"...В качестве России утверждается ее прошлое": советская и эмигрантская литература в критическом восприятии Ф.А. Степуна

Russian émigré philosopher and critic F.A. Stepun held a centrist position in the literary-critical debates of the first wave of emigration. He was skeptical towards émigré literature, which irritated émigré writers and critics, but at the same time, he expressed restrained opinions about Soviet literature, suggesting that it should be discussed with a number of limitations. In an essay from his cycle “Thoughts on Russia”, published in “Modern Notes” in 1925, Stepun argued that Soviet literature was oriented towards the future, while émigré literature was focused on the past. According to the critic, both metropolitan and émigré writers, despite their formal and ideological differences, were united in their desire to negate contemporary Russia. Therefore, in Stepun’s view, both literary traditions were unviable. The potential ways to bridge this gap were outlined by Stepun in his article “Post-Revolutionary Consciousness and the Task of Émigré Literature”, published in “Novy Grad” in 1935. By problematizing the categories of “memory” and “reminiscence”, the critic set the task for émigré literature to link literature and politics. Essentially, this was the same call not to deny contemporary Russia or the present in general. Overall, the temporal discourses described by Stepun explain his isolated position in the émigré literary-critical discussions about the development paths of Russian literature after the revolution and his aspiration to scrutinize Soviet and émigré literature impartially.

s

Fyodor Stepun; literary criticism; Russian abroad; émigré literature; Soviet literature.

В эмигрантских литературных полемиках первой волны остро дискутировался вопрос о путях развития русской литературы после революции. Критика русского зарубежья, переживая и осмысляя идейное и духовное размежевание внутри когда-то единой литературной традиции, выявляла генеалогии советской и эмигрантской литератур, проблематизировала их задачи и намечала возможные перспективы. Дискуссии на страницах журнала «Меч», полемики М.Л. Слонима и З.Н. Гиппиус о двух ветвях развития русской литературы и В.Ф. Ходасевича и Г.В. Адамовича о «молодой» литературе показывают, насколько различные, порой противоположные понимания русской литературы и путей ее развития как в Советской России, так и за рубежом выдвигались критиками.

Одна часть критиков (например, З.Н. Гиппиус) отрицала советскую литературу как таковую и провозглашала главной задачей эмигрантской литературы продолжение традиций русской литературы конца XIX – начала XX вв. Именно с этой преемственностью – литературы «в изгнании» и классической литературы – связывалось формирование новых художественных традиций в прозе и поэзии. Другая часть критиков (например, В.Г. Фёдоров) утверждала, что эмигрантская литература находится в упадке из-за отрыва от родного языка и общего строя жизни в России ей грозит неизбежное исчезновение (о литера- турных полемиках подробнее см.: [Протопопова, Протопопов 2023; Тиханов 2011; Чагин 2008; Федякин 2004; Коростелев 2002]).

Особой позиции в этих дискуссиях придерживался философ и критик русского зарубежья Ф.А. Степун, в литературном наследии которого выделяется ряд статей и эссе, осмысляющих пути развития русской литературы после революции 1917 г. Литературно-критическое наследие Степуна еще никогда не рассматривалось комплексно и только ждет своего исследователя; из немногочисленных работ предшественников выделим следующие: [Удольф 2012; Мазаева 2003; Hufen 2001]. Основополагающее для этой темы критическое высказывание – очерк из цикла «Мысли о России», опубликованный в «Современных записках» за 1925 г. и позже переработанный в статью «Советская и эмигрантская литература 20-х годов» для сборника «Встречи» (1962) (далее мы будем ссылаться на «Встречи»). Степун усматривал противоречие «между образом вызванной большевиками революции и марксистской теорией, которой они пытаются ее объяснить и осмыслить» [Степун 1962, 187]. Революция, по мнению критика, «явление всемирное», которое не может уместиться ни в какие «философские размышления ее коммунистических идеологов». Это противоречие при всем желании его замаскировать неизбежно «просачивается прежде всего в молодой, только еще слагающейся советской литературе» [Сте-пун 1962, 187].

Из советской литературы Степуна интересовали главным образом «Сера-пионовы братья» и новейшие орнаментальные явления. В творчестве таких писателей, как Л.М. Леонов, Б.А. Пильняк, И.Э. Бабель, критик видел тенденции, противоположные большевистским установкам: «Большевистская Россия рисуется в их произведениях хаосом, фантастикой, безумием, анекдотом, чем-то на первый взгляд непонятным и бессмысленным» [Степун 1962, 192]. В этом, с точки зрения Степуна, и есть главное значение советской литературы: «…она принуждает ко второму взгляду, которому в масштабе событий, в их ритмах и скоростях вскрывается страшный смысл совершающегося: смысл взрыва всех смыслов, смысл выхода русской жизни за пределы самой себя, смысл неосмысливаемости всего происходящего» [Степун 1962, 192].

Более того, для Степуна очевидно, что орнаментальная советская проза наследует линии Н.В. Гоголь – Ф.М. Достоевский – А. Белый. Генезис советской литературы при всех оговорках представляется критику вполне «классическим», ориентированным на формально-эстетические характеристики русской литературы XIX – нач. XX вв.: «Характерно то, что наиболее значительные “достижения” советской литературы, пробивающиеся сквозь наносную толщу марксистской идеологии, явно несут на себе отсветы этого зарождавшегося в начале века нового сознания. Сильнее всего это видно на Леонове, который весь от Достоевского, на Есенине, пришедшем в русскую литературу по пути Блока и Клюева, на Пастернаке, Асееве, внутренне связанных с Белым и на многих других. Детальный анализ советской литературы <…> безусловно привел бы к положению, что ее главные источники в Гоголе, Достоевском, Ремизове, Белом и Блоке» [Степун 1935, 17].

Однако желание большевиков развернуть литературу от ее «корней» в сторону абстрактных категорий предполагаемого, желаемого и будущего для Степуна по своей сути тождественно интенциям эмигрантской критики, которая стремилась «в качестве России утвердить ее прошлое» [Степун 1962, 199]. И советская, и эмигрантская литература отрицала настоящую Россию: «…первые во имя своих воспоминаний о прошлом, вторые во имя своих идей о будущем» [Степун 1962, 202]. Именно поэтому, с точки зрения критика, обе эти литературные традиции – внешне противопоставленные, но внутренне однородные – нежизнеспособны: «России же настоящей одинаково нет как без прошлого, так и без будущего, ибо настоящая Россия мыслима только как единство своего прошлого и своего будущего» [Степун 1962, 202]. Дихотомия «прошлое – настоящее», традиционная для эмигрантской критики, таким образом, получает необычную интерпретацию (подробнее о статье «Советская и эмигрантская литература 20-х годов» см.: [Гарциано 2013]).

Провалам и перспективам эмигрантской литературы посвящена статья «Пореволюционное сознание и задача эмигрантской литературы», опубликованная в «Новом граде» в 1935 г. Степун, полемизируя уже с другой частью эмигрантских критиков, указывал на то, что продолжать традиции классической литературы важно и без этого невозможно никакое развитие. Однако это устремление одновременно опасно: «Всматриваясь в то, что происходит в эмигрантской литературе <…> ясно видишь две подстерегающие молодую литературу опасности. Первая опасность – опасность чрезмерного увлечения воспоминаниями; вторая – предательство вечной памяти о России» [Степун 1935, 18].

Память – важная категория в литературно-критическом сознании Сте-пуна, обсуждающаяся во многих его статьях и эссе (о концепции памяти в творчестве Степуна подробнее см.: [Сегал (Рудник) 2012; Димитриев 2017]). Если воспоминания «всегда направлены на свое и прошлое», они «корыстны и реакционны», то память «всегда направлена на всеобщее и вечное», она «бескорыстна и пророчественна» [Степун 1935, 19]. «Воспоминаниям, – пишет критик, – мало помнить о прошлом. Они хотят им жить и этим желанием отрезывают себе пути к настоящему и будущему. Память же о прошлом хочет лишь помнить. Не собираясь его воскрешать, она легко и свободно связывает его вечность с вечностью настоящего и будущего» [Степун 1935, 19]. Именно поэтому главная проблема эмиграции – жизнь воспоминаниями, спор со временем и желание «остановить мгновение», но «память никогда не спорит со временем, потому что она над ним властвует» [Степун 1962, 200].

Для дальнейшего развития русской культуры, по Степуну, необходимо преодолеть ложную дихотомию «прошлое – будущее», характерную для эмигрантской психологии: «Если большевики – революция, то антибольшевизм не может быть дореволюционным. Дореволющонный антибольшевизм – все равно, что добольшевицкий антибольшевизм» [Степун 1932, 19]. На наш взгляд, стремления эмигрантских писателей и критиков опереться на прошлое понятны и естественны. Они являют собой попытки поместить уникальный исторический опыт в имеющиеся нарративные модели и таким образом «нормализовать» его. Человеку некомфортно переживать свое историческое бытие как индивидуальное, и он пытается неповторимые исторические аффекты и переживания вложить в предложенные историей нарративы, чтобы сориентироваться в деформировавшемся времени.

Однако Степун ставил перед эмигрантской литературой другую задачу — связать литературу и политику (это был общий «новоградский» тезис), а от молодых писателей русского зарубежья требовал «живописать тот вечный облик России, который каждый эмигрант обязан не только пассивно таить, но и ежедневно активно творить в себе» [Степун 1935, 28]. В сущности, это тот же самый призыв не отрицать настоящую России и вообще настоящее . Как это возможно? Критик писал: «Не помогут тут ни углубление в свое личное

“я”, ни метафизический надрыв одинокого умствования, ни скорбно-бесстыжее оголение своих половых мук, ни щеголяние культурничеством и духовною утонченностью. Тут нужен, как он ни труден в эмигрантских условиях, выход на совсем иной и очень большой простор. Болящая сердцевина эмигрантской жизни: исторгнутость из России и неприкаянность в Европе должна быть превращена в отправную точку всей творческой жизни писателя» [Степун 1935, 27].

Как нам кажется, такого типа «болящее» письмо – это регулярная реакция русского интеллектуала на историческую турбулентность. Например, «Былое и думы» А.И. Герцена – это книга об исторической катастрофе – поражении французской революции – и наложившемся на нее личном, семейном поражении. Или – «Записки блокадного человека» Л.Я. Гинзбург, созданные вчерне уже в военное время и безжалостно документирующие (не)человеческий, пограничный опыт: «Пишущие, хочешь не хочешь, вступают в разговор с внеличным. Потому что написавшие умирают, а написанное, не спросясь их, остается. <…> Написать о круге – прорвать круг. Как-никак поступок. В бездне потерянного времени – найденное» [Гинзбург 2011, 658]. Письмо обладает терапевтическим эффектом, потому что оно само по себе медленное, оно как бы тормозит жизнь, и это естественная реакция торможения работает как лекарство в периоды разгоняющегося времени.

Стремление Степуна непредвзято сопоставлять искусство в Советской России и за рубежом вызывало раздражение среди эмигрантских писателей и критиков. Так, Г. Адамович в статье «Приказ по литературе» (1935) остро реагировал на призывы Степуна: «Не случайно Степун предусмотрительно отмежевывается от московских “руководящих товарищей”, дающих литературе такие же непреложные, четкие директивы, – но напрасно думает, что он от них так далек» [Адамович 1935] (об отношении Адамовича и др. эмигрантских критиков к советской литературе см.: [Закрыжевская 2021]). Тон и стиль тезисов Степуна напоминают Адамовичу ультимативные «московские директивы», критик усматривает противоречие между декларируемым «свободным отношением к свободе и духу» и требованием выполнения поставленных задачи. Ставить задачи перед эмигрантской литературой недопустимо для Адамовича, возможно лишь обсуждать ее назначение: «Если у эмигрантской литературы есть назначение (не “задачи”, конечно), то оно в том, чтобы противопоставить искаженному, нестерпимому большевистскому представлению о жизни и о человеке – понятие подлинное, высокое, чистое. Это и есть наша “пропаганда”, а переход к другим методам был бы отказом от существа и смысла нашего дела» [Адамович 1935].

По мнению Адамовича, главные просчеты Степуна связаны с игнорированием сложности личности, главенством «задач времени» над индивидуальными возможностями и желаниями писателя: «…у каждого художника есть своя “духовная биография”, свой внутренний облик, не всегда и не во всем совпадающие с боевыми требованиями времени, и если уж отстаивать свободу и творчество, нельзя тут же и приносить их в жертву. Большевистской казарме противостоит вся безбрежная вольность жизни, а не другая казарма, хотя бы лучше устроенная» [Адамович 1935].

Мысли об игнорировании личностного начала подхватил Г. Газданов. В статье «О молодой эмигрантской литературе» (1936) он упрекал Степуна в использовании «архаических понятий эпохи начала столетия» [Газданов 1936, 405]. Абстрактные понятия, которыми оперирует Степун, по мнению критика, нерелевантны для эмигрантской действительности, опыт переживания и осмысления катастрофы уводит разговор о молодом поколении в экзистенциальный план: «Страшные события, которых нынешние литературные поколения были свидетелями или участниками, разрушили все те гармонические схемы, которые были так важны, все эти “мировоззрения”, “миросозерцания”, “мироощущения” и нанесли им непоправимый удар <…> У нас нет нынче тех социально-психологических устоев, которые были в свое время у любого сотрудника какой-нибудь вологодской либеральной газеты (если таковая существовала); и с этой точки зрения, он, этот сотрудник, был богаче и счастливее его потомков, живущих в культурном – сравнительно – Париже» [Газданов 1936, 406].

В отличие от Адамовича, считавшего уязвимыми методы Степуна, Газ-данов сомневается в самой постановке проблемы: «Статья Степуна в “Новом Граде” <…> направлена в пустое пространство. Между прочим, даже если предположить на минуту существование тех, к кому обращено воззвание Сте-пуна, — пришлось бы констатировать, что эта предполагаемая литература призыва бы не поняла и не услышала бы» [Газданов 1936, 405]. Для Газданова невозможно само противопоставление советской и эмигрантской литератур, поскольку первая волна не дала ни одного значимого автора, кроме В.В. Набокова. Критик связывал это с изменением культурного статуса читателя, трансформацией издательских практик в эмиграции и прочими экстралитературны-ми факторами.

Критика литературных воззрений Степуна была обширна (статья «Пореволюционное сознание и задача эмигрантской литературы» повлекла за собой новый виток полемики о молодой литературе, подробнее см.: [Воронцова 1993]). Однако изредка звучали и близкие ему мысли. В частности, Ю.И. Айхенвальд, реагируя на «Мысли о России», соглашался с призывом отделять советскую литературу от советской идеологии: «…в корне ошибочно отрицать, как делают, по его [Степуна – Д. З .] словам, внешние и внутренние эмигранты, всякую творческую жизнь на территории советской России и в слепой ненависти отождествлять большевизм с отбивающейся от большевизма, терзаемой им Россией» [Айхенвальд 2022, 468] (о взглядах Айхенвальда на советскую литературу см.: [Кочергина 2024]). Более радикальную позицию занимал М. Слоним, постоянно подчеркивавший в своих критических выступлениях « творческую скудность литературной эмиграции» в сравнении с советской литературой: «как ни была бледна русская литература за пережитые шесть лет, все новое, значительное, интересное, что она дала, пришло из Росcии, а не из-за границы» [Слоним 1924, 56]. По мнению Слонима, эмигрантской литературе ничего противопоставить А. Белому, А.А. Блоку, Н. Гумилеву, Е.И. Замятину и др., и он связывал будущее русской литературы именно с писателями метрополии.

Как видно из этих коротких выдержек, Степун в критических полемиках первой волны эмиграции занимал срединную позицию: скептически относился к эмигрантской литературе (очевидно, это раздражало Адамовича и Газда-нова), но в то же самое время сдержанно высказывался о советской литературе и предлагал рассуждать о ней с целым рядом ограничений (умеренный вариант позиции Слонима). В целом темпоральные дискурсы, описанные Степуном, объясняют его обособленное положение в эмигрантских литературно-критических дискуссиях о путях развития русской литературы после революции и его стремление беспристрастно вглядываться советскую и эмигрантскую литературы. С одной стороны, преодолевая дихотомию «прошлое – настоящее», кри- тик ушел от резкого противопоставления на формально-эстетическом уровне советской и эмигрантской литератур, что было типично для критики русского зарубежья. С другой стороны, проблематизируя категорию настоящего, Сте-пун указывал в качестве недостатка актуальной эмигрантской литературы на ее исключительную приверженность прошлому, традиции, хотя вся эмигрантская критика ставила именно это в заслугу «антибольшевистской» литературе. Наконец, связав настоящее с реальным эмигрантским бытом и существом, Степун наметил возможные пути преодоления разлада.