"Ундина" Фуке как литературная традиция ("Ундина уходит" И.Бахман)

В данной статье мы рассмотрим традицию образа Ундины из одноименной повести Фридриха де Ла Мотт Фуке в рассказе австрийской писательницы XX в. Ингеборг Бахман «Ундина уходит» из сборника «Тридцатый год» («Das dreißigste Jahr», 1961).

Стихия воды играет важную роль в культурах мира. Её особенная черта – в том, что люди связывают ее с противоположными началами: жизнью и смертью, прекрасным и безобразным, созиданием и разрушением, спокойствием и угрозой. Персонификация стихии воды может быть различной: она может быть представлена в антропоморфном образе – мужском и женском, в зооморфных образах дракона (змея), рыбы, коня. Однако наиболее привычно ее воплощение в женском образе. «Русалочий мотив» достаточно широко распространен в мифологии различных культур мира и нашел развитие в мировых литературах, начиная с Парацельса («Книга о нимфах, сильфах, карликах, саламандрах и подобных им духах», 1581), свое наибольшее развитие получил в эпоху романтизма. Романтизм вновь от-

крыл в мировой литературе трагедию женщины, и судьба русалки, несущей в себе женское начало, также приобрела трагичность: дух воды, воплощенный в женском образе, – это существо, принадлежащее двум мирам (реальному человеческому миру и идеальному миру водной стихии), однако остающееся чужим в мире людей («Ундина» Ф. Фуке (1811), «Лорелея» Г.Гейне (1824), «Русалочка» Г.Х.Андерсена(1837) и др.).

Мотив – «компонент произведения, обладающий повышенной значимостью. <…> Он может являть собой отдельное варьируемое или представать как нечто обозначаемое посредством различных лексических единиц, или выступать в виде заглавия либо эпиграфа, или оставаться лишь угадываемым, ушедшим в подтекст» [Хализев 1999: 266]. В нашем случае мотив выступает и как часть характерологии героини, и в качестве сюжетных фрагментов, отсылающих нас как к мифологии, так и к романтической сказке Ф.Фуке.

Мотив как элемент сюжета. Ундина получает душу, выйдя замуж за человека, но вместе с душой она получает не только способность любить, но и способность страдать. В мифологии и литературе чаще показана именно Ундина страдающая. Ундина должна вернуться в воду, если ее возлюбленный ей не верен: «wenn ich eines Tages freikam aus der Liebe, mußte ich zurück ins Wasser gehen» / «и если в один прекрасный день освобождалась от любви, то должна была возвратиться в воду» [Bachmann 1987: 172]. Описание момента откровения в рассказе ассоциируется с тем моментом в повести Ф.Фуке, когда рыцарь приезжает в хижину рыбака и ручей выходит из берегов, отрезая ему дорогу назад: «Wenn dir nichts mehr einfach zu deinem Leben, dann hast du ganz wahr geredet, aber auch nur dann. Dann sind alle Wasser über die Ufer getreten, die Flüsse haben sich erhoben, die Seerosen sind gleich hundertweis erblüht und ertrunken, und das Meer war ein machtvoller Seuf-zer…» / «Когда ты больше ничего не мог поделать со своей жизнью, то говорил вполне правдиво, но только тогда. Все воды выходили тогда из берегов, взбухали реки, сотнями расцветали и тонули кувшинки, а море превращалось в один мощный вздох…» [Bachmann 1987: 177]. Этот недолгий момент Г. Доровин в статье «Ингеборг Бахман: Ундна уходит» описывает как «die romantische Utopie einer harmonischen Vereinigung von Mensch und Natur, von Mann und Frau, von Rationalität und Gefühl, von Prosa und Poesie» (романтическую утопию гармоничного союза человека и природы, мужчины и женщины, разума и чувства, прозы и поэзии) [Dorowin]. Далее идет отсылка также к «Ундине» Ф. Фуке: «Doch vergesst nicht, dass ihr mich gerufen habt in die Welt, dass euch geträumt hat von mir, der anderen, dem ande-ren, von eurem Geist und nicht von eurer Gestalt, der Unbekannten, die auf euren Hochzeiten den Klageruf anstimmt, auf nassen Füssen kommt und von deren Kuss ihr zu sterben wünscht und nie mehr sterbt: ord-nungslos, hingerissen und von höchster Vernunft» / «Только не забывайте, что это вы призвали меня в свой мир, что вы мечтали обо мне, иной, мечтали об ином и ваш дух, а не тело устремлялся к той неиз- вестной, которая на ваших свадьбах издает жалобный стон, которая ступает мокрыми ногами и от поцелуя которой вы боитесь умереть так, как хотите умереть и больше не умираете: не в свой срок, увлеченными и от высшего знания» [Bachmann 1987: 177–178].

Мотив как часть характерологии героини. Рассказ Ингеборг Бахман, несомненно, основывается на «Ундине» Фуке, однако заимствуется лишь сам образ, причем его интерпретация писательницей – уже иная. В первую очередь следует отметить, что И. Бахман дает своей Ундине право голоса, наделяет ее более феминистическим характером. Повествование ведется от лица героини – Ундины. Рассказ представляет собой своего рода внутренний экспрессивный обвинительный монолог в адрес мужчин. Здесь свою роль сыграл тот факт, что И. Бахман – в некотором смысле писательница-феминистка, хотя сама она это и отрицала, как отрицала и автобиографичность рассказа, о которой писали критики: «… die Leser und auch die Hörer identifizieren ja sofort – die Erzählung ist ja in den Ich-form geschrieben – dieses ich mit dem Autor. Das ist keineswegs so. Die Undine ist keine Frau, auch kein Lebewesen, sondern, um es mit Büchner zu sagen, „die Kunst, ach die Kunst“. Und der Autor, in dem Fall ich, ist auf der anderen Seite zu suchen, die Hans genannt werden». (Interview mit N. N. (1964), wahre Sätze, S. 46) (… читатель и слушатель тотчас же идентифицируют рассказчика и автора, поскольку повествование ведется от первого лица. Это ни в коем случае не так. Ундина – не женщина, даже не живое существо, а, выражаясь словами Бюхнера, «Искусство, ах, искусство!». И автора, в данном случае меня, – следует искать на другой стороне, среди тех, кого зовут Ханс) [Hapkemeyer 1990: 111–112].

В рассказе мы не находим сюжета, не находим привычного линейного развития событий. Перед нами – обрывочные воспоминания и размышления героини. Рассказ «Ундина уходит» также может быть определен и как философский рассказ. И основание этому есть: И.Бахман – не только художник, но и философ. В 1950 г. она защитила диссертацию на тему Критическое восприятие экзистенциальной философии Мартина Хайдеггера». З. И. Мартемьянова дает этому обоснование: «И. Бахман <…> обращается в своем творчестве к анализу бытия и бытийных структур, а также к человеку и к тому, как он понимает свое повседневное бытие. Причем писательницу интересует не действительное бытие человека, а то бытие, которое отразилось в его сознании, т. е. «рефлектированное» бытие» [Мартемьянова 1985: 97]. Эти замечания в полной мере применимы к исследуемому рассказу, который мы уже обозначили выше как внутренний монолог. Связь с философией обнаруживается и в понятиях «бегство» и «ман», которые немаловажны для понимания данного рассказа. З. И. Мартемьянова также обнаруживает значимость этих понятий для рассказа «Тридцатый год» и дает определение им в хайдеггеровском понимании: «“Ман” в хайдеггеровской философии выступает в виде общепринятых норм поведения, в виде за- стывших форм языка и мышления. Над человеком существует как бы диктатура «других» и смысл этой диктатуры в уравнении, усреднении человека. Он поступает по заранее определенным нормам, в соответствии с предписанными законами. Личность человека совершенно не проявляется, он теряет свое “я”» [Мартемьянова 1985: 98]. Данная категория реализуется в обобщенном имени Ханс для обозначения всех мужчин (в рассказе «Тридцатый год» И. Бахман использует тот же прием, когда называет всех мужчин Молями).

Категория «бегства» обозначена уже в названии рассказа. Ундина бежит из мира, где она не смогла реализовать свою сущность, где она пыталась помочь Хансу стать собой, познать Время и Смерть, заставить задуматься и заговорить: «Ich konnte ein-treten mit dem Blick, der auffordert: Denk! Sei! Sprich es aus!» / «Я могла войти, устремив на вас взгляд, который требовал: Мысли! Живи! Произнеси это вслух!» [Bachmann 1987: 175]. И порой Ундине это удается, но лишь на время. В конце концов, Ханс возвращается в рутину повседневности, а Ундина – обратно в родную стихию. Бегство Ундины – из мира людей, чтобы больше не слышать их зова, не иметь дела с теми, кто имеет душу, но потерял ее ценность. Бегство хансов – от себя – стремление укрыться в браке, работе и увлечениях. Г. Доровин комментирует этот момент: «Verschanzt hinter den Wänden ihrer Häuser, „all dem Festgelegten”, dem „Nützlichen” und „Brauchbaren”, hinter „Grenzen und Politik und Zeitungen und Banken und Börse und Handel”, benützen die Hänse ihre Ehe als das große Alibi auf der Flucht vor sich selbst. Sie degradieren ihre allzu willigen Frauen zu „Musen und Tragtieren” und „ge-lehrten, verständigen Begleiterinnen”, speisen sie mit „hochmütiger Nachsicht” und „Wirtschaftsgeld” und „gemeinsamen Gutenachtgesprächen” ab, kaufen sie und lassen sich kaufen, Betrüger und Betrogene zu-gleich» (Спрятавшись за стенами своих домов, за «определенностью», «необходимостью» и «полезностью», за «границами и политикой, газетами и банками, биржей и торговлей», хансы используют свой брак в качестве хорошего алиби в бегстве от себя самого) [Dorowin].

Ундина – романтически бунтующий персонаж. Бунт характеризует раннюю Бахман и, в частности, сборник рассказов «Тридцатый год». Эту особенность отметил Д.Затонский: «Прежде всего, герои сборника «Тридцатый год» (как уже не раз писали рецензенты) «штурмуют небеса», не соглашаясь на меньше, чем полное и коренное изменение человеческого бытия, начинающие все, решительно все сначала, как в первый день творения». И далее: «По сути, перед нами классический конфликт, знакомый уже из греческой трагедии, конфликт между притязаниями человека и несовершенством окружающего его бытия; и человек бунтует – против богов, против судьбы, против несправедливости социальных условий» [Затонский 1979: 378].

Ундина решается на бунт против вековых традиций, по К.Вольф, против цивилизации и прогресса, навсегда решает уйти в глубь вод, и этот бунт определяет критический тон и напряженный характер повествования. Критика направлена на людей в целом. В меньшей степени – на женщин, которых она обвиняет в слепом подчинении мужчинам и покорности судьбе. Критика касается прежде всего мира мужчин, которых она называет не иначе как «чудовища»: «Ihr Menschen! Ihr Ungeheuer!/ Ihr Ungeheuer mit Namen Hans! Mit diesem Namen, den ich nie ver-gessen kann!» / «О люди! О чудовища!/ О чудовища по имени Ханс! По имени, которого мне вовек не забыть!» [Bachmann 1987: 171]. Мужчины лишены индивидуальности, все они названы именем Ханс. Ундина в данном рассказе должна рассматриваться не как женщина, она – дух, воплощенный в женском образе, и земные женщины вследствие своего беспрекословного подчинения мужчинам оказываются также по другую сторону границы. Трагичность усиливается тем, что граница проходит и внутри самой Ундины – «gerechtes Wasser» (справедливая вода) образует «nasse Grenze zwischen mir und mir» (влажную границу между мной и мною), здесь можно говорить о внутреннем конфликте героини, когда в ней борются стихийное и человеческое начала.

Героиня осознает свое одиночество даже тогда, если рядом с ней Ханс: «So der Einsamkeit gehorchen. Einsamkeit, in die mir keiner folgt <…> Deine Einsam-keit werde ich nie teilen, weil da die meine ist, von län-ger her, noch lange hin» / «Так повиноваться одиночеству. Одиночеству, в которое за мной не последует никто. <…> Твое одиночество я не разделю никогда, ибо у меня свое, более давнее и на более долгие времена» [Bachmann 1987: 176–177]. Она осознает, что не связана духовно ни с одним из Хансов, которые живут лишь собой и своими интересами, между ними нет взаимопонимания: «Ich habe euch nie ver-standen, während ihr euch von jedem Dritten verstanden wusstet. Ich habe gesagt: Ich verstehe dich nicht, ver-stehe nicht, kann nicht verstehen! Das währte eine herr-liche und grosse Weile lang, dass ihr nicht verstanden wurdet und selbst nicht verstandet, nicht, warum dies und das, warum Grenzen und Politik und Zeitungen und Banken und Börse und Handel und dies immerfort» / «Я никогда вас не понимала, а вы между тем были уверены, что вас понимает каждый третий. Я сказала: "Я тебя не понимаю, не понимаю, не могу понять! Это длилось какое-то время, прекрасное и дивное время, когда вы были не поняты и сами не понимали, зачем существует то и это, зачем существуют границы, политика, газеты, банки, биржи, торговля и так далее, и так далее)» [Bachmann 1987: 175]. Хансы пытаются навязать Ундине привычную им модель взаимоотношений: «Die ihr die Frauen zu euren Geliebten und Frauen macht, Eintagsfrauen, Wo-chenendfrauen, Lebenslangfrauen, und euch zu ihren Männern machen lasst» / «Вы, превращающие женщин в своих любовниц и жен, жен-однодневок, жен на выходные, жен на всю жизнь, и позволяете уговорить на себе жениться» [Bachmann 1987: 173], однако Ундина – не земная женщина, которая привыкла терпеть такое с собой обращение, она заявляет: «Versucht das nicht mit mir. Mit mir nicht! <…> Ich bin nicht gemacht, um eure Sorgen zu teilen –- Diese Sorgen nicht! Wie könnte ich sie je anerkennen, ohne mein Gesetz zu verraten? Wie könnte ich je an die

Wichtigkeit eurer Verstrickungen glauben?» / «Не пытайтесь проделать это со мной. Со мной – нет! <…> Я не создана для того, чтобы разделять ваши заботы. Эти заботы – нет! Как бы я могла когда-либо их признать, не изменив своему закону? Как бы могла когда-либо поверить в важность ваших конфликтов?» [Bachmann 1987: 174, 177]. И вновь героиня предпочитает одиночество.

Бунт Ундины заканчивается безропотным смирением, полной покорностью судьбе, она ничего не в силе изменить, и Ханс будет вечно звать ее: «Приди! Приди хоть раз!». Однако лишь на первый взгляд Ундина принимает судьбу, ведь она решила никогда не возвращаться из-под воды – таков ее бунт, ее решение, ее действие. К.Вольф замечает, что такой характер бунта присущ всему творчеству И. Бахман: «Смелость? Но где же нам искать ее, если мы видим признание в отступлении перед превосходящими силами, признание в бессилии перед миром, который становится все более чужим? В самих признаниях? Да, конечно, ибо они сделаны не по привычке, не легко и не по доброй воле. Но главное, мы должны искать ее в сопротивлении. Писательница не отступает без боя, не умолкает без возражений, не покидает поля боя уничтоженная. Осознать то, что есть и выявить то, что должно быть. А больших целей литература никогда и не могла перед собой ставить» [Вольф 1991: 88]. Однако в отношении данного рассказа К. Вольф признает «поражение» Ундины: «И поскольку она не видит возможности принять бой, она отступает под натиском недопустимых требований общества, в надежде сохранить саму себя. Однако это отступление все равно всегда заканчивается отказом от себя, ибо отрыв от общественной практики уменьшает силу внутреннего сопротивления человека» [Вольф 1991: 96]. И здесь мы позволим себе и согласиться, и не согласиться с К. Вольф, поскольку она изначально рассматривает Ундину как человека, мы же, вслед за самой И.Бахман, – как стихийного духа, и в нашем рассмотрении уход в воду – как раз и есть возвращение к себе, к родной стихии. Однако, с другой стороны, если рассматривать рассказ в социальнофеминистическом аспекте, и стиль автора и тип героини позволяют нам это сделать, то мы видим в рассказе обобщенный образ женщины, а проблемы, которые И.Бахман освещает в рассказе – уже не личные, а общечеловеческие.

Любопытно, что Ундине несмотря ни на что присуща вера в человека, она верит «целиком и полностью», что «вы есть нечто большее, чем ваши слабые, тщеславные замечания, ваши жалкие поступки, ваши глупые подозрения». Сам феминизм Ундины – внешний. Решение проблемы женской независимости предстает в рассказе в несколько ином понимании. Для И.Бахман свобода женщины мыслится не как сексуальная свобода или материальная независимость, социальное равенство с мужчиной. У И.Бахман проблема свободы – проблема философская – сохранение женской личности в мире обыденности. Казалось бы, в рассказе ясно прослеживается феминистическое настроение писательницы, которая действительно затрагивает фе- министические темы, например, подавление женской индивидуальности миром мужчин, а также критикует брак как «основное орудие угнетения женщин» и общественное устройство, где все отношения определяются властью представителей мужского пола. Обвинение Ундины – феминистическое, но она не феминистка по духу, обвинению подвергаются скорее серость и грубая заурядность мужчин и «чудовищность» общественных норм в целом, а также способность мужчин совершить предательство, что является уже следствием вышеперечисленного: «und ihn ersehnt, den grossen Verrat» / «вы только этого и жаждете – великого предательства» [Bachmann 1987: 174]. К предательству относится их тирания над теми, кто их любит. Ундина упрекает мужчин в самоотчуждении: «dass ihr nie einverstan-den wart mit euch selber» / «Вы никогда не были в ладу с собой» [Bachmann 1987: 175]. В яростность речи вливаются дополнительные оттенки сострадания, разочарования, надежды. Ундина не может жить без Ханса, какой бы он ни был: «Immer einer nur ist es, der diesen Namen trägt, den ich nicht verges-sen kann, und wenn ich euch auch alle vergesse, ganz und gar vergesse, wie ich euch ganz geliebt habe. Und wenn eure Küsse und euer Samen von den vielen gro-ßen Wassern – Regen, Flüssen, Meeren – längst abge-waschen und fortgeschwemmt sind, dann ist doch der Name noch da, der sich fortpflanzt unter Wasser, weil ich nicht aufhören kann, ihn zu rufen, Hans, Hans, ...» / «Всегда есть только один, кто носит это имя – имя, которое мне вовек не забыть, пусть я даже забуду всех вас, забуду столь же безоглядно, сколь безоглядно любила. И когда ваши поцелуи и ваше семя давным-давно будут смыты и унесены прочь всеми водами – дождями, реками, морями, это имя все еще останется здесь, оно разрастется под водою, ибо я не перестану звать: Ханс, Ханс!» [Bachmann 1987: 171].

Свою надежду Ундина, и вместе с ней и сама писательница, связывает с любовью, но только с истинной любовью. Любовь понимается как сила, способная «вылечить все болезни нравственно больного общества» [Мартемьянова 1995: 82]. Ундина не нашла до сих пор любви в обществе, где над человеком довлеет «ман», где он далек от природного, естественного.

В рассказе И. Бахман тесно переплетены миф и реальность: в привычном нам мире чудесный персонаж – Ундина – уже не вызывает сомнений в своем существовании, она воспринимается читателем и героями также как нечто привычное. Женское начало Ундины позволило И.Бахман в большей степени наполнить образ героини психологизмом: одинокая, чужая всему окружающему миру, однако до сих пор надеющаяся найти любимого и любящего Ханса, реализовать себя и свое желание любви. Рассказ имеет открытый финал: действительно ли уходит Ундина, ведь ее обвинительная речь заканчивается, пусть и ироничным, но все же перечислением «хорошего» в хансах, причем она говорит это, чтобы «damit nicht so geschieden wird. damit nichts geschieden wird» /«проститься не так. Чтобы ни с чем не проститься» [Bachmann 1987: 178], да и сам рассказ заканчивается новым зовом Ундины:

«Komm. Nur einmal. Komm» /«Приди. Хоть раз. Приди» [Bachmann 1987: 180].