Вегетативная символика в языке русской поэзии Серебряного века

• 1.    Гришаева, Л.И. Можно ли исчислить параметры картины мира как формы его репрезентации? / Л.И. Гришаева // Проблемы представления (репрезентации) в языке. Типы и форматы знаний / отв. ред. Е.С. Кубрякова. М. – Калуга: ИП Кошелев А.В. (Изд-во «Эй-дос»), 2007. С. 158 – 170.

• 2.    Корнева, В.В. Испанские дейктиче-ские наречия в зеркале русских наречий / В.В. Корнева // Вестн. Воронеж. гос. ун-та. Сер.: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2004. ¹1. С. 35 – 41.

• 3.    Корнева, В.В. Универсальное и специфическое в пространственной локализации / В.В. Корнева // Человек как субъект коммуникации: Универсальное и специфическое: кол. монография / под общ. ред. Л.И. Гришаевой, Е.Н. Ищенко. Воронеж: Воронеж. гос. ун-т, 2006. С. 114 – 128.

• 4.    Корнева, В.В. Национально-специфические особенности структурирования пространственной картины мира (на материале наречий русского и испанского языков) / В.В. Корнева. Воронеж: Воронеж. гос. ун-т, 2008 (в печати).

• 5.    Кубрякова, Е.С. Язык и знания. На пути получения знаний о языке: Части речи с когнитивной точки зрения. Роль языка в познании мира / Е.С. Кубрякова; Рос. акад. наук,

  Ин-т языкознания. М.: Яз. славянской культуры, 2004. 560 с.

• 6.    Стернина, М.А. Семантические типы наречного слова (на материале пространственных наречий английского и русского языков): автореф. дис.... канд. филол. наук / М.А. Стернина. Воронеж, 1984. 16 с.

• 7.    Тханг Ли Тоан. Пространственная локализация «верх – низ» во вьетнамском языке / Тханг Ли Тоан // Язык и культура: Факты и ценности: К 70-летию Ю. С. Степанова / отв. ред. Е. С. Кубрякова, Т. Е. Янко. М.: Яз. славянской культуры, 2001. С. 347 – 362.

Сокращения

DRAE – Diccionario de la Lengua Espa- с ola de la Real Academia Espa с ola: en 2 vol. Madrid: Espasa Calpe, S.A., 2001. 2368 p.

Н.Г. ЧЕКАЛИНА (Волгоград)

ВЕГЕТАТИВНАЯ СИМВОЛИКА В ЯЗЫКЕ РУССКОЙ ПОЭЗИИ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА

Описывается символика ивы в языке русской поэзии Серебряного века. Просматривается эволюция этого образа в европейской и русской культурологической традиции.

Одним из главных направлений типологии образов-символов в языке русской поэзии Серебряного века является вегетативная (растительная) символика, которая, как известно, восходит к глубокой древности – к мифологии, народным сказаниям, учению друидов и пифагорейцев, рассматривавших «дерево или другое растение как одно из возможных телесных воплощений бессмертной души человека, героя, даймона1 или бога в кругу предопределенных инкарнаций» [1: 243].

Если попытаться обобщить представления древних о сверхъестественных свойствах деревьев (и прочих растений), можно сделать следующие выводы: 1) деревья «имеют нетленную душу, обязанную сво-

им происхождением единой энергетической подоснове вселенной. Одухотворенные деревья обладают ощущениями и чувствами и реагируют на все, что причиняет им боль или доставляет радость»; 2) духи божественного происхождения, а также души людей «воплощаются в деревья для получения духовного опыта особого рода и для отработки кармических долгов прошлых воплощений»; 3) разновидности деревьев соответствуют образам богов и типам человеческих характеров [1: 245].

Как показывает исследование, ива – одно из наиболее значимых деревьев в европейской культурно-поэтической традиции.

В древнегреческой мифологии ива считалась священным деревом Артемиды и Гекаты, плеяды Майи и титанид Фебы и Лето1. Таким образом, уже сама символика ивы амбивалентна: с одной стороны, это дерево смерти, с другой – бессмертия, высшим проявлением которого является искусство. Бог искусств, Аполлон, никогда не забывал о священном дереве своей матери: так или иначе ива всегда была связана с его служителями.

Знаменитая картина Полигнота в Дельфах изображала Орфея получающим дар удивительного красноречия от прикосновения к веткам и стволу ивы в священной роще Персефоны.

Ива дала название горному хребту Геликон, обители девяти Муз и нимф, вскормивших Диониса. На Геликоне Гесиод-рапсод получил от Муз божественный дар песнопений и стал воспевать богов.

Тесная связь ивы с искусством, в частности – поэзией, прослеживается и в более поздние времена. Так, в ирландской традиции существовал запрет: «Не жгите иву, священное дерево поэтов» [1: 269, 270].

Символическое значение ивы было разным в разные времена и в разных странах [2: 101], но традиционно-устойчивым для любой национально-языковой культуры является общее восприятие ивы как символа печали, страдания и скорби.

Русская поэзия Серебряного века не стала в этом плане исключением. С образом ивы связаны традиционные для поэтов данного периода мотивы грусти, страдания, болезни, т. е. всего того, что можно выразить одним-единственным, очень емким словом боль . Именно болевое начало является лейтмотивом большинства произведений самых разных поэтов Серебряного века, независимо от их принадлежности (или непринадлежности) к какому бы то ни было литературному направлению. Так, в «Трилистнике крымском» (1904) Иннокентий Анненский пишет:

Бледнеет даль. Уж вот он – день разлуки, Я звал его, а сердцу все грустней. ..… Что видел здесь я, кроме зла и муки, Но все простил я тихости теней.

Все небесам в холодном их разливе, Лазури их прозрачной, как недуг, И той меж ив² седой и чахлой иве – Товарищам непоправимых мук [3: 75] .

В приведенном отрывке фигурирует почти весь набор лексем, так или иначе связанных с болью: разлука, грустней, зло, мука, недуг. Этот ряд усилен эпитетами седой, чахлый («седая и чахлая ива») и непоправимый («непоправимые муки»). Одно из значений эпитета чахлый – ‘худосочный и болезненный’ [4, IV: 656] – уже несет в себе «болевое» начало, а эпитет седой традиционно связывается не только со старостью, но и со страданием, которые, по Анненскому, являются неотъемлемой частью «непоправимых мук». Таким образом, в контексте стихотворения эпитет непоправимый выполняет смыслогенерирующую функцию: в нем заложена идея фатальной предопределенности, неизбежности любой – душевной ли («разлука»), физической ли («недуг») – «муки», любой боли. Средоточием, своеобразным символом этой боли становится ива. Действительно, ива, со своими «тоскливо» свисающими длинными ветвями, создает впечатление согнувшейся точно от боли или глубокого внутреннего страдания, «плачущей». Недаром постоянный эпитет ивы – плакучая. Так, например, в стихотворении Константина Бальмонта «Колыбельная песня» (1894) образ «больной» плакучей ивы переплетается с образом «плачущей» больной девочки:

Бедный ребенок, больной и застенчивый, Мало на горькую долю твою

Выпало радости, много страдания.

Как наклоняется нежно к ручью

Ива плакучая, ива печальная,

Так заглянула ты в душу мою, Ищешь ответа в ней... [5: 34].

Плакучая ива, будучи повсеместно распространенным кладбищенским растением, считается также символом смерти и горя: склоняя свои ветви над могилой, она точно оплакивает усопшего. При этом характерным для поэтов Серебряного века является употребление, наряду с эпитетом плакучая , другого постоянного эпитета ивы - серебряная. Эпитет серебряный интересен тем, что совмещает в себе сразу два аспекта восприятия – чисто колористический (‘цветом или блеском напоминающий серебро’ [4, IV: 81]) и психологический: традиционно слезы обозначаются серебряными.

Не случайно образ плакучей серебряной ивы объединяет циклы-плачи, циклы-поминовения Анны Ахматовой «Царскосельские строки» (1921) и «Венок мертвым». Во втором стихотворении цикла «Царскосельские строки», посвященном памяти поэтов «Города Муз», читаем:

Все души милых на высоких звездах.

Как хорошо, что некого терять

И можно плакать . Царскосельский воздух Был создан, чтобы песни повторять.

У берега серебряная ива

Касается сентябрьских ярких вод.

Из прошлого восставши, молчаливо

Ко мне навстречу тень моя идет [6, 1: 175].

Девятое стихотворение цикла «Венок мертвым», датированное 1958 г., посвящено М. Зощенко1:

Словно дальнему голосу внемлю, А вокруг ничего, никого.

В эту черную добрую землю

Вы положите тело его.

Ни гранит, ни плакучая ива

Прах легчайший не осенят, Только ветры морские с залива, Чтоб оплакать его, прилетят... [6, 1: 254].

Интересным является обращение к образу плакучей ивы у Марины Цветаевой. С присущей ей документальной, фактической точностью2 Цветаева вводит этот образ в свое стихотворение «Бонапартисты»:

Длинные кудри склонила к земле, Словно вдова молчаливо.

Вспомнилось, – там, на гранитной скале, Тоже плакучая ива³ .

Бедная ива казалась сестрой Царскому пленнику в клетке, И улыбался плененный герой, Гладя пушистые ветки.

«Помните, там на могиле Его Тоже плакучая ива .

С раннего детства я – сплю и не сплю – Вижу гранитные глыбы».

Так началась роковая любовь

Именем Наполеона [7, 1: 168 - 169].

Плакучая ива у Цветаевой символизирует не столько смерть, сколько бессмертие: ива, растущая «там, на гранитной скале», становится живым памятником человеку, воспетому лучшими умами человечества, еще при жизни ставшему легендой. Цветаевская ива – полноправная часть одной большой «наполеоновской легенды», где реальное переплетается с вымышленным, превращаясь в миф. Эта реальная ива, добросовестно зафиксированная многочисленными историками и поэтами, возводится Цветаевой в ранг уже мифологизированных «вечных образов», «эталонных образцов» новоевропейской культуры, выработанных в эпоху романтизма, совпавшую – по времени и по сути – с эпохой Наполеона.

В свете вышеизложенного представляется очевидным, что ива становится «сестрой» не только «царскому пленнику» (Наполеону II. - Н. Ч.): образ ивы, преломля- ясь в эстетическом сознании Цветаевой, объединяет «всех “великих одиноких”, королей без королевства, влюбленных без любви» [8: 143]. Осмелимся добавить – всех Поэтов/Певцов. Поэтов не только и не столько в узком, сколько в широком смысле, т. е. всех людей одной породы – поэтической, певческой, или, как определяла сама Цветаева, лирической.

Не случайно именно с образом ивы ассоциируется у Цветаевой образ «русской Сафо» – Анны Ахматовой:

Не этих ивовых плавающих ветвей Касаюсь истово, – а руки твоей

[7, 1: 308].

В связи с этим представляется небезынтересной мысль о возможной – причем двойной – аналогии цветаевского обращения к Ахматовой: «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!» [7, 1: 303]: 1) на основании существующей в русском языке фразеологии уподоблены плач и искусство (муза – покровительница какого-либо искусства, у Цветаевой – плача) [9: 103]; 2) ива, в сознании Цветаевой, – лирический двойник Сафо-Ахматовой.

Здесь вполне уместно вспомнить, что плакучая «серебряная ива», эта реальная деталь царскосельского пейзажа, становится для Ахматовой своеобразной «визитной карточкой», чем-то вроде alter ego :

А я росла в узорной тишине,

В прохладной детской молодого века.

<…...>

Я лопухи любила и крапиву, Но больше всех серебряную иву . И, благодарная, она жила

Со мной всю жизнь, плакучими ветвями Бессонницу овеивала снами

[6,1: 188].

Но ива – это не просто деталь царскосельского пейзажа. Ива, «священное дерево поэтов», становится и «священным деревом» Царского Села – города поэтов, вплетаясь в культурно-поэтическую парадигму еще пушкинской эпохи. Не случайно к своему циклу «Городу Пушкина» (1957) Ахматова берет эпиграф именно из стихотворения Пушкина («Чаадаеву», 1821): «И царскосельские хранительные сени... ». Во втором стихотворении цикла «Городу Пушкина» ива является как бы связующим звеном между «царскосельско-пуш- кинским» (Золотым) и «царскосельско-ахматовским» (Серебряным) веком:

Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли, Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ.

Одичалые розы пурпурным шиповником стали, А лицейские гимны все так же заздравно звучат. Полстолетья прошло... Щедро взыскана дивной судьбою, Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, – И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою Очертанья живые моих царскосельских садов

[6, 1: 283].

На основании вышесказанного можно утверждать, что образ ивы в поэзии Серебряного века становится символическим. Многочисленные смысловые линии, преломляясь в эстетическом сознании поэтов, создают мощный образный потенциал, который максимально раскрывается в новейшей символике: серебряная ива становится символом общей, очень характерной для рубежа XIX – XX вв. «тоски по мировой культуре» (О. Мандельштам), символом самого Серебряного века.