в Малиновцы украденные и пропитые деньги...» [Чехов 1974-1982, VI, 129] - успокаивается и снова идет в кабак. Сюжет наказания и раскаяния разворачивается в фантазиях персонажа: ничто не помешало Кузьме вернуться к прежней модели поведения.

Представление о грехе как угрозе иронично переосмысляется Чеховым в рассказе «Без заглавия». Монах под влиянием упреков горожанина решает уйти из монастыря проповедовать людям христианские истины. Вернувшись в обитель после длительного пребывания на воле, старик рас- сказывает братьям о всех ужасах, повстречавшихся ему: вине, сквернословии, блуде. Однако угроза грехопадения, очевидная в контексте религиозной картины мира, но бессмысленная за ее пределами, меняет свою функцию на противоположную - не отпугивает слушателей, а наоборот, привлекает: «Когда он на другое утро вышел из кельи, в монастыре не оставалось ни одного монаха. Все они бежали в город» [Чехов 1974-1982, VI, 458].

Рассмотренные угрозы объединены в первую очередь их принадлежностью к сфере сверхъестественного. Не углубляясь в дискуссию об отношении Чехова к религии (см., например, у И.Н. Сухих [Сухих 1987, 171-172]), следует констатировать, что угроза, не имеющая ни одного эмпирического подтверждения, расценивается автором как иллюзия - будь то привидение, разгуливающее по кладбищу, или некая высшая сила.

Излюбленным предметом наблюдений Чехова является обывательское сознание. Его специфическая черта - невежество и упрямство, приводящие к ложной трактовке различных явлений. Если наивно-мистические представления героя обусловлены его впечатлительностью, определенным мировоззрением или чрезмерной увлеченностью развлекательной литературой, то ошибки мещанина - недалекостью, настойчивым стремлением объяснить непонятное с помощью готовых когнитивных образцов (суеверий, стереотипов и т.д.). Заметим, что познавательная инертность, по наблюдению В.Б. Катаева, - одно из наиболее характерных свойств чеховского героя [Катаев 1979]. Кроме того, обывательское сознание можно назвать «хоровым» [Тюпа 2010, 102], в том смысле, что его носитель, лишенный критического мышления, чаще всего выражает безличную позицию большинства.

Дьячок из рассказа «Ведьма» уверен: его жена - «чертиха» [Чехов 1974-1982, IV, 377], наколдовавшая снежную бурю, чтобы у них дома остановился молодой почтальон, ищущий ночлега. Савелий «аргументирует» свою точку зрения, вспоминая несколько аналогичных ситуаций, когда супруга якобы заманила к себе мастера, урядника и охотника. Герою невдомек, что его жена несчастна, брак для нее - тюрьма. По замечанию повествователя, после отъезда почтальона она шагает по комнате «как в клетке» [Чехов 1974-1982, IV, 385].

Дамам («Из записок вспыльчивого человека») невозможно объяснить, что такое солнечное затмение, в чем и убеждается герой-рассказчик. Научные доводы встречают резкий отпор: «Всё это вздор <.. > вы ни разу не были на небе, почему же вы знаете, что будет с луной и солнцем? Всё это фантазии» [Чехов 1974-1982, VI, 299]. Куда более убедительной обывателю кажется «апокалиптическая» интерпретация природного феномена. «Ах, как страшно! - визжат разноцветные девицы. - Ах! Это ужасно!» [Чехов 1974-1982, VI, 299], в толпе раздается возглас «Спасайся, кто может!», люди срочно покидают свои жилища, прячутся.

В «Злоумышленниках» Чехов тоже обращается к теме солнечного затмения. Однако здесь выразитель мещанского сознания - сам рассказчик.

Он разделяет всеобщую панику, вызванную таинственным исчезновением светила. На этот раз угрозой становятся предполагаемые виновники происходящего, а именно - астрономы-иностранцы. Подозрение героя подкрепляется гипотезой, согласно которой ученые на самом деле австрийские шпионы. Угроза вырастает на пересечении двух когнитивных шаблонов: суеверия, с одной стороны, и «авантюризации» социально-политических новостей - с другой.

Семейная жизнь - важнейший контекст, в котором функционирует обыденное сознание. Основной угрозой здесь становится ссора или (в самом крайнем случае) развод. Вот почему Путохин из рассказа «Беда» боится возвращаться домой после многодневного кутежа и увольнения с работы. Мрачные прогнозы Николай Максимыч подкрепляет ссылками на собственный опыт: «В их (женских. - ИМ.) глазах бедность хуже всякого порока <.. > Я этих баб прекрасно изучил... Пятидневное беспутство простится мне, но голодуха не прощается» [Чехов 1974-1982, V, 438]. Опасения героя были напрасны. Жена искренне посочувствовала мужу, «покормила его, дала опохмелиться и уложила в постель» [Чехов 1974-1982, V, 439]. Уже через неделю Путохин нашел новое место.

Представление о смертельной угрозе естественного происхождения является условием выживаемости человека в экстремальных ситуациях. Однако и здесь возможны «перегибы» и преувеличения, что наглядно демонстрирует чеховский герой.

В произведении «Волк» Нилов, выйдя на улицу, встречает дикого зверя, который после напряженной борьбы кусает героя. Побывав у нескольких врачей и наконец повторно приехав к доктору Овчинникову, помещик делится с ним своими страхами: «Каждую минуту мне кажется, что я начинаю беситься. <.. > У меня вот револьвер в кармане. Я каждую минуту его вынимаю, чтобы пустить себе пулю в лоб!» [Чехов 1974-1982, V, 44]. Доктор же компетентно успокаивает пациента и читает главу из книги по беспокоящей помещика проблеме. Тот разубеждается в существовании угрозы, вспомнив о том, что на самом деле он совершенно здоров: от радости Нилов «обнял доктора левою рукой ниже талии, поднял его и пронес на плече из кабинета в столовую» [Чехов 1974-1982, V, 45].

В сходном положении оказывается чиновник из «Неосторожности».

Стрижин, вернувшийся с праздника и побуждаемый неугасшим желанием налить себе рюмку водки, путает в темноте бутылки и случайно выпивает керосин. Теперь лишь мысль о приближающейся смерти занимает героя: «Каждую минуту ему казалось, что конец его уже близок, что сердце его уже не бьется...» [Чехов 1974-1982, VI, 68]. Но на следующее утро Стрижин чувствует себя хорошо и понимает, что опасность миновала.

Угроза, исходящая от человека, в определенном контексте видится вполне реальной (скажем, встреча с незнакомцами в темном переулке ночью, скорее всего, вызовет беспокойство). Но и здесь чеховский герой ошибается. Хороший пример - известный рассказ «Пересолил», в котором землемер и возница принимают друг друга за кровожадных преступников и оба ошибаются - Чехов рассматривает в произведении довольно интересный случай взаимного «отражения» иллюзий героев.

Как показывают персонажи рассказов «Волк» и «Неосторожность» естественный страх при определенных условиях легко может перейти в параноидальный. И такой случай тоже встречается в чеховской прозе.

В сценке «Психопаты» Гриша вспоминает политические и криминальные новости, словно специально пугая и себя самого, и своего собеседника - отца: «<.. > душу обоих наполняет какой-то неопределенный, беспредметный страх, беспорядочно витающий в пространстве и во времени: что-то будет!!.» [Чехов 1974-1982, IV, 60]. Вероятно, именно новостной дискурс, провоцирующий в адресате тревогу и в то же время желание обсуждать и дополнять услышанные/прочитанные сообщения, становится наиболее благоприятной почвой для развития патологического сознания, носитель которого ищет лишь подходящего повода, чтобы вообразить какую-либо опасность.

Большое внимание Чехов уделяет угрозам, порожденным социальным сознанием.

Червяков из «Смерти чиновника» не может успокоиться после инцидента в театре и считает себя обязанным извиниться перед генералом, поскольку, с точки зрения Ивана Дмитрича, высокопоставленное лицо - это прежде всего угроза. «Маленький человек» уверен: Бризжалов сердится, а значит, намерен каким-то образом ему навредить. Представления Червякова ложны, уже хотя бы потому, что генерал не его начальник, те. не имеет никакой возможности испортить жизнь Ивану Дмитричу (да и в противном случае не стал бы ничего делать из-за мелкого, ничего не значащего происшествия). Но такова психология чиновника, который привык, что им всегда недовольны (не просто так Чехов наделяет Бризжалова говорящей фамилией), привык бояться.

Допустима и обратная ситуация: в качестве угрозы (представителя власти) чеховский герой рассматривает самого себя. Посудин из «Шила в мешке», подобно гоголевскому ревизору, планирует нагрянуть с проверкой в городишко N, повергнув в ужас местных чиновников. Чтобы лишний раз убедиться в собственном авторитете персонаж, говоря о себе в третьем лице, выясняет у возницы, как к нему относятся горожане. Ответ собеседника вначале воодушевляет Петра Павловича: многие отмечают его неподкупность, воспитанность, образованность. Но дальнейшие слова кучера совершенно обескураживают Посудина. В городе у него сложилась репутация пьяницы и распутника. Более того - инкогнито героя крайне ненадежно. По косвенным признакам - «зимой спрашивает цыплят и фруктов», «говорит смотрителю «милейший мой» и гоняет народ за разными пустяками» [Чехов 1974-1982, IV, 257] - его очень легко узнать. Всем заранее известно, что Петр Павлович вскоре прибудет в город, и это не вызывает ни у кого ни малейшего страха: «Приедет он, чтоб их на месте накрыть, под суд отдать или сменить кого, а они над ним же и посмеются» [Чехов 1974-1982, IV, 257]. В результате герой приказывает вознице повернуть назад.

Угроза бывает не в полном смысле иллюзорной, замкнутой в рамках одного сознания (пусть и «типичного», характерного для представителя той или иной страты), как у Червякова, а условной, постулированной целой группой субъектов (классом, обществом, нацией и т.д.) и регулирующей их взаимоотношения. Такая угроза имеет смысл постольку, поскольку существует некоторое представление о ней в коллективном сознании.

В этом плане любая мелочь может считаться угрозой. В сценке «Пережитое» чиновник, от лица которого ведется повествование, чрезвычайно аккуратно (с конечным «ером», которого он обычно не использует) расписывается в листе, очевидно, адресованном начальнику. Неожиданно герой слышит из-за спины голос Петра Кузьмича: «Хочешь, я тебя погублю?» [Чехов 1974-1982,1,468]. Выясняется, что для этого достаточно поставить кляксу рядом с подписью чиновника. Осознание чудовищной возможности вселяет в него непреодолимый страх. В финале Петр Кузьмич говорит, что всего лишь подшутил над коллегой, но ощущение опасности продолжает витать в воздухе: «Пошутил... А все-таки могу... Помни... Ступай... Поке-дова пошутил... Атам что бог даст...» [Чехов 1974-1982,1, 469].

Столь же конвенциональна угроза, изображенная в рассказе «Маска». В читальню общественного клуба врывается один из участников благотворительного бала. Лицо нарушителя порядка закрыто маской. Его неподобающее поведение раздражает присутствующих: «Вы обращаете читальню в кабак, вы позволяете себе бесчинствовать, вырывать из рук газеты! Я не позволю!», - восклицает «господин в очках» [Чехов 1974-1982, III, 86]. Однако отношение к хулигану кардинально меняется, когда он срывает маску, и все узнают «местного миллионера, фабриканта, потомственного почетного гражданина Пятигорова» [Чехов 1974-1982, III, 88]. Теперь нежданный посетитель клуба представляет угрозу для «интеллигентов», спешно покидающих читальню. Неожиданная перемена в их поведении объясняется внутренним запретом на пресечение незаконных действий со стороны высокопоставленных особ. «Негодяй, подлый человек, но ведь -благодетель!.. Нельзя!..» [Чехов 1974-1982, III, 89] - подытоживает Ев-страт Спиридоныч в финале произведения.

Условная угроза теоретически способна реализоваться и повлиять на судьбу персонажа. Вероятно, клякса негативно сказалась бы на отношении начальника к подчиненному Пятигоров лишил бы интеллигентов материальной поддержки в случае неисполнения последними его требований. Однако эти события нельзя поместить в один ряд с природными катастрофами или эпидемиями, т.к. последние могут произойти независимо от действующих в обществе законов и правил, осознанное принятие которых только и делает почетного гражданина или испорченную подпись опасными. Социальное сознание базируется на «императивной картине мира» [Тюпа 2010, 233], в которой попрание некой общепринятой нормы и есть самая большая угроза.

Иллюзии персонажей, рассмотренные в данной статье, имеют одно общее свойство: они нарративны. Угроза - потенциальное событие, а значит, ее существование обусловлено повествовательным контекстом. Чеховский герой чрезвычайно склонен сочинять истории, в которых опасностью является либо конкретное событие, либо совокупность действий, которые способен при определенных условиях совершить тот или иной субъект -«актор» (вот почему возможны метонимические выражения типа «Генерал - угроза для Червякова»), Используя термины когнитивной нарратоло-гии, можно утверждать, что писатель снабжает свои тексты «встроенными нарративами» [Ryan 1986, 319-340], мысленными, невербализованными повествованиями, при помощи которых герой ориентируется в окружающей действительности.

Проблема, по Чехову, заключается в том, что такая «маршрутная карта» легко может оказаться ложной. Персонаж, увлеченный своим «сценарием», не уделяет внимания угрозам, выходящим за его пределы. Герой не желает встретиться с опасностью лицом к лицу («Беспокойный гость»), делает вид (убеждает себя), что ничего не происходит / не происходило либо происходит / происходило нечто другое («Несчастье», «Длинный язык», «Мечты», «Задача», «Шампанское», «Ненастье»), не замечает угрозы («Беда»), считает себя полезным / пострадавшим, а на самом деле является для окружающих угрозой («Необыкновенный», «Беззащитное существо»), Исключение среди героев Чехова составляют только ребенок или склонный к философской рефлексии рассказчик, которые боятся не каких-то конкретных событий, но экзистенциальных феноменов, предшествующих акту сознания (лишь они безусловно реальны в чеховском универсуме): смерти, одиночества, самого присутствия в бытии («В приюте для неизлечимо больных и престарелых», «Страхи», «Беглец»), В последнем случае персонаж совершает принципиально важное гносеологическое открытие: «...жизнь не более понятна, а потому не менее страшна, чем мир привидений и мертвецов» [Долженков 2003, 65]. Совладать с этой мыслью предстоит герою чеховской прозы 1888-1900-х гг.