Визуализация образа К. Пруткова на страницах журнала "Сатирикон"

В последние десятилетия особое внимание уделяется процессам, протекающим в культуре под влиянием тотальной виртуализации и медийности [5; 11; 12]. Визуализация – вызов образа и представление его в форме, удобной для наблюдения [1], – может осуществляться как вербальными, так и невербальными средствами, для этого в каждом конкретном случае вызываются денотативные и коннотативные компоненты образа, сформированные с опорой на авторское изображение действительности. Если же объектом визуализации будет квазиреальность, частью которой является мистификация, то способы визуализации не ограничиваются авторской позицией, поскольку данный процесс основывается на ли- тературной игре, имеющей большую долю самостоятельности.

Удачным примером мистификации стал Козьма Прутков – литературная маска, имеющая оригинальную биографию и внешность. Для достижения иллюзии достоверности его графический портрет, созданный в 1853 г. Л.М. Жемчужниковым, А.Е. Бейдерманом и Л.Ф. Лангорио, создавался в реалистическом ключе со строгим соблюдением пропорций и подробной прорисовкой мелких деталей. Однако именно это нагромождение деталей и сделало образ Пруткова гротескным и пародийным, вследствие чего портрет приобрел карикатурные черты и вызвал у зрителя сомнение в реальности существования изображенного на нем человека. Столь же неоднозначной была и биография Пруткова, которая, с одной стороны, носила характер обыденности и типичности, а с другой – имела гротесковые доминанты. В базисные компоненты образа вошли и отдельные мотивы творчества Пруткова, например, оксюморон «пук незабудок», парадокс «в груди змея», обсценное «бди» и др. [2].

На рисунке «Рождение Кузьмы Пруткова» юбиляр изображен в детской кроватке, далее мы видим его в окружении «опекунов»: А.М. Жемчужникова и А.К. Толстого. Идея

детско-родительских отношений обыгрывается художником с помощью приема буквализации: Жемчужников, подобно матери-кормилице, используя насос, подает по трубкам молоко Пруткову, а Толстой обмахивает «младенца» платком. Ре-Ми явно напоминает об авторах-создателях литературной маски, наделяя их ролями «воспитателей», «опекунов», «учителей». Под кроваткой «новорожденного» стоит ночной горшок с надписью «бди», являющийся реминисценцией к афоризму Пруткова. Данный элемент можно охарактеризовать как физиологически обсценную деталь.

На рисунке К. Прутков изображен в вальяжной, несвойственной младенцам позе, он слишком крупный для своего детского ложа, что, несомненно, указывает на сам парадокс его рождения. Дело в том, что, вопреки «биографии», период «жизни» поэта в литературе занял всего 12 лет: с 1851 по 1863 г. Разумеется, мы имеем в виду время официальной литературной деятельности Пруткова. Возможно, художник, обыгрывая мифологему рождения во взрослом теле, известную еще со времен античности, актуализировал идею божественности Пруткова: «Боги не всегда родятся младенцами, а если и так, почти сразу становятся взрослыми – в их бесконечной жизни то ли вовсе нет места детству и отрочеству (как у рожденной во всеоружии Афины), то ли эти возрасты весьма скоротечны» [10, с. 15]. Сравнение рожденной из головы Зевса Афины с явлением Пруткова более чем уместно, ведь он порождение фантазии А.К. Толстого и братьев Жемчужниковых.

Сюжет рисунка «Кузьма Прутков на смертном одре» не менее абсурден: на нем юбиляр в полном здравии едет верхом на старой кляче в плюмаже, а следом за ним авторы-создатели несут венок, скорбно сложив руки и опустив головы. Остановимся подробнее на символизирующем силу, движение, бег времени изображении лошади, для расшифровки которого Ре-Ми оставил две подсказки: состояние животного, позволяющее назвать его «клячей», и плюмаж, указывающий на церемонию похорон. Очевиден абсурд ситуации, когда покойник верхом возглавляет собственную похоронную процессию, триумфально въезжая в загробный мир на старой кляче. Лицо Пруткова с высоко поднятым подбородком обращено к зрителю, на устах героя застыла ироничная улыбка. И поза, и направление движения процессии слева направо, символизирующее его устремленность в будущее, указывают на один из удивительных феноменов данного образа: творчество Пруткова не заканчивается с физической смертью его авторов-создателей, а напротив, переживает новое рождение. Танатологические мотивы не раз звучали и в произведениях самого поэта, достаточно упомянуть его «Предсмертное» стихотворение, заметки «С того света» и ряд «посмертных» публикаций, «передаваемых» через «медиумов», в том числе и стихотворение «Посмертное», написанное Алексеем Жемчужниковым в 1907 г. к открытию Третьей думы. На эти факты намекал Ре-Ми, изображая Пруткова на смертном одре в полном здравии. Эту же особенность «вечно живого» поэта отметили и другие са-тириконцы, неоднократно прибегавшие к аллюзии на данный парадокс. Визуализируя невербализованную подтекстовую информацию, внося в образ новые компоненты, Ре-Ми подчеркивал бессмертие Козьмы Пруткова, заключающееся в парадоксе его «рождения» и «смерти», утверждал сверхчеловеческую, а возможно, и подобную богам природу.

Отметим, что вербальная визуализация также может основываться на подтекстовой информации, а поскольку восприятие подтекста весьма субъективно, то формы и способы вербальной визуализации разнообразны. Анализируемый нами номер «Сатирикона» наполнен произведениями различных жанров, воссоздающими образ юбиляра. Наиболее интересен, с нашей точки зрения, жанр «воспоминаний», т. к. сам по себе он носит нарративный характер и, учитывая квазиреальность описываемых событий, допускает большую свободу в выборе приемов изображения.

На развороте рядом с уже рассмотренными рисунками Ре-Ми помещены «Мои личные воспоминания о Кузьме Пруткова» Аркадия Аверченко, воссоздающие момент «первого и последнего свидания» писателей. «Фиктивные воспоминания, подобно дневнику, дают автору возможность выполнить две параллельные художественные задачи: изобразить и содержимое воспоминаний, и то лицо, которому они принадлежат» [6, с. 302]. В нашем же случае важнее изобразить то лицо, о котором эти воспоминания написаны, – Пруткова, что вполне соответствует задачам анализируемого номера журнала.

Для большей убедительности Аверченко вводит в текст указание на квазидату и место происходящего события: «Это было летом 18* года в один из тех периодов, когда маститый поэт, в целях наилучшего отдыха, уходил от служебных обязанностей на лоно природы» [4, c. 3]. Здесь явно наблюдается несоответствие дат: год рождения Аверченко – 1880, а «смерти» Пруткова – 1863, следовательно, их встреча даже чисто хронологически была невозможна. Так в тексте актуализируется прием – анахронизм.

Далее следует указание на место свидания: «Точный адрес этого лона природы был – Кунцево, Гулярная улица, дом купчихи Синявиной, у которой К.П. снимал весь второй этаж» [Там же]. Выбран один из наиболее известных подмосковных районов – Кунцево, в период описываемых событий являвшийся популярным дачным местом. Адрес проживания Пруткова весьма точен, но при этом отсутствует описание самого дома, кроме упоминания о том, что это был «один из самых скромных домов» [Там же]. Столь странный выбор подробностей в истории более чем тридцатилетней давности внушает читателю оправданные подозрения о вымышленном характере этих воспоминаний.

Аверченко, воссоздавая характер Козьмы Пруткова, подчеркивает «самодовольство, самоуверенность, даже, извините, наглость» [3, с. 13] героя воспоминаний, который «считал каждую свою мысль истиной, достойной оглашения. Он считал себя сановником в области мысли. <…> К.П. Прутков очень любил славу» [Там же]. Об особенном славолюбии Пруткова и его стремлении быть окруженным поклонниками свидетельствует и сам повод для знакомства. Каким образом Прутков узнал, что молодой писатель ищет встречи с ним, неизвестно, однако он сразу же пригласил его в гости: «Осведомившись о том, что я хочу познакомиться с ним, Кузьма Петрович написал мне такое письмецо:

“Познакомиться? Отчего же. Узнав все дотоле нам неизвестное – касается ли оно стран, обычаев, народов или характеров отдельных особей – мы тем самым расширяем кругозор и углубляемся в Вечное. Кунцево, по Гуляр-ной улице дом вдовой купчихи Синявиной – вот где живет преданный Вам –

Кузьма.

P.S. Часто существование наше висит на волоске и никто не осведомлен – поколику близко уже от этого волоска колеблется бритва Провидения (рок, фатум, аненке (sic). Сие рассуждение почел нужным привести, дабы указать, что во дворе собака, и не мешает вызвать стуком воротной щеколды дворника.

Ваш К.П.”» [4, c. 3].

В письме Аверченко выделяет несколько доминантных приемов, характерных для творчества Пруткова: во-первых, возвышенный поэтический стиль, который поэт использовал для описания бытовых явлений, во-вторых, свойство преподносить банальные рассуждения в качестве перлов мудрости. Обе части письма построены по принципу контраста: абстрактно-философское начало явно противостоит конкретно-бытовой развязке: финал письма возвращает адресата из поэтического мира фантазий в грубую реальность – к дому купчихи, где обитает дворовая собака.

Памятуя, что для творчества Пруткова характерны поэтика абсурда и тяготение к античной философии [9], Аверченко использует избыточный комментарий, вариативность и конкретизацию: «… Провидение (рок, фатум, аненке)» [4, c. 3]. Обратим внимание, что привычное для русского человека слово «судьба» пропущено, а вместо него используются пафосные определения, заимствованные из мифологии.

Аверченко, подчеркивая стремление мифологического Пруткова произвести впечатление, вводит в рассказ сцену с мавром, удивившим гостя: «Когда я дернул звонок, за дверьми квартиры Кузьмы Петровича раздались шаги, щелкнул замок, дверь распахнулась… и я увидел перед собою черного, как ночь негра, сверкнувшего белками глаз. Никогда я не мог предположить, что в одном из самых скромных домов Кунцева культивируется такая экзотическая восточная роскошь» [Там же]. Ирония в данном эпизоде построена на контрасте скромного дома и экзотической роскоши, не соответствующей обстановке дачного Подмосковья и подчеркивающей стремление Пруткова ко всему экстраординарному.

Однако Аверченко указывает на тривиальную природу этого стремления, миф о негре развенчивается им: «Негр ушел в другую комнату, откуда вслед за тем послышался плеск воды и фырканье. Заглянув в щелочку дверей, я увидел, как негр умывается, наклонившись над тазом. Сняв тюрбан и красную куртку, лицо, бывшее доселе негром, облачилось в халат и вышло ко мне как раз в то время, как я успел отскочить от дверей.

Господин в халате протянул мне руку и сказал:

– Прутков, Косьма» [Там же].

Аверченко также акцентирует игру с именем Пруткова: сначала Прутков подписывается в письме «Кузьма», а затем, познакомившись с гостем и убедившись, что тот являет- ся его поклонником, заявляет: «Прошу говорить Косьма» [4, c. 3]. Переименование с просторечного «Кузьма» на строгое «Косьма» не только прием, но и отсылка к следующему факту биографии Пруткова: «Будущую знаменитость нарекли Кузьмой, но впоследствии сам он переименовал себя в “Козьму” и даже в “Косьму”» [3, с. 15].

Аверченко подмечает, как самая отвлеченная абстракция в устах Пруткова приобретает назидательный афористический характер. На протяжении всего текста автор обыгрывает эту способность поэта говорить афоризмами: «Опять, кажется, я сказал афоризм? Прямо хоть и не говори» [4, c. 5]. В текст воспоминаний уместно введены «новые» афоризмы, созданные Аверченко и приписанные Пруткову: «Узнать все, дотоле нам неизвестное – касается ли оно стран, обычаев, народов или характеров отдельных особей – мы тем самым расширяем свой кругозор и углубляемся в Вечное»; «часто существование наше висит на волоске и никто не осведомлен – поколику близко уже от этого волоска колеблется бритва Провидения (рок, фатум, аненке)»; «старайся украшать путь свой розами, ибо чертополох сам явится» [Там же]; «глубокий мыслью человек и в капле воды, стекающей с сосульки, найдет отблеск мировой гармонии и, наоборот, нераз-умец в трагедии Виллиама Шекспира узрит только шутку»; «изучение – тот рычаг, который облегчает вдесятеро поворачивание тяже-лаго предмета» [Там же, c. 5]. Произведения, созданные от имени покойного поэта, определенно дополняют его образ, он не только визуализируется путем перцептивной актуализации, но и дополняется индивидуально значимым содержанием, создающим квазифакт.

Аверченко, опираясь на свои субъективные впечатления о характере Пруткова, выде- ляет из его обширного творчества произведения, которые, с точки зрения автора «Сатирикона», наиболее ценны для последующей свободы их толкования: «Но подлинной высоты, подлинного подъема творчества я достиг в небольшой по объему вещи: “Пастух, молоко и читатель”. Вы, конечно, ее знаете:

Однажды нес Пастух куда-то молоко,

Но так ужасно далеко,

Что уж назад не возвращался.

Читатель! Он тебе не попадался?

Вы говорите шутка! Вдумайтесь!! Пастух с молоком – это все человечество, стремящееся к прогрессу и всасывающее его с млеком матери. И как прогресс не идет вспять, так и мой “Пастух” назад не возвращается! Вслушайтесь: “Назад не возвращался”! “Не течет река обратно”. Последний вопрос – к читателю – вопрос саркастический: неужели какой-нибудь безумец ретроград может думать, что “пастух” вернется? Косьма Прутков говорит: это немыслимо!» [4, c. 5].

Толкование басни не менее поэтично, чем само произведение, оно построено по всем законам риторики: имеет обращение к слушателю, эмоциональное подкрепление, аргументацию народной мудростью и ссылку на авторитет, пусть даже на собственный: «Кось-ма Прутков говорит: это немыслимо!» [Там же]. По отобранным им произведениям мы понимаем, что визуализация образа Пруткова у Аверченко сводится к подтекстовой оппозиции: «философ» – «дурак».

Внутренняя противоречивость образа подчеркнута и реминисценцией письменного обращения Пруткова к Фельетонисту: «Ты утверждаешь, что я пишу пародии? Отнюдь! Я совсем не пишу пародий!». Отрицая пародийный характер своих произведений, Прутков в диалоге с гостем спешит подчеркнуть, что «глубокий мыслью человек и в капле воды, стекающей с сосульки, найдет отблеск мировой гармонии и, наоборот, неразумец и в трагедии Виллиама Шекспира узрит только шутку» [Там же].

Сквозной мотив воспоминаний – идея «поощрения», которая задается в начале текста: «Шагая по пыльной Кунцевской улице, я давал себе слово произвести на Кузьму Петровича благоприятное впечатление. Именно – нужно, по-моему, с первых слов ободрить поэта, поощрить его труды, так как сам же он и произнес свое знаменитое изречение о поощрении, сравнив его с канифолью для смазки смычка виртуоза» [Там же, c. 3]. Неоднократно Авер- ченко упоминает о том, как К. Прутков относится к похвале: «“Надо будет его ободрить и поощрить”, подумал я»; «Однако, подумал я, тебя не надо стараться хвалить… Ты так себя похвалишь, что просто чудо» [4, с. 5].

Как известно, К. Прутков словоохотливо утверждал гениальность своих произведений, но когда его гость попытался отстоять свое место в мировой литературе, то пригласивший к себе поклонника потерял к нему интерес, более того, уже сама попытка возразить оскорбила «даровитого поэта», и он поспешил выпроводить гостя: «Вы, кажется, уже спешите домой?» [Там же]. В данном эпизоде легко считывается авторское отношение, здесь оно полностью совпадает с позицией героя воспоминаний: «Спешу. Да! Боюсь заразиться болезненной манией величия» [Там же], однако можем уточнить, что эта негативная оценка нисколько не относится к творчеству Пруткова, а скорее представляет собой насмешку над типажом. Продолжая ее, Аверченко постарался дать оценку умственным способностям героя, который не понял, что его «прием» с слугой-негром был разоблачен и продолжил свою игру до конца:

«Надеюсь, ваш негр проводит меня до дверей.

– Милостивый государь! У меня слишком много прислуги, чтобы взваливать на одного всю работу. Его специальность впускать гостя, а выпускать… Мавра! Выпусти их» [Там же]. Здесь явно авторская словесная игра: имя Мавра соотносится со словом мавр (т. е. негр).

На этом текст обрывается, и далее следует короткое резюме автора, в котором Аверченко снова пытается подчеркнуть подлинность воспоминаний: «Таково было мое первое и последнее знакомство с незабвенным писателем. Бережно относясь к его светлой памяти, я воспроизвел всю сцену знакомства, не пропустив ни одной детали» [Там же].

Визуализируя образ Пруткова, выделяя основные черты его «характера», Аверченко акцентирует внимание на самом известном определении – графоман. «Посредственности и графомании Аверченко не терпел, достаточно только почитать его отповеди в “Почтовом ящике” журнала», неслучайно в анализируемом номере на письма Аверченко отвечал от имени Пруткова [7, с. 768]. В образе Козьмы Пруткова графомания – явление тотальное, ставшее приемом создания комического эффекта. Поэтому вероятна особая острота текста Аверченко: он писал не только о Пруткове, но и о ежедневных проблемах редактора литературного журнала. Графоманы любят декламировать отрывки из своего творчества даже там, где это абсолютно неуместно, вне зависимости от желания собеседника. Аверченко в «Воспоминаниях…» отмечает особенности речи Пруткова, считавшего, что только его произведения достойны «народного признания», а если оно вдруг не наступает, то дело в читателе: «Ну, теперь и читатель тоже пошел. Я пишу для вечности, а не для читателя» [4, c. 5].

Аверченко создал в «Воспоминаниях» явно сатирический образ, направленный против самых «злых врагов» творчества: посредственности, хвастовства, самодовольства и глупости. Для большей убедительности он точно указал «дату» и место встречи, однако его воспоминания не соответствовали фактам жизни Пруткова и поэтому являлись лишь средством характеристики поэта, а значит, для визуализации образа решающее значение имело индивидуальное впечатление от встречи, передаваемое текстом.

Таким образом, визуализация Козьмы Пруткова, созданная на страницах журнала «Сатирикон» графическим и вербальным способами, опирается на базисный комплекс черт фактуального плана и дополняется субъективным пониманием, основанном на содер-жательно-подтекстовой информации об образе. В итоге образ эволюционирует и становится инструментом транслирования не только собственной, но и новой авторской идеи.