В поисках «красоты Петербурга»

Дмитрий Равинский кандидат педагогических наук, ст. научный сотрудник Российской национальной библиотеки

«Красота Петербурга» сегодня представляется нам понятным, даже самоочевидным, понятием. Однако в течение длительного времени репутация нашего города была в этом отношении, как сейчас принято говорить, неоднозначной. Знаменитая статья Александра Бенуа «Живописный Петербург», напечатанная в 1902 году в журнале «Мир искусства», в номере, посвященном 200 — летию Петербурга, констатировала: «Кажется, нет на всем свете города, который пользовался бы меньшей симпатией, нежели Петербург. Каких только он не заслужил эпитетов: «гнилое болото», «нелепая выдумка», «безличный», «чиновничий департамент», «полковая канцелярия». Я никогда не мог согласиться со всем этим и должен, напротив того, сознаться, что люблю Петербург и даже, наоборот, нахожу в нем массу совершенно своеобразной, лично ему только присущей прелести».(1). Прекрасно сознавая, насколько банальна тема «красоты Петербурга», я попытаюсь осветить ее, используя некоторые не слишком известные, по моему пониманию, материалы.

Образ «гнилого болота», упомянутый Бенуа, охотно эксплуатировался переселившимися в Петербург писателями — южанами (И. И. Ясинский, В.И. Немирович— Данченко и др.). Для примера приведу цитату из романа Немировича -Данченко «Болотные огни»: « … От солнечного юга не оставалось даже воспоминания, когда Лев Станиславович подъезжал к Петербургу. Казалось, что между его глазами и всем остальным миром кто — то опустил сверху серую завесу. В мелком, но частом дожде, смешанном со снегом, ничего нельзя было разобрать впереди. — Самая отечественная погода — смеялись его соседи — ничего в волнах не видно. Еще удивляются, почему петербуржцы вечно раздражены и таят каждый про себя злость какую— то. Как тут быть жизнерадостным? Поневоле, не зная на ком сорвать сердце — начнешь ближнему твоему всяких пакостей желать» (2).

Скверная погода отчасти компенсировалась величественной архитектурой и имперским величием. Стилистика, по выражению Н.П. Анциферова, «трагического империализма» стала в начале двадцатого века наглядным воплощением «петербургского периода русской истории», закрепившись в памяти образом «блистательного Санкт— Петербурга», безнадежно утраченного в водовороте истории. При этом даже пресловутый серый петербургский пейзаж приобретал выразительность и обаяние. Требуется существенная эмоциональная работа, чтобы начать «различать оттенки серого», видеть цветовую гамму Петербурга. Характерны слова, написанные Бенуа по поводу пейзажей художника восемнадцатого века Федора Алексеева: «Алексеев… видимо, желал передать серый, туманный воздух Петербурга, ближе подойти к правде, выразить, скромно и отрешившись от чужеземного блеска, тоскливую прелесть северной столицы»(3). Примеры цветовой наблюдательности у Вс. Рождественского «Было это небо, как морская карта Желтый шелк сегодня, пепельный вчера, Знаешь, в Петербурге на исходе марта, Только и бывают эти вечера» или у Е. А. Бекетовой «это был один из тех светлых, бледно-зеленых вечеров, которые бывают только в Петербурге»(4) — итог развития, начатого статьями А. Бенуа.

В советское время, в двадцатые и, особенно, в тридцатые годы активно разрабатывалась тема отхода от воспевания «старого», «музейного» города в пользу «новой эстетики» социалистического Ленинграда. Из многочисленных примеров возьму разговор двух художников в романе А. Бартэна «Творчество»: « — Чему посвящены ваши этюды? Аллея Летнего сада, Нева с видом на шпиль крепости, горбатый мостик через Фонтанку, снова шпиль — на этот раз адмиралтейский, опять Летний сад… Вы считаете, что ленинградский пейзаж этим ограничивается? Поймите, нельзя дальше оставаться этаким петербургским жителем. Мы живем не в четырнадцатом году — в тридцать пятом. «…» Новая индустриальная красота отличает облик нашего города — приходилось ли вам бывать на левом берегу Невы? Жаль! Нищим был берег, голым, а сейчас…» (5). Добавим, что говорит это один из руководителей организации художников рядовому живописцу и разговор имеет непосредственное значение для материальных условий работы художника…

Ситуация изменилась после войны — переживший страшные лишения город получил некоторое право на «старую эстетику», что проявилось, в частности, в возвращении прежних названий некоторым улицам и площадям (это не помешало в 1952 г. переименовать десятки новых улиц и переулков). Чуткие к веяниям времени авторы не замедлили отразить этот, едва наметившийся, поворот. В романе В. Кетлинской «Дни нашей жизни» «социалистическому Ленинграду» воздано должное: героиня идет новыми кварталами, беседует с памятником Кирову и т.д. Но вот она добирается и до исторического центра: «Уж на что всем известен, воспет поэтами и художниками светлый шпиль Адмиралтейства, а вот она смотрит на него — и, словно первый раз в жизни, поражена чистейшими линиями, взлетающими к небу от массивного и все — таки легкого основания» (6). Подчеркну — и Бартэн и Кетлинская хорошо чувствовали, как надо писать, поэтому приведенные цитаты показательны.

Начиная с празднования 250 — летия Ленинграда, прошедшего, как известно, в 1957 году, с опозданием на четыре года (празднование в 1953 не состоялось из-за смерти Сталина) утвердился образ Ленинграда как города прямых проспектов и четких линий, в котором живут интеллигентные, воспитанные люди. Этот образ удачно вписался в официальную парадигму «города трех революций», «где каждый камень Ленина знает» (строчки Маяковского, написанные о Красной площади, стали со временем прилагаться к Ленинграду). И в то же время, в конце пятидесятых на страницы художественной прозы (не очерков!) прорывается не стандартизованное, личностное восприятие красоты и обаяния Ленинграда. Я приведу достаточно длинную цитату из забытого (да и мало кем замеченного при своем появлении) произведения, где в ярком, концентрированном виде зафиксировано такое личностное восприятие. «Вот Троицкий мост. Какое совершенство линий! И какое изящество придают ему тяжелые, спокойные опоры фонарей, их геометрически четкие светильники в бронзовых каркасах, точно соцветие белых линий на фоне вечернего неба. А вот Дворцовая площадь. Какая гулкая пустота — даже в тихие утренние часы здесь слышишь мощное эхо времени, торжественные хоры, органную музыку. И улицы города ночью — дома гораздо темнее неба, словно бы брызжущего светлой надеждой. Каждый дом в отдельности, может быть, и обшарпан, и стар, и невелики окна, и парадная дверь с давно облупившейся краской, — а все вместе они составляют такую картину стройности, что, кажется, в ней нельзя изменить и штриха. Именно тот дом должен быть выше остальных и именно на столько. Именно на этом расстоянии должен быть тротуар от парапета набережной, и именно так должна изгибаться улица, повинуясь не капризно — безвольному, природному течению реки, а стальной в своей правоте руке художника, создавшего эту безупречную красоту.

Соня бродила без устали, впитывала в себя, глотала впечатления. Город прекрасен, в нем нельзя изменить ничего. Несколько поколений незаметно воспитывались здесь в духе уважения к человеческому гению, к искусству и труду, к созданной и зажившей своей жизнью вещи. Люди менялись, а Ленинград стоял неизменный и гордый». (7). Дальше писательница признает, что «придет час, когда кто-то первый, сначала робко, а потом все смелее, подумает: может быть, и можно все-таки кое — что изменить? Ведь иначе город обречен на окостенение. Но если хоть что-нибудь изменить, уже не будет этой непогрешимой стройности. Так где же выход? А главное — в чем новая красота?» (8). Оговорка не отменяет главной мысли: цельности, «непогрешимой стройности» Ленинграда. И, хотя, разумеется, это прямо не высказано, подразумевается противопоставление «неизменного и гордого» Ленинграда подвергшейся реконструкции Москве. Как видим, рациональная стройность, подчиненность имперской воле по-прежнему завораживали, формируя особую «красоту Ленинграда».

Однако существовало и принципиально другое понимание красоты Петербурга. В романе Георгия Петровича Блока (двоюродного брата великого поэта) высланный в провинциальную глухомань петербуржец ведет беседу с местным врачом, окончившим московский университет. Разговор переходит на излюбленную для петербуржцев тему — сравнение с Москвой:

« — Не любите москвичей?

— Не люблю.

— За что ж это?

— Да за все. Ужасно удовлетворенные. Ужасно примирившиеся с собой. И уж хвастуны! Радушие и то хвастливое! Говор и тот хвастливый!

И потом москвичу что ни дай — все только обслюнявит. Ведь вот им не понять, например, что можно идти где-нибудь по Средней Подъяческой (знаете там, где Екатерининский канал таким подленьким коленцем ломается), итти в дождик, в грязь, смотреть на кислые дома, дышать мокрой вонью и вдруг остановиться перед всем этим … Ну, как бы выразиться? … Ну, в тайном что ли восторге, в блаженных, разрешите сказать, слезах умиления… Нет, где им понять! Да и хорошо, что не понимают.

— Стало быть питерские лучше?

— Гм… питерские… слово «Питер» придумано тоже должно быть у Тестова в трактире. После расстегаев… Нет — с, питерские не лучше!» (9).

Этот выразительный, истинно петербургский по синтаксису и интонации, пассаж оставляет несколько загадочное впечатление. С одной стороны, всякому коренному обитателю нашего города понятно, о чем идет речь С другой — как объяснить это постороннему?

Ключевым моментом мне кажется то, что «москвичам не понять», то есть речь о том, что в Петербурге сформировался особый эмоциональный тип, способный на «тайный восторг» перед обыденным, даже депрессивным, городским пейзажем. Формирование этого типа — результат длительного развития психологической истории Петербурга. Можно спорить о том, когда именно возникает этот тип, но, думается, есть основания считать, что произошло это в конце 19 — начале 20 столетий, когда вышло на сцену новое культурное поколение. Упомянутый выше манифест Александра Бенуа (и в целом культ Петербурга у мирискусников) — одно из проявлений этого нового этапа психологической истории города. Другое проявление — Петербург А. Блока, любившего, как известно, долгие прогулки по городским окраинам. В том же ряду и откровения Георгия Чулкова — близкого друга Блока. «Роман князя Нерадова был воистину петербургским романом. Ни людей таких, ни столкновений в другом городе и быть не могло. Князя и представить себе нельзя иначе, как в нашем желтом тумане. А если бы он перебрался в Москву, например, то и переменился бы тотчас же, как это, по моим наблюдениям, случается постоянно с теми, которые бегут прочь от заколдованной Невы, Медного Всадника и белой весны нашей» (10). Цитата примечательна тем, что в ней перечислены три причины, по которым бегут из Петербурга — и в то же время это три фактора, которые определяют эмоциональную специфику остающихся, т.е. настоящих петербуржцев. Итак, эти три фактора: заколдованная река, Медный Всадник и белая весна.

Нина Берберова, впервые побывав в Нью — Йорке, неожиданно обнаружила в нем сходство с Ленинградом: «Водные пространства и особый свет, идущий от них, придают всему тот же характер призрачности и временности, или вневременности, или безвременности. Москва, Лондон, Рим, Париж стоят на месте. Ленинград и Нью-Йорк плывут, расставив все свои паруса, разрезая бушпритом пространство, и могут исчезнуть — если не в действительности, то в видении поэта, создающего миф». (11). Это одна сторона заколдованной реки, но есть и другая — река притягивает. «Поместившись на самом носу парохода, Бургардт молча любовался красавицей Невой. Что-то такое чудное и хорошее в этой живой, вечно движущейся воде, какая-то скрытая сила и молчащий покой. Недаром Людмила Игнатьевна боялась воды: ее так и тянуло броситься в воду» (12).

Мрачный финал кажется несколько натянутым, но вот и в произведении советского автора возникают те же мотивы: «Ветер над рекой, сумасшедший ветер. Ветер хлещет осенней судьбою мир, и город Петра в эти дни сер, дождлив, склизок и полон финских лихорадок. «…» И в такие осени много людей кончают расчеты с жизнью. Много их во всем мире, слабых душ, и черный стальной кружок, веревочная петля или бесцветная влага в неболтаной склянке приковывают их к себе магнетически. Приковывает их к себе и черная осенняя вода, сулящая осеннее бездумие, и тогда ночная холодная стыль Фонтанки и Мойки, Невы и — уснувших каналов этой северной пронзительной Венеции — влекут к себе, в неотразимое свое сладострастие» (13). (Здесь еще уместно вспомнить о постоянной угрозе наводнений, когда «заколдованная река» сама приходит к обитателям города).

Вторая названная Чулковым причина бегства из Петербурга — Медный Всадник. И кажется понятным, почему от него бегут — потому что он оживает и преследует несчастного жителя города. Интересно, однако, что у Чулкова есть небольшое эссе «Всадники», в котором он вспоминает известную легенду о сне князя Голицына (иначе — сне майора Батурина), где Всадник говорит: «Пока я на месте, моему городу нечего опасаться!». И далее Чулков пишет: «Едва ли кто не задумывался над иными ночными видениями, похожими на предсказания и предупреждения. Но, быть может, самое необычайное и загадочное — это повторяющийся сон. Сон, раз приснившийся, вновь и вновь возникает в душе, наполняя тайным ужасом сердце и разум» (14). Нет необходимости напоминать об особой роли сновидений в психологической атмосфере Петербурга, недаром Поликсена Соловьева назвала его «город туманов и снов».

Наконец, «белая весна» имеет, на наш взгляд, двойной (как минимум) смысл. С одной стороны, это, разумеется, «белые ночи» — промежуточное состояние между днем и ночью, чудесное, но аномальное время, в психическом отношении весьма опасное (вспомним, хотя бы, героя «Вечного мужа», который каждую весну заболевал «раздражением нерв»). С другой же стороны, «белая весна» — противоположность «зеленому шуму» средней полосы. «Белая» — это значит и обесцвеченная, лишенная милых оттенков пробуждающейся природы. «Извращенная жизнь громадного города отнимает всю своеобразную прелесть у петербургской весны — нет в ней ни меланхолической поэзии, ни таинственной мощи, не звучит торжественная и строгая нота людского ничтожества «…» на улицах вычищенных и подметенных (когда за чертой города долго еще царит распутица), на широких, сухих тротуарах, в скверах, подергивающихся преждевременной зеленью, — суетится, спешит и хлопочет пестрая толпа, принаряженная в веселые летние цвета, занятая только собою, своими планами и заботами, энергичная, самоуверенная» (15). Да и вообще всем известно было, что в Петербурге весна не приходит сама — ее делают дворники.

Вот это ощущение единства прекрасного и трагического, прелестного и унылого и составляет основу «тайного восторга», испытываемого петербуржцами — ленинградцами по отношению к своему городу.

Подход к городу как набору «брендов», характерный для административного мышления, — прямая противоположность этому ощущению красоты города.