Внешняя торговля как средство преодоления экологических проблем в эпоху нового времени: к вопросу о возможном применении концепции Кеннета Померанца к торговым связям между Западной и Восточной Европой

Foreign Trade as a Means of Overcoming Environmental Problems in the Early Modern Era: the Possible Application of the Concept of Kenneth Pomeranz to Trade Relations between Western and Eastern Europe

Introduction . The article discusses the impact of trade with Eastern Europe on the British industrial revolution. The author uses the concept ofK. Pomeranz described in the book “The Great Divergence”. But the author does not agree with his assessment of the role of Eastern Europe. Discussion and Conclusion. The author proves that the dynamics of trade between Eastern and Western Europe in the Early Modern era was not always stagnant. The hundred-year period ofstagnation was not caused by bad Eastern European institutions, but was part ofthe global crisis ofthe XVII century. Trade with Eastern Europe was important as a source of “phantom acres” that reduced the environmental burden. It provided Britain with more “phantom acres” and did so during the critical period ofthe beginning of the industrial revolution. The importance of trade with America was also critical, as it provided the precious metals and colonial goods needed to trade with Eastern Europe. Both these regions were important for saving the West from falling into the Malthusian trap.

Недавнее русское издание книги К. Померанца «Великое расхождение» побуждает вновь обратить внимание на идеи этого автора. Прежде всего это касается его взгляда на роль экологических факторов в установлении глобального господства Запада и его оценки той роли, которую в этом процессе сыграли Восточная Европа и Америка. Верна ли та сравнительная оценка роли этих двух макрорегионов, которую дал К. Померанц, или же роль Восточной Европы была им недооценена?

СУТЬ КОНЦЕПЦИИ ПОМЕРАНЦА

В целом концепция К. Померанца представляется мне заслуживающей внимания и перспективной. Она лежит в русле наметившегося в последние годы поворота исследователей к взгляду на исторические процессы через призму экологии. Этот поворот по-разному реализовал в своих работах ряд авторов [4; 13; 14], и книга К. Померанца является одним из его удачных примеров.

В исследовании Померанц в основном сосредоточивается на сравнении Западной Европы и Восточной Азии. Поскольку Китай слишком велик по сравнению с любым европейским государством и состоял из очень отличающихся по развитию регионов, Померанц считает правильным перейти на региональный уровень. Поэтому он сопоставляет ситуацию в наиболее развитых регионах, нижнего течения р. Янцзы и центральных районах Японии с ситуацией в Британии, наиболее развитой стране Западной Европы.

Померанц исходит в своих построениях из выдвинутого Мальтусом положения, что для человеческого сообщества необходимо четыре главных ресурса: пища, волокна для изготовления тканей, строительные материалы и топливо [15, c. 366–378]. Производство этих четырех ресурсов в свою очередь конкурирует за один конечный ресурс – землю. С ростом населения возникает потребность во все большем и большем количестве ресурсов. Постепенно экологическое давление нарастает, леса вырубаются, в ход идут все менее удобные почвы. Земельные ресурсы становятся все более дефицитными, трудоемкость земледельческой продукции растет. Дополнительные вложения капитала не могут кардинально изменить ситуацию, выступив заменителями земли, пока в процессе индустриального развития не появляются действительно новые радикальные методы, позволяющие решать проблему обходным путем: сначала добыча минерального топлива, затем – химические удобрения и искусственные волокна [15, c. 359]. Но пока эти обходные пути не были найдены, цивилизации пытались решить проблему в лоб, за счет перехода ко все более и более трудоемким и ресурсосберегающим технологиям. Таким путем в эпоху Нового времени шло большинство цивилизаций Старого Света. Здесь кажется уместным вопрос, не шли ли они таким путем к экологической катастрофе, но К. Померанц считает, что в рамках анализируемой им эпохи Нового времени эти методы успешно работали и позволяли решать экологические проблемы. Пример Восточной Азии показывает, что можно было за счет роста трудозатрат и разделения труда добиться темпов роста производства, хотя бы немного превышающих рост населения. Вопрос о том, смогла бы эта тенденция продолжаться дальше, предотвращая мальтузианскую катастрофу, остается для автора открытым [15, c. 355]. Однако опасность этого пути была в том, что он закрывал возможность для альтернативного пути развития, который вел к промышленной революции и требовал роста энергопотребления и капиталовложений. Поэтому промышленной революции не произошло в регионах, вставших на путь трудозатратных землесберегающих методов ведения хозяйства (район дельты Янцзы, Япония), несмотря на то, что по экономическому развитию они, как считает Померанц, не уступали Британии даже в конце XVIII в. [15, c. 56–57, 68–69].

Преимуществом, позволившим пойти по альтернативному пути развития, стал доступ к ресурсам периферийных регионов. В качестве источника сырьевых и энергетических ресурсов для Запада выступили Восточная Европа и Америка. Здесь закономерно возникает вопрос о новой и старой периферии, т. е. значении того и другого региона, и Померанц решает его в пользу Америки. Роль же Восточной Европы ему кажется второстепенной. Его аргументы таковы. Восточная Европа была регионом с плохими неповоротливыми институциональными системами, что оказывало на торговлю с ней негативное влияние по нескольким направлениям. Во-первых, эти институты не давали региону развиваться, что вело к стагнации торговли. Торговля Западной и Восточной Европы быстро достигла пика, и уровень этого пика был довольно низок (аргументируется это почему-то в первую очередь недостаточным развитием торговли древесиной, хотя, как будет показано ниже, ситуация в этой области была не такой однозначной) [15, c. 441]. Во-вторых, плохие институты вели к сосредоточению доходов в руках небольшой группы аристократов, в то время как большинство восточноевропейских крестьян существовали вне рамок денежной экономики [15, c. 436]. Это означало, что основная масса населения не вносила никакого вклада в формирование рынка для товаров, которые могла бы поставить Западная Европа. Получается, что развитие торговли между Западной и Восточной Европой было зажато с двух сторон: с одной стороны, Восток не мог предоставить больше ресурсов, потому что был скован неэффективностью, а Запад не мог дать больше товаров, потому что на Востоке было некому их покупать. Отсутствие динамики означало, что Западной Европе требовался новый тип торгового партнера.

На этом фоне позитивно выглядят американские колонии, особенно те, где было развито плантационное рабовладельческое хозяйство [15, c. 444–448]. Будучи полностью зависимыми от завоза потребительских товаров, они предоставляли растущий рынок для продукции западноевропейской протопромышленности. Производство такие хозяйства вели по наиболее передовым технологиям и в наиболее благоприятных природных условиях. В силу этого они могли поставлять большие объемы товаров по низкой себестоимости. Померанц приводит расчеты, показывающие, сколько акров сельскохозяйственной земли пришлось бы дополнительно вовлечь в эксплуатацию, чтобы произвести нужное количество ржи и льна вместо сахара и хлопка из Нового Света. Получаются впечатляющие цифры. В 1800 г. среднестатистический британец получал 4 % калорий за счет сахара, а в 1900 – даже 18 %. Для производства такого же количества калорий в Британии потребовалось бы в 1800 г. 1,3 млн акров. Ввоз леса из колоний в 1825 г. заменял 1 млн акров леса в Британии. Всего Новый Свет в начале XIX в. давал Британии 3–4 млн «фантомных» акров. Если же пытаться заместить поставляемый в Британию хлопок шерстью, то получится и вовсе фантастическая цифра – 23 млн акров в 1830 г., в то время как общая площадь пахотных земель в Великобритании составляла 17 млн акров [15, c. 461–464].

С критикой оценки роли торговли Запада с Восточной Европой, данной Померанцем, выступил шведский ученый Клас Рёнбэк. Рассмотрев динамику торговли зерном, льном и лесом в конце XVIII – первой половине XIX в., он пришел к выводу, что торговля на Балтике не была застойной [29, p. 392]. Хотя, как он полагает вслед за польскими историками Е. Топольским и В. Кулой, сельскохозяйственное производство Восточной Европы снижалось начиная с XVI в., но при этом указывает, что товарная продукция могла при этом возрастать, особенно с учетом того, что в Восточной Европе появлялись очаги более развитых земледельческих технологий [29, p. 382–383]. Рёнбэк полагает, что Балтика могла в случае наличия спроса со стороны Западной Европы предоставить ей большее количество товаров [29, p. 379–381]. Но при этом ее товары не были заменителями товаров из Америки. Лен не мог заменить хлопок, а зерно – сахар. Из-за специфики климата балтийские товары не конкурировали с американскими. Поэтому альтернативой американскому хлопку и сахару мог быть только хлопок и сахар из другого региона мира. В предисловии к русскому изданию К. Померанц упомянул статью Ренбэка, отметив, что проделанная им работа ставит вопрос о пересмотре динамизма торговли стран Скандинавии и Балтийского региона.

ТОРГОВЛЯ С ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПОЙ

Прав ли Померанц? Действительно ли торговля с Восточной Европой была застойной и не оказала влияния на развитие Запада? Для начала необходимо описать ее характер и дать некоторые численные оценки.

В силу низкой стоимости водного транспорта и очень высокой – гужевого только по воде могли осуществляться масштабные дальние перевозки больших грузов. Поэтому торговля Восточной Европы с Западной в Новое время осуществлялась прежде всего через Балтийское море. В связи с этим по отношению к ней часто употребляют термин Балтийская (что, как мне кажется, порождает ошибочные ассоциации), но надо учитывать, что торговая зона Балтийского моря в период расцвета в конце XVIII в. охватывала огромную часть Европы, включая Уральские горы на востоке и северо-западную часть Карпатских гор на юге. На севере же к ней по сущности примыкали торговля с Россией через Архангельск, со Швецией через Гетеборг, а также торговля с находящейся в то время под властью датских королей Норвегией. В силу этого широко распространенное применение к этому ареалу термина «Балтика» представляется не слишком удачным. На мой взгляд, К. Померанц был более точен, когда говорил не о торговле с Балтикой, а о торговле с Восточной Европой (за что был, в частности, подвергнут критике К. Рёнбеком).

В силу географической специфики Балтийского моря кораблям, следующим в его порты из Западной Европы, приходилось проходить Зундский пролив. В рассматриваемое время этот пролив контролировался Датским королевством, которое взимало за проход через него пошлины. Эти пошлины играли огромную роль в датском бюджете. Благодаря тщательному ведению и бережному хранению документации в распоряжении историков остались численные данные о товарных потоках XVI–XVIII вв., проходивших по этому торговому маршруту1. Такая ситуация уникальна для экономической истории Нового времени.

Зундский сбор воспринимался торговцами более негативно, чем традиционные портовые пошлины, которые частично шли на содержание портовой инфраструктуры. В силу специфики сбора пошлины без захода в порт и выгрузки товара (как это делалось при сборе обычной пошлины в порту) эти данные можно считать существенно заниженными (на 20–50 %). Типовая конструкция флейта, основной рабочей лошадки голландской торговли на Балтике, специально была продумана так, чтобы не давать датским таможенникам правильно оценивать объемы груза [33, p. 186].

Главным товаром, поставлявшимся из Западной Европы в Восточную, были драгоценные металлы в виде монеты. Эти металлы происходили преимущественно из американских колоний (собственная европейская добыча была скромной). Представление о масштабах ввоза драгоценных металлов в Восточную Европу (и, для сравнения, в бассейн Индийского океана) дает табл. 1. Эти данные вычислены на основа-

Таблица 1

Среднегодовой экспорт драгоценных металлов в серебряном эквиваленте через Балтику и Индийский океан, т [32, p. 251 ]

Table 1

Average annual estimates of export of silver and silver equivalent from Western Europe to Baltic and India, in tons

Годы / Years	Индийский океан / Indian ocean	Балтика / Baltic
1601–1625	8	43
1626–1650	19	56
1651–1675	20	59
1676–1700	53	53
1701–1725	85	53
1726–1750	101	59
1750–1775	101	65
1776–1780	75	71

нии датских таможенных книг, фиксировавших прохождение товаров через Зундский пролив. Их численные значения занижены, поскольку не учитывают нелегальный провоз товаров, но динамику они должны показывать верно.

Другие товары, ввозившиеся в Восточную Европу, можно поделить на две категории: традиционные и колониальные. Традиционные товары, которыми торговали на Балтике еще в Средние века, производились непосредственно в Западной Европе. Это были соль из Франции и Испании, а также селедка, которую в огромных масштабах (около 50 тыс. т в год) ловили голландские суда. В начале XVII в. голландские торговцы провозили в год через Зунд в среднем 16 тыс. т сельди [35, р. 263]. Другими важными товарами были вино и сукна. Колониальные товары представляли собой реэкспорт Голландии, Англии и Франции товаров из Вест- и Ост-Индий, а также самостоятельный привоз товаров датских и шведских торговцев (в меньших масштабах). Это были сахар, табак, чай, кофе, специи, шелковые и хлопковые ткани. Вначале эта торговля имела незначительные масштабы, но в конце XVIII в. оттеснила с первого места традиционный ввоз серебра в монете. В конце XVIII в. сахар, наиболее ходовой колониальный товар, ежегодно привозили в Восточную Европу в количе- стве 15 тыс. т, а в 1783-1784 гг. - даже почти 30 тыс. т [28, p. 192]. Общая стоимость колониальных товаров, провозимых через Балтийское море, в эту эпоху примерно равнялась стоимости провозимого по нему в противоположную сторону железа и колебалась в диапазоне между 10-20 млн гульденов (гипотетическая оценка по ценам амстердамской биржи) [28, p. 193]. Если перевести эти суммы в серебряный эквивалент для сравнения с табл. 1, то получится порядка 100–180 т серебра в год.

В начале Нового времени главным товаром, вывозившимся из Балтийского моря, было зерно. Основным маршрутом зерно-торговли на Балтике был путь из Данцига в Амстердам. Данциг аккумулировал у себя зерно, производимое в бассейне Вислы, которое по течению реки доставлялось в город на одноразовых судах. В целом Данциг контролировал половину продажи зерна. В зерноторговле было задействовано еще несколько портов: Кенигсберг, Рига, Мемель, Либава, Ревель. В течение XVIII в. роль Данцига сокращается, а Кенигсберга и Риги – возрастает. Эти города становятся равнозначными Данцигу центрами зерно-торговли. В XVI в. главным потребителем зерна были Нидерланды. В XVII в. чуть больше половины поставляемого зерна оставалось в Нидерландах для внутреннего потребления, а оставшаяся часть экспорти- ровалась в европейское Средиземноморье, Англию (в первой половине века) и иногда Францию. С середины XVIII в. зерно снова начинают покупать во все возрастающих объемах для продажи в Англии.

Другим важным товаром, вывозимым через Балтику, были конопля, пеньковые веревки, лен и льняное полотно. Эти товары в первую очередь потреблялись морскими державами, которым для оснащения кораблей требовался такелаж из пеньковых веревок и полотняные паруса. Им же были необходимы смола и деготь. А вот лесоматериалы первоначально старались возить только самые необходимые, например, длинные стволы деревьев для мачт. В XVII в. Голландия преимущественно покупала дерево для строительства знаменитых флейтов в Норвегии (торговля с Норвегией может рассматриваться почти как часть балтийской торговли). Более консервативные англичане в то время еще избегали использовать хвойные деревья для постройки морских судов, предпочитая дуб, как выращенный в Британии, так и купленный в северо-западной Германии. В XVIII в. исчерпание лесных ресурсов в северо-западной Германии привело к тому, что на рынок поставок древесины в Англию вышла Пруссия, которая заняла большую его часть. К 1806 г. Пруссия поставляла 65-80 % общего экспорта в Британию древесины хвойных пород [24, p. 584].

Восходящей звездой балтийской торговли была торговля металлами – медью и особенно железом. В XVI в. через Балтику вывозили медь с медноплавильных заводов Фуггеров и Турзо в «северных комитатах» Венгрии (ныне Словакия). В XVII в. начались поставки железа и меди в Голландию из Швеции. В следующем столетии на рынок поступило железо из России, которое во второй половине XVIII в. по физическим объемам поставок вышло на уровень шведского. Главным покупателем металла стала Великобритания, которая в середине века закупала свыше 30 тыс. т в год, а в последней его четверти – свыше 50 тыс. т.

Торговля по Балтийскому морю велась в основном не на кораблях его прибрежных стран и находилась не в руках их купцов. За контроль над балтийской торговлей соперничали две великие морские державы – Англия и Голландия. Долгое время голландская торговля одерживала верх за счет того, что обладала бόльшими возможностями поставлять драгоценные металлы в монете, а также за счет сильных позиций в традиционной торговле селедкой. Кроме того, преимуществом Голландии были дешевизна строительства и обслуживания торговых судов. Голландский флейт строился из норвежской сосны, в то время как английские торговые корабли до XVIII в. продолжали строить из дуба. Его соотношение числен-

Таблица 2

Среднегодовой экспорт железа из России и Швеции и ввоз в Англию и Шотландию, т [11, c. 86, 92–93] Table 2

Average annual export of iron from Russia and Sweden, and import in England and Scotland, in tons

Годы / Years	Россия / Russia	Швеция / Sweden	Ввоз в Англию и Шотландию / Import in England and Scotland
1720–1729	1 460	34 000	15 665
1730–1739	3 780	39 500	21 840
1740–1749	4 600	42 500	26 990
1750–1759	12 310	41 000	33 480
1760–1769	25 700	43 500	43 400
1770–1779	40 860	44 000	49 390
1780–1789	44 000	48 000	51 745
1790–1799	43 300	48 000	52 680

ности экипажа и тоннажа было в два раза меньше, чем у торговых кораблей других стран (20 т на человека в XVII в.) [33, p. 186]. Но с 70-х гг. XVIII в. первенство перешло к британской торговле, отчасти за счет выгодных дипломатических соглашений с Россией (торговый договор 1766 г., сохранивший прежние льготы для русско-британской торговли, в то время как вступивший в 1767 г. в действие в России новый таможенный тариф ужесточил пошлины, взимаемые с торговцев из других стран), отчасти за счет все большего спроса на восточноевропейские товары на английском рынке, доступ посредников на который был ограничен протекционистской политикой государства.

Помимо Голландии и Англии, в торговле на Балтике активно участвовали шведские и датские корабли и торговцы. Их роль была особенно большой в XVIII в. Шведская торговля на Балтике усилилась благодаря закону 1724 г., известному как Продуктпла-кат. Продуктплакат устанавливал жесткие ограничения на деятельность иностранных купцов на шведском рынке, похожие на правила английского Навигационного акта. Иностранные товары разрешалось провозить только на шведских судах или кораблях страны происхождения. Шведские таможенные тарифы значительно повышали ставки в том случае, если импортные и экспортные товары вывозились на иностранных судах. Торговая политика Швеции уделяла много внимания поиску рынков для сбыта шведских товаров, куда они могли проникать, минуя посредничество морских держав. В целом Продуктплакат содействовал увеличению шведского торгового флота и активизации торговых отношений со Средиземноморьем. Ценой за это, как обычно и бывало в случае жесткой меркантилистской политики, стало повышение цен на иностранные товары на внутреннем рынке Швеции [11, c. 246–251]. Вместе с тем следует заметить, что значительная часть купцов, пользовавшихся выгодами Про-дуктплаката, были по происхождению англичанами, шотландцами или голландцами, которые стали шведскими резидентами, но сохранили при этом тесные связи с торговыми кругами своих стран, выступая фактически их торговыми агентами. В 1730 г. шведскую торговлю железом контролировали десять проживавших в Стокгольме купцов, из которых шестеро были британцами [21, p. 98]. Впрочем, вопрос об их лояльности не так прост. Шведско-британские бизнесмены порой получали жесткие оценки в письмах британских дипломатов за отсутствие патриотизма и нежелание содействовать торговой политике британской короны [21, p. 233].

Для Дании особую роль играли ее колониальные владения в Америке. Небольшие по размеру (всего 352 км2), они служили окном, через которое на Балтику поставлялись большие объемы сахара [28, p. 195]. Наконец, нельзя забывать и о двух Ост-Индских компаниях, Датской и Шведской, тоже вносивших вклад в торговое судоходство.

СТОЛЕТНИЙ ЗАСТОЙ

Данные табл. 1 показывают долгую стагнацию в XVII – середине XVIII в. (фактически спад, если учесть падение покупательной способности серебряной монеты). Только в самом конце намечается некоторое оживление. Похожая тенденция наблюдается и среди традиционных товаров, ввозившихся через Балтику в Восточную Европу: соль, соленая рыба, вино, сукна. Торговля этими товарами переживала до середины XVIII в. стагнацию [32, p. 104]. Особенно сильно пострадала голландская торговля сельдью, что связано с падением улова с 25 тыс. до 6 тыс. ластов [18, p. 263]. Продолжала расти только торговля колониальными товарами. Их масса возросла с 700 т в 1630-е гг. до 6,3 тыс. т в 1750-е [32, p. 105].

Схожая картина наблюдалась и в экспорте. Табл. 3 показывает, что торговля зерном на Балтике достигла высокого уровня в первые десятилетия XVII в., но затем в ее отлаженном механизме начались сбои. На первый взгляд кажется, что причина шоков чисто внешняя. Военные конфликты между Швецией, Польшей, и Данией начали мешать балтийской торговле. Раньше

Таблица 3

Среднегодовое значение зарегистрированного экспорта зерна через Зунд, ласты (1 ласт примерно равен 2 т) [33, p. 49, 55, 61]

Table 3

Average annual registered export of grain trough Sund, in lasts

Годы / Years	Экспорт зерна / Export of grain
1640–1649	94 804
1650–1659	53 347
1660–1669	38 542
1670–1679	46 106
1680–1689	84 460
1690–1699	54 554
1700–1709	29 409
1710–1719	26 394
1720–1729	40 179
1730–1739	31 295
1740–1749	31 369
1750–1759	36 548
1760–1769	54 659
1770–1779	71 244
1780–1789	66 471
1790–1795	91 477

отношения между этими странами тоже не были безоблачными, но они не приводили к критическим перерывам торговых потоков. Весной 1565 г. перекрытие Зундского пролива по приказу датского короля Фредерика II вызвало панику в Нидерландах, но летом движение судов возобновилось. В XVII в. ситуация изменилась. В ходе военных действий допускались блокада центров торговли и даже перекрытие Зундско-го пролива на долгое время. Но насколько влияние военных действий было критичным? Первый перерыв зерноторговли произошел в результате боевых действий вокруг Данцига между Польшей и Швецией в 1627–1629 гг. Но после прекращения военных действий объемы торговли начали восстанавливаться, и в 1640-е гг. даже слегка превышали прежний уровень. Однако во второй половине XVII в. послевоенные восстановления уже происходили значительно медленнее и на более низком уровне. Но связано ли это только с последствиями войны?

Куда более важное значение для судьбы восточноевропейской зерноторговли имела позиция, занимаемая на рынке зерна Англией. В XVI – первой половине XVII в. Англия была постоянным импортером зерна. Зерно вывозилось из Амстердама в Лондон, который за счет иностранных поставок удовлетворял основные потребности в нем. Лондон уже тогда входил в небольшую группу крупнейших городов Европы. Но после 1688 г. Лондон начал снабжаться за счет собственного английского производства, а затем Англия перешла к вывозу зерна. В 1697–1731 гг. Англия вывозила в среднем 353 тыс. четвертей зерна (примерно 35 тыс. ластов, 70 тыс. т) в год [31, р. 838]. Но в дальнейшем экспорт английского зерна упал. В середине XVIII в. Англия вновь стала импортером зерна и ввозила его во все больших и больших количествах. Одновременно в стране произошел демографический бум: численность населения увеличилась с 6 до 10 млн чел. [20, p. 18, Figure 1].

Другими факторами застоя был упадок Италии, которая больше не могла платить за снабжение зерном крупных городов в тех же масштабах, что и ранее, и демографическая стагнация в Голландии, чье население в течение XVII в. стабильно оставалось на уровне 2 млн чел.

Сильный спад пережила еще одна важная статья экспорта – торговля льном и коноплей. В середине XVII в. из главного порта торговли льном на Балтике, Риги, вывозилось 12 тыс. т льна и конопли ежегодно. Но во второй половине XVII в. среднее значение упало уже до 8,5 тыс. т, а к началу XVIII в. – до 5 тыс. т [19, p. 181–182]. После Северной войны объемы торговли восстановились до уровня середины XVII в. В торговле льном и коноплей начал участвовать Санкт-Петербург, постепенно оттесняя Ригу на второй план. В середине века оба порта вывозили 28 тыс. т, а во второй половине XVIII в. начался бурный рост, дошедший до 75 тыс. т [19, p. 186–187]. Таким образом, перелом в динамике торговли льном произошел в 1720-е гг. Основными потребителями льна были текстильная индустрия Англии и Голландии.

Итак, была ли торговля на Балтике в Новое время застойной? Надо признать, что на протяжении примерно столетнего периода это действительно было так. В первые десятилетия XVII в. торговля достигла пика, после чего примерно в течение 100 лет переживала стагнацию. Стагнация проявилась в первую очередь в торговле зерном и ввозе драгоценных металлов. Сохранявшие позитивную динамику отрасли (колониальные товары, железо) в течение этих 100 лет не могли перевесить стагнацию основных отраслей торговли. Но в чем были причины такого упадка? Был ли это упадок предложения (последствия войны или даже неэффективности экономической системы) или упадок спроса? Может быть, ответ даст изменение характера колебаний объемов торговли. Если в первой половине XVII в. в мирное время объемы колебались сравнительно незначительно (вопрос о единственном исключении будет рассмотрен позже), то с конца XVII в. при сравнительно низких объемах торговли в большую часть лет встречаются годы с исключительно высокими объемами продажи зерна. В 1729 и 1740 гг. через Зундский пролив провезли свыше 100 тыс. ластов, больше, чем в иные годы расцвета балтийской зерноторговли в начале XVII в. [33, p. 55]. В 1783 г. был превзойден предыдущий пик достижений балтийской зерноторговли – вывоз составил 135,4 тыс. ластов (до этого рекордным показателем был результат 1649 г. – 132,9 тыс. ластов). Это говорит о наличии больших резервов зерна. Исследование с применением математических методов показало, что для первой половины XVII в. характерна высокая отрицательная корреляция между ценами на рожь в Амстердаме и провозом ржи через Зундский пролив [33, p. 96]. Иными словами, в годы большого зернового экспорта из-за высоких урожаев поставки зерна на рынок вели к падению цен ниже обычного уровня. Для второй половины века вместо отрицательной характерна положительная корреляция: в годы большого зернового экспорта и цены были более высокими, чем обычно. Получается, в бассейне Вислы были резервы, позволявшие в случае необходимости нарастить экспорт, но в обычные годы такой необходимости не было.

Если в первой половине XVII в. польское сельское хозяйство обеспечивало Западной Европе «фантомные» акры, то в первой половине XVIII в. она стала для Запада резервной армией сельскохозяйственного труда, и с этой сменой роли, а не только с неправильными институтами может быть связан упадок сельского хозяйства в Польше. То есть объемы зерноторговли ограничивались в первую очередь недостатком предложения серебра. В связи с этим имеет смысл обратить внимание на рост экспорта серебра в бассейн Индийского океана, произошедший во второй половине XVII в. Возможно, попадание части этого потока на Балтику привело бы к росту объемов зерно-торговли.

Впрочем, у стагнации вывоза серебра из Западной Европы в Восточную могла быть и еще одна причина – падение добычи серебра в Америке. Существует два подхода к оценке объемов добычи драгоценных металлов в Америке. Первый из них опирается, с одной стороны, на подсчеты, сделанные в начале XIX в. известным ученым Александром фон Гумбольдтом на основе ныне не доступных для изучения документов. С другой стороны, эту линию поддерживают данные о доставке серебра и золота в Европу, собранные М. Маринео с использованием как европейских архивов, так и сведений из голландских газет того времени, которые уделяли много внимания приходу новых партий благородных металлов в Европу [32, p. 233–234]. Альтернативная серия оценок опирается на данные архивных документов, оставленных добывающими предприятиями [22]. Поскольку современные источники неоднократно сообщают о больших объемах незарегистрированного производства и нелегального вывоза драгоценных металлов в Европу (возможно, составлявшим треть или даже половину от зарегистрированного производства), к официальным данным горнодобывающих предприятий нужно относиться с осторожностью. В качестве способа решения этой проблемы исследователи обратились к данным о поставках ртути. Добыча и продажа ртути были в Испанской империи государственной монополией, данные об объемах ее поставок можно считать достаточно надежными. Ртуть была необходимым материалом для производства серебра при использовании процесса амальгамации. Амальгамация была основным процессом получения серебра, однако в случае нехватки ртути могла применяться менее эффективная плавка руды.

Ключевое расхождение между двумя традициями оценок – не общие объемы, а динамика добычи. Если «гумбольдтов-ский» подход показывает нам постепенный рост добычи, с периодами стагнации и относительно быстрого роста, но без существенных падений, то второй вариант оценок показывает крупный спад, приходящийся на вторую половину XVII в. [32, p. 238–239]. Этот спад важен тем, что может служить возможным объяснением стагнации балтийской торговли зерном в этот период. В XVIII в. спад добычи сменился новой волной роста, в том числе за счет золотых рудников в Бразилии.

В целом мне кажется, что проблемы застоя торговли на Балтике следует искать в первую очередь на Западе, а не на Востоке. Этот застой был частью более широкой проблемы, о которой часть историков говорит как о кризисе XVII в. О кризисе XVII в. писали Э. Дж. Хобсбаум, видевший в нем переход от феодальной системы к капиталистической [23], Дж. Паркер, связывавший его с климатическими проблемами (вызванными так называемым «минимумом Маундера» и вулканической деятельностью) [27], и Б. Х. Слихер ван Бат, который охарактеризовал период 1650–1750 гг. как необычайно длительную депрессию [30, p. 206]. Взгляды последнего представляют с точки зрения данной работы наибольший интерес, так как он опирался на анализ динамики абсолютных и относительных цен на сельхозпродукты. Он отмечает снижение цен на зерно, сопровождавшееся падением урожайности зерновых, сокращением внесения удобрений в почву, сокращением посевных площадей. На фоне этих процессов, однако, произошел переход Средиземноморья к самообеспечению зерном, что радикальным образом изменило картину международной зерноторговли. Валлерстайн полагал, что «сжатие» XVII в. было первым в череде множества спадов и депрессий, которые предстояло пережить капиталистической мир-системе [2, c. 23]. Возникнув после 1500 г. как ответ элиты на успехи низов в борьбе за улучшение положения в предшествующий период, она обеспечила снижение уровня жизни низших страт европейского общества во имя улучшения положения высших. С этой точки зрения данное явление выглядит уже не кризисом, а консолидацией системы [2, c. 39]. Но, поскольку основная масса экспортных восточноевропейских товаров была ориентирована на повседневное мас- совое потребление, для балтийской торговли эта консолидация означала упадок в самом прямом смысле.

ДВИЖУЩИЕ СИЛЫ РОСТА

ТОРГОВЛИ НА БАЛТИКЕ

Таким образом, смена стагнации на быстрый рост произошла в середине XVIII в. Англия превратилась из конкурирующего поставщика зерна в рынок сбыта, ввоз колониальных товаров достиг значительных величин, и даже поставки драгоценных металлов начали расти. Черная металлургия на Урале пережила бум, в Центральной России во множестве возникли полотняные мануфактуры.

Рост объемов торговли произошел в силу группы причин, приведших к росту спроса и предложения с обеих сторон. Со стороны Западной Европы важную роль в росте торговли на Балтике играл одновременный рост спроса на стратегические восточноевропейские товары и рост предложения товаров для торговли на Балтике. Спрос создавали экономические и демографические процессы, происходившие в Великобритании: резкое ускорение роста населения и начинающаяся индустриальная революция. Нельзя однозначно утверждать, что на прирост населения на Британских островах повлиял рост импорта зерновых. Но обратное влияние несомненно: большему числу людей требовалось больше еды. Британская промышленная революция породила не только новые технологии, меняющие требования к ресурсной базе экономики, но и рост спроса на инвестиционные товары. Размеры этого спроса были таковы, что почти полвека их не могли полностью удовлетворить только за счет новых возможностей, порожденных новыми технологиями. Определенный вклад вносило и англо-французское военно-морское соперничество. Разумеется, этот фактор действовал и в первой половине XVIII в., но тогда его эффект был размыт. В начале века уровень запросов, порожденный этим соперничеством, еще лишь начал выходить за пределы возможностей британской ресурсной базы. Но дальнейшая эскалация могла уже идти только за счет привлечения внешних ресурсов.

Рост предложения товаров для Балтики – это в первую очередь рост торговли колониальными товарами, хотя традиционный ввоз драгоценного металла в монете тоже вносил свой вклад. Здесь свою роль сыграло успешное развитие плантационного хозяйства в Америке. Особенно большой вклад в рост торговли внес сахар. В свою очередь наибольший вклад в рост производства сахара внесла не Английская, а Французская колониальная империя. Ее жемчужиной было Гаити, дававшее во второй половине XVIII в. половину американского производства сахара. Правда, при этом Франция очень слабо была вовлечена в торговлю на Балтике, и ее сахар привозили корабли под другими флагами, в первую очередь Голландии и Гамбурга. Последний был крупным центром сахарной промышленности, в которой было задействовано 15 тыс. чел. [7].

Если признание динамизма развития западноевропейской экономики Нового времени может считаться общим местом, то для характеристики восточноевропейской экономики обычно используются противоположные эпитеты. Существует точка зрения, что сельское хозяйство в Восточной Европе в эпоху Нового времени переживало застой. Она основывается на оценках, восходящих к польской историографии, работам Ежи Топольски и Витольда Кулы [26; 34], а также отчасти венгерской (Зигмунд Пах).

Но насколько правильно будет распространять на всю Восточную Европу тенденции, характерные для Венгрии и Польши, причем, возможно, даже не для всей территории последней, а только для бассейна Вислы? Возможно, плохие восточноевропейские институты действительно блокировали рост производительности труда в сельском хозяйстве, но разве это исключает возможность экстенсивного роста? Между тем в Восточной Европе имелись для этого все предпосылки. В XVI в. Россия и Речь Посполитая начали колонизацию степных пространств южной части Восточно-Европейской равнины. Новые крепости строились все южнее и южнее, пространство между ними заселялось, более богатые почвы вовлекались в сельскохозяйственный оборот. Массовые переселения на более плодородные почвы не могли не сопровождаться ростом производительности труда, даже если при этом не применялось никаких новых технологий. Надо уточнить, балтийская торговля очень долго мало что выигрывала от этого движения, так как оно находилось за пределами эффективной дистанции перевозки зерна гужевым транспортом. Только появление транспортных коммуникаций с Балтийским морем по воде сделало возможным полноценное включение этих регионов в торговлю.

Здесь мы сталкиваемся с главной движущей силой роста торговли Восточной Европы с Западом: географическим расширением зоны балтийской торговли. Это произошло за счет двух масштабных инфраструктурных проектов: Вышневолоцкой водной системы (действовала с 1709 г., но безопасным маршрут стал только после открытия Староладожского канала в 1730 г.), открывшей доступ к бассейну р. Волги, и Королевскому каналу (действовал с 1784 г.), соединившему бассейны Вислы и Днепра. Впрочем, последний имел существенно меньшее значение, поскольку был открыт уже в тот период, когда Россия утвердилась в северном Причерноморье. В дальнейшем торговые пути, связывающие южную часть Восточно-Европейской равнины с Западом, будут идти через порты Черного моря.

Возможно, оба проекта с точки зрения развития восточноевропейской торговли сильно запоздали. Вышневолоцкая водная система была нужна уже во второй четверти XVII в., когда Голландия искала в России альтернативного Польше поставщика зерна. Но Россия в то время не имела возможности осуществить такой проект своими силами да и не была заинтересована в этом. Сам по себе канал был не таким уж длинным, всего 2,8 км, но для его эксплуатации была необходима довольно сложная система на- полнения водой, созданная гидротехником-самоучкой М. И. Сердюковым [3]. Кроме того, воды Ладожского озера были слишком неспокойными для небольших речных судов, поэтому для нормального функционирования транспортного пути потребовалось построить канал вдоль южного берега озера (этот канал длиной 117 км был на момент постройки крупнейшим гидротехническим сооружением в Европе). В условиях, когда устье Невы контролировалось Швецией, основные выгоды от роста торговли достались бы ей, а затраты России не окупились бы. Только после того, как Петр I утвердил контроль над устьем Невы, появился смысл «прорубать» реальное «окно» в Европу – Вышневолоцкую водную систему. Вопрос строительства канала, соединявшего бассейны Днепра и Вислы, тоже обсуждался уже в XVII в., но слабость Польского государства задержала реализацию такого масштабного инфраструктурного проекта.

Вышневолоцкая система не была статичной, она постоянно совершенствовалась, позволяя увеличивать товарные потоки. В начале XIX в. по ней в отдельные годы проходило свыше 5 тыс. барок [6, c. 149]. Ее пропускная способность составляла примерно 300 тыс. т. Она была дополнена Мариинской водной системой (построена в 1799–1810 гг.) и Тихвинской водной системой (построена в 1802–1811 гг.). Пропускная способность Мариинской системы на момент постройки составляла 500 тыс. т., Тихвинская по пропускной способности примерно соответствовала Вышневолоцкой. Усилия, затраченные в Российской империи на развитие водной транспортной инфраструктуры, свидетельствуют о росте торговых потоков, а также о том, что у этого роста еще был значительный потенциал.

Как было упомянуто выше, восстановление балтийской торговли началось со льна и конопли, опередивших другие товары на три десятилетия. Представляется, что это связано с тем, что именно эти товары уже производились в верхней части бассейна Волги, где уже имелся готовый экспортный потенциал.

В самом конце XVIII в. свой вклад в рост торговли Западной и Восточной Европы стал вносить маршрут, ведущий через порты Черного моря. В этот период он еще не достиг масштабов, равнозначных балтийскому. Но динамика роста у черноморской торговли была весьма высокой, что открывало в ближайшем будущем перспективу превзойти Балтику. В 1786 г. из черноморских портов России было вывезено 9 тыс. т зерна [8, c. 324], а к 1840-м гг. экспорт пшеницы через южные порты вырос до полумиллиона тонн. Главным экспортным товаром черноморской торговли было зерно. Спецификой черноморской торговли было то, что она велась не напрямую, а через руки посредников и перевалочные порты. Поэтому русское зерно прибывало в Англию из Константинополя, Неаполя и Марселя. Поскольку Навигационный акт запрещал такое посредничество, русское происхождение зерна не объявлялось, и учесть, сколько его попадало в Великобританию, затруднительно.

ГИБКОСТЬ ИЛИ ЗАСТОЙ?

Появление связи с Волжским регионом не только привело к росту поставок в Западную Европу льна и конопли. Эта связь способствовала развитию новых форм хозяйствования – полотняных мануфактур и железоделательных заводов. Здесь проявилась еще одна важная особенность, придававшая динамику торговле на Балтике. Это готовность некоторых стран региона переносить на свою почву новые отрасли экономической деятельности, открывая тем самым новые возможности для экспорта. Примерами могут служить черная металлургия в Швеции и России, полотняная промышленность в России. Металлургическая промышленность в Швеции возникла благодаря деятельности Луиса де Гейера и Виллема де Беше, голландских эмигрантов с валлонскими корнями. Предоставив крупный кредит шведскому королю Густаву Адольфу II, де Гейер получил право на эксплуатацию Даннеморских рудников и строительство металлургического завода, персонал которого также состоял в основ- ном из эмигрантов. Таким образом, изначально металлургическая промышленность в Швеции возникла в результате экспорта голландского капитала и голландских технологий, а ориентирована она была на работу на голландский рынок. Динамика развития отрасли такова: в 1620 г. из Швеции экспортировали 6,65 тыс. т железа, причем половину экспорта составлял произведенный по старым технологиям сорт «осмунд», вывозимый в южные порты Балтийского моря. В 1640 г. экспорт составил уже 10,6 тыс. т железа, а в 1650 г. – уже 17,3 тыс. т. К концу века производство железа достигло 33,5 тыс. т. Из них 12 тыс. твывозилось в Англию [17, p. 129]. Пережив в XVII в. бурный подъем, в XVIII столетии шведская промышленность снизила темпы развития. Причиной было стремление ограничить производство, чтобы сохранить сырьевую базу лесных ресурсов. В ходе сессии 1746–1747 гг. шведский парламент запретил строительство новых металлургических заводов и ограничил общее производство железа квотой в 46 650 т в год (впоследствии квота была повышена до 50 тыс. т) [21, p. 229].

В России металлургическая промышленность возникла почти одновременно со шведской и тоже при участии голландцев. В отличие от Швеции в России не наблюдался ввоз капитала: голландские торговцы вкладывали деньги, добытые ими в результате торговли в России, пытаясь покрыть нехватку капиталов за счет субсидий и привилегий от правительства. В 1637 г. А. Д. Виниус, голландский торговец, обосновавшийся в России, построил первый металлургический завод недалеко от Тулы. Дальше новая отрасль, в отличие от Швеции, развивалась медленно. Виниус и его компаньон, уроженец Голландии П. Г. Мар-селис, с самого начала пытались работать не только на заказы русского правительства, но и на мировой рынок, но закрепиться на нем со своей продукцией им не удалось. Расцвет металлургической промышленности в России произошел уже в XVIII в. При Петре I она быстро развивалась, но рабо- тала в основном на государственный заказ. В 1730-е гг. металлургическая промышленность России вышла на мировой рынок. Производство чугуна возросло с 10 тыс. т в 1720 г. до 33 тыс. т в 1730 г. и 110 тыс. т в 1780 г. [16, c. 204]. Наивысшая динамика пришлась на 1760-е гг. (рост на 82 %). Еще быстрее в 1760-е гг. рос экспорт: с 14 до 45 тыс. т, более чем в три раза [16, c. 229].

Крупное производство полотна в России началось во времена Петра I, и почти сразу полотняная промышленность вышла на зарубежные рынки сбыта. Первым был владелец мануфактур в Москве и Ярославле И. М. Затрапезный, отправивший в 1725 г. крупную партию полотна и получивший большую прибыль [9, c. 76]. В середине века экспорт достиг уже 40 тыс. кусков (2 млн аршин, или 1,5 млн м2). В 1760– 1770-е гг. отрасль пережила большой подъем, и экспорт достиг уже 180 тыс. кусков (9 млн аршин, или 4,5 млн м2) [5, c. 178]. В дальнейшем экспорт полотна из России оставался примерно на таком же уровне до конца века и восстановился на нем же после Наполеоновских войн. Главными экспортными сортами были равендук, парусина и фламское полотно. Русское полотно широко использовалось в Англии не только как материал для парусов, но и как товар для реэкспорта в колонии, где из него шили одежду для рабов на плантациях. Вместе с тем показательно, что полотняная промышленность России, несмотря на все успехи, смогла наладить переработку только небольшой части сырья по сравнению с тем, что попадало из России на мировой рынок. Российская промышленность, развивавшаяся в условиях полного отсутствия финансовых институтов, исключительно на собственные деньги узкого круга предпринимателей, не могла иметь слишком высокие темпы роста.

Успешное развитие новых отраслей промышленности было бы невозможно, если бы, заимствуя технологии, в России и Швеции ограничились бы лишь заимствованием институтов и не стали переделывать их в соответствии со своими условиями. По- скольку общество стран Восточной Европы имело ряд отличий от общества Западной, промышленные предприятия в ней были построены по разным моделям. Спецификой России стала так называемая «крепостная мануфактура», т. е. промышленное предприятие, использующее труд зависимых работников. При этом оно, безусловно, сохраняло капиталистическую природу в том смысле, что работало ради прибыли. Традиционно используемый термин «мануфактура» не совсем удачен, так как подразумевает ручной труд, в то время как на металлургических заводах использовались достаточно сложные механизмы, приводимые в действие водяным колесом, а не руками рабочих, а заводы представляли собой яркий пример концентрации капитала. В полотняной же промышленности, где действительно доминировал труд с примитивными приспособлениями, крепостнические отношения в эпоху ее расцвета были оттеснены свободным наймом рабочей силы.

Социальная структура Швеции имела специфические черты, и выработанная в этих условиях модель промышленного производства имела неповторимый отпечаток, отличающий ее как от западноевропейского капиталистического предприятия, так и от российской крепостной мануфактуры. Спецификой шведской металлургии было сочетание работы средних размеров железоделательных заводов и хозяйств так называемых «бергсманов», свободных полукрестьян-полурабочих. «Бергсманы» обеспечивали заводы древесным углем и чугуном. Их продукция принималась у них государством как натуральная уплата налогов, после чего перепродавалась заводчикам. «Бергсман» обязан был производить чугун, и, если он не выполнял обязательные нормы поставки, его надел конфисковывался государством. Поскольку производить чугун в рамках индивидуального крестьянского хозяйства было невозможно, общины «бергсманов» совместно возводили плавильные печи и нанимали специалиста для управления ими, после чего производили нужное количество чугуна и отправляли на железоделательный завод. За- водчики старались сами завладеть землей, на которой потом селили разорившихся «бер-гсманов», попавших в долговую зависимость [25, p. 141–178]. Сложившаяся в Швеции модель металлургического производства была сложной системой, включавшей владельцев заводов (бруков), крестьян – «бергсманов», крестьянскую общину и государство.

То, что создававшиеся в Восточной Европе новые отрасли промышленности отличались по внутреннему устройству от западных аналогов, было проявлением не отсталости, а периферийного капитализма. Эти специфические черты возникли в результате процессов экономического развития, происходивших в конкретных социально-политических условиях, а не были унаследованы из предыдущих эпох. Возможно, что путь, по которому пошла Россия, в отдаленной перспективе оказался тупиковым (а вот Швеция нашла возможность перестроить свою модель промышленного производства). Но в любом случае это пример реакции восточноевропейской экономики на рост рынков на Западе. Следовательно, нельзя говорить о том, что восточноевропейская экономика была застывшей и не способной к подобной реакции. Плохие институты, возможно, действительно были плохими с точки зрения отдаленной перспективы, но они не только не препятствовали развитию новых отраслей экономики, но даже способствовали ему, пусть и порождая при этом весьма специфические формы отношений.

Отдельно стоит отметить, что промышленная продукция этих отраслей была важна не только для внутреннего потребления Западной Европы, но и использовалась для атлантической торговли. Русские крепостные ткали «фламское полотно», из которого потом шили одежду для рабов на американских плантациях. Орудия труда из шведского и русского железа использовались в колониальном хозяйстве Вест-Индии и Северной Америки.

«ФАНТОМНЫЕ» АКРЫ

Если проанализировать характер товаров, поставляемых из Восточной Европы в Западную, почти все они впишутся в упомянутую выше мальтузианскую схему четырех ресурсов, необходимых для развития человеческой цивилизации: пища, волокна, топливо и строительные материалы. Исключениями были меха и кожа, вывозившиеся из России, но значение этих товаров снижалось.

Главным пищевым ресурсом было зерно. Вопрос об истинных объемах поставок зерна остается открытым. Данные по зунд-ским пошлинам не позволяют достоверно оценить эти объемы, так как датских сборщиков постоянно вводили в заблуждение. Но каких масштабов достигал нелегальный провоз зерна? В 1618 г. датчане ввели более жесткую процедуру проверки, что привело к трехкратному скачку зарегистрированного провоза зерна (с 44 до 121 тыс. ластов). Для конца XVI – начала XVII в. такие резкие скачки не были характерным явлением и в силу этого не могут считаться проявлением рыночной конъюнктуры. Ближайшие по амплитуде скачки 1585/86 и 1630/31 гг. были только двукратными (причем второй объясняется прекращением военных операций вокруг Данцига). Как минимум наполовину скачок 1617/18 гг. может объясняться выявленным новыми методами скрытым провозом зерна [34, p. 42–43]. Следовательно, данные за предыдущий период можно повышать на 50 %. Но более жесткие методы проверки все равно не прекратили нелегальный провоз. Более того, при постройке кораблей для балтийской торговли кораблестроители специально вносили в конструкцию элементы, позволяющие ввести в заблуждение таможенника относительно истинных объемов груза [33, p. 186], и это позволяет предположить, что нелегальный провоз зерна продолжал процветать и после 1618 г.

Возможно, достоверные цифры импорта зерна знало правительство Соединенных провинций, поскольку эти сведения были важны для обеспечения продовольственной безопасности страны. В письме штатгальтера Морица Оранского к царю Михаилу Федоровичу в 1624 г. штатгальтер, описывая зерноторговлю на Балтийском море, оцени- вал ежегодный завоз хлеба из Данцига и Кенигсберга в Амстердам как превышающий 100 тыс ластов (200 тыс. т)2. Учитывая, что в этот период зундские пошлины регистрировали провоз в среднем 60–70 тыс. ластов, получается, что для указанного периода нелегальный провоз составлял минимум 40 % от легального (скорее всего, больше, так как примерно 20 % зерна закупалось в других городах помимо упомянутых двух и примерно 10 % зерна доставлялось потребителям минуя Амстердам).

Таким образом, в конце XVI – начале XVII в. из Восточной Европы поставлялось на Запад, в зависимости от принятых нами оценок нелегального трафика, от 150 до 250 тыс. т зерна, большей частью рожь.

Казалось бы, это не такое большое число. Но это была уже товарная продукция, а не валовая. Это различие очень важно для сельского хозяйства того времени, так как большая часть произведенной продукции должна была потребляться внутри самого хозяйства и лишь меньшая поступала на продажу. Разумеется, в этом правиле были исключения. Уже в конце XVI в. в Голландии сформировался сектор высокотоварного сельского хозяйства, полностью работающего на рынок. Появление этого сектора стало возможным именно благодаря поставкам зерна из Восточной Европы и скота из Дании (которая по многим признакам в то время была скорее восточноевропейской страной). Поступление дешевой ржи из Восточной Европы позволяло кормить батраков и рабочую скотину, сохраняя посевные площади для более ценных культур. Поставки зерна позволяли значительно увеличить численность молочного скота, тем самым одновременно увеличивая долю более продуктивной отрасли сельского хозяйства и повышая урожайность голландских полей за счет лучшего удобрения. Так сельское хозяйство Голландии стало самым рентабельным в Европе.

Лен и пенька обеспечивали Западную Европу необходимыми ей волокнами, вторым важным мальтузианским ресурсом. Спецификой выращивания льна и пеньки были высокие требования к плодородию почвы. Урожайность при этом была довольно высокой, и если смотреть только на нее, то площадь «фантомных» акров была довольно небольшой. Но вопрос в том, какой ценой эта урожайность достигалась. В России ко льну и пеньке было два принципиально разных агротехнических подхода. Лен обычно сеяли на так называемой новине, т. е. распаханной земле после расчистки ее от леса либо длительного пребывания под паром [10, c. 57–58]. Коноплю же, напротив, выращивали на одном и том же месте много раз подряд, восстанавливая плодородие обильным внесением навоза. Это вело к тому, что, занимая очень небольшую площадь от всего имения (10–20 %), конопляное поле потребляло весь производимый навоз, оставляя другие поля совсем без удобрений [10, c. 142–143]. Разумеется, такие поля все еще давали какую-то продукцию, но в основном для самообеспечения работников имений. Если использовать для расчетов оценку урожайности льна, данную К. Померанцем, в 500 фунтов на акр [15, c. 518], то экспорт волокна из России давал странам Западной Европы, преимущественно Англии и Голландии, в конце XVIII в. 300 тыс. акров (без учета поставок полотна в готовом виде). Вместе с поставками зерна с Балтики и Черного моря Восточная Европа дала Западной порядка 1 млн «фантомных» акров пашни, и главную часть этого выигрыша получила Англия.

Главный топливный ресурс того времени, древесина, был слишком громоздким, чтобы его перевозить на дальние расстояния в качестве топлива. Древесный уголь еще меньше подходил для транспортировки. Он был слишком хрупким, и от тряски при перевозке быстро превращался в ни на

Донесения посланников республики соединенных Нидерландов при русском дворе. Отчет Альберта Бурха и Иогана фан Фелдтриля о посольстве их в Россию в 1630 и 1631 гг. с приложением очерка сношений Московского государства с республикой соединенных Нидерландов до 1631 г. – СПб., 1902. – C. CLXXXIV.

что не годную пыль. В силу этого главным способом торговли древесиной была торговля наиболее энергоемкой продукцией того времени – металлом. Для производства 1 т железа требовалось 6 т древесного угля (на выплавку чугуна и последующий его разогрев для ковки железа) [8, с. 181]. В свою очередь для производства 6 т древесного угля требовалось в зависимости от сорта дерева и квалификации исполнителей 30–40 м3 древесины. Для того чтобы в середине XVIII в. поставлять в Англию 30 тыс. т железа, требовалось сжечь в России и Швеции 1 млн м3 леса. Морская транспортировка древесины в таких масштабах была еще немыслима в XVIII в. Для сравнения можно взять данные об импорте древесины хвойных пород как самой массовой части экспорта древесины. В середине XVIII в. в Англию ввозили всего 50 тыс. м3 леса хвойных пород [18, p. 20]. В конце века соотношение выглядит уже немного менее благоприятным для железа, но все равно впечатляюще: 225 тыс. м3 леса хвойных пород ввезено в Англию и 1,5–2 млн м3 леса требовалось для производства 50 тыс. т металла, привезенного из России и Швеции. Можно сравнить это с цифрами, использованными Померанцем: 150 млн досковых футов (350 тыс. м3) ввозилось из Балтики в конце XVIII в., и 250 млн досковых футов (590 тыс. м3) ввозилось в начале XIX в. из Америки. И если последняя цифра эквивалентна продукции древесины с 1 млн акров, древесина и железо из Восточной Европы давали Англии 4 млн «фантомных» акров.

Представляется, что К. Померанц в исследовании сильно недооценил значение металлургии. В размышлениях о застое торговли на Балтике он пишет о древесине, но не упоминает торговлю железом. При подсчетах расходов топлива он сосредоточился исключительно на расходах домохозяйств. Конечно, суммарные потребности в топливе домохозяйств были в эпоху Нового времени действительно выше, чем потребности металлургической промышленности. Но нельзя сбрасывать со счетов фактор качества. Потребности домохозяйств могли удовлетворяться различными заменителями, от собранного в лесу хвороста до неиспользуемой части сельскохозяйственных растений и уменьшаться благодаря самоограничению. Металлургии же непременно требовались достаточно крупные деревья определенных пород, и железо нельзя было уговорить перетерпеть холодную ночь, если у вас оказалось недостаточно древесного угля. Потребности металлургии были куда более критическим для экологии фактором, чем значительно более эластичные потребности домохозяйств.

Сравнение восточного и западного направлений торговли с точки зрения «фантомных» акров показывает нам следующее. Восточное направление давало примерно 4,5–5,0 млн «фантомных» акров, западное – 2,5–3,0 млн, но эффект этот распределен во времени неравномерно. Восточное направление наиболее значимо во второй половине XVIII в., достигая пика значения к концу столетия. Западное направление в то время не играло существенной роли. В первой половине XIX в. роли поменялись: западное направление давало все больше и больше «фантомных» акров, а восточное, напротив, снизило влияние из-за сокращения импорта металла в Англию. Вопрос, таким образом, приобретает новую формулировку: когда для Англии было важнее получить «фантомные» акры – во второй половине XVIII или в первой половине XIX в.?

КОГДА БЫЛ КРИТИЧЕСКИ ВАЖНЫЙ ПЕРИОД?

Это в первую очередь вопрос о том, что именно дали «фантомные» акры. Мы видели, что уже в начале XVII в. торговля с Восточной Европой обеспечивала Западную значительными дополнительными ресурсами. Но как Запад использовал тогда эти ресурсы? На что пошло тогда восточноевропейское зерно? Оно обеспечило высокую урбанизацию в Голландии, а также способствовало развитию там высокопроизводительного товарного сельского хозяйства. Также оно внесло свой вклад во впечатляющий рост численности населения Лондона с 50 тыс. до полумиллиона человек. А еще ве- сомая доля этих поставок пошла на поддержание жизни крупных итальянских городов. Все это безусловно позитивно сказалось на развитии Западной Европы, особенно Голландии. Многочисленное городское население Голландии способствовало развитию индустрии, но только двух отраслей – текстильной и кораблестроительной промышленности. Последняя отрасль оказалась критически важной для строительства голландской торговой империи, одной из сильнейших сторон которой была низкая стоимость торговых судов и дешевизна фрахта.

В целом, однако, возвышение Голландии не привело к рывку, выводящему за пределы старых экологических ограничений. Голландия не смогла в XVII в. перейти на траекторию развития, ведущую к промышленной революции. Возможно, самая глубокая причина кризиса XVII в. лежит именно в этой неудаче. Но во второй половине XVIII в. с этой задачей справилась Британия. И тут мы подходим к незаметному на первый взгляд внутреннему противоречию концепции К. Померанца.

Если расхождение между Западной Европой и Восточной Азией состояло в том, что они пошли разными путями развития – одна по пути борьбы с экологическим тупиком за счет роста трудозатрат, другая – по пути развития за счет роста энергопотребления и трудосберегающих технологий, тогда искать причину расхождения надо во второй половине XVIII в., может быть, в первой половине этого же столетия, но никак не в XIX в., в который Британия уже вступила на рельсах в прямом и переносном смысле. Именно тогда торговые связи с Восточной Европой имели наибольшее значение с точки зрения преодоления экологических издержек.

Индустриальная революция требовала не только финансовый капитал, но и вещественное выражение этого капитала. В том числе она требовала все большего и большего количества железа. В течение первой половины XVIII в. ежегодное потребление железа в Англии дошло до небывалого ранее значения – 16 фунтов на душу населения [21, p. 52]. Во второй половине века эта цифра осталась неизменной, но в условиях демографического бума для ее поддержания требовалось все больше и больше железа. Собственное производство в Англии росло за счет чугуна, выплавленного на каменном угле. Но для XVIII в. такой металл не может рассматриваться как полноценная замена металлу на древесном угле: характеристики позволяли применять его только в очень ограниченных областях. Высокое содержание кремния делало такой чугун очень удобным для литья, но при этом слишком хрупким и даже склонным к образованию трещин. Поэтому Абрахам Дерби – старший, первый наладивший массовое производство такого чугуна, сосредоточился на производстве кухонной посуды [1, c. 322–323]. В этой сфере способность делать отливки с тонкими стенками была важным конкурентным преимуществом (чугунная кастрюля Абрахама Дерби весила в два раза меньше, чем традиционная), а рабочие нагрузки оставались минимальными. В дальнейшем такому чугуну находили применение в самых разных областях: от балласта для кораблей до художественного литья. Но это были новые области применения металлургической продукции, а в традиционной сфере применения железа чугун на каменном угле почти не конкурировал с чугуном на древесном угле. Поэтому сопоставление внутреннего английского производства с импортом мало что говорит о сравнительной значимости последнего. До тех пор пока технологии производства чугуна на каменном угле не достигли уровня развития, что позволили решить проблему хрупкости металла из-за повышенного содержания кремния и фосфора, полноценный металл Англия получала только по импорту. Именно такой качественный металл был необходим для производства машин и механизмов, обеспечивших промышленный рывок Великобритании.

В особенности это касается поставок особого сорта шведского железа, известного в Англии как Orground (Эрегрюнд) [21, p. 66]. Дело в том, что руда рудника Данне-мур, из которой выплавлялся этот металл, содержала естественные легирующие при- меси, что придавало ей такие исключительные характеристики, которые невозможно было получить иным способом на том уровне знаний о металлургии. Специфика шведского железа сделала его главным сырьем для набирающей силу в Великобритании сталелитейной отрасли. Производство стали в Великобритании в XVIII в. велось в очень скромных масштабах, но уже тогда оно обеспечивало британскому инструментальному производству исключительное конкурентное преимущество и широкий рынок сбыта. Так Англия делала первый шаг к превращению в мастерскую мира.

Тут кажется уместным привести сравнение с Китаем. Возможно, высокая оценка его экономики в начале XIX в., как не уступающей европейской, данная Померанцем, не вполне верна, поскольку опирается на слишком общие показатели. За этими показателями стоит высокая производительность китайского рисоводства и большая стоимость шелковых тканей, производимых китайскими женщинами на дому. Но при этом сельское хозяйство Китая уже не могло внедрять новые технологии по причине дефицита металла [12, c. 347–348]. Это само по себе говорит о том, что расхождение путей развития уже состоялось.

Путь энергоемкого экономического роста, которым пошла Британия, а за ней остальной Запад, требовал много времени. Обеспечить это время могли только ресурсы из внешних источников, и главным таким источником стала торговля с Восточной Европой. Особенно важными были первые полвека, когда результаты технического прогресса не могли ни снизить зависимость от внешних ресурсов (поскольку рост потребностей был весомее, чем рост отраслей, применяющих новые технологии), ни ощутимо расширить экспортные возможности. После того как Британия смогла избавиться от металлургической зависимости и создать текстильную промышленность, наводнившую весь мир дешевыми хлопковыми тканями, значение торговли с Восточной Европой упало, она стала маргинальной торговлей.

Напротив, значение хлопка американских плантаций от этих изменений только возросло.

Что касается XVIII в., то уникальность Восточной Европы была в том, что это, с одной стороны, был регион со значительными резервами неиспользованных экологических возможностей, а с другой – давно заселенный регион с многочисленным населением, достаточно развитый. В этом было его преимущество перед колониями в Вест-Индии и Северной Америке. Последние тоже имели большой резерв экологических возможностей, но малочисленность населения не позволяла в полной мере их задействовать. Поэтому неудачей закончились попытки заместить экспорт железа из Швеции и России экспортом из североамериканских колоний. Хотя в колониях начали производство железа, их собственный спрос оставался выше, чем объемы производства. Несмотря на освобождение от таможенных пошлин, максимальные объемы поставок в метрополию составляли всего 5 тыс. т чугуна и 2 тыс. т железа [21, p. 245–246]. Североамериканские поселенцы часто сами вынуждены были покупать русское и шведское железо. Многие английские политики в XVIII в. были недовольны текущим положением торговли с «Северными державами» из-за плохого платежного баланса. Швеция и Россия слишком много продавали и слишком мало покупали. Их жесткая меркантилистская политика очень раздражала англичан. Если бы можно было найти замену поставкам из этого региона, она была бы найдена. Но такой замены в XVIII в. не было.

Разумеется, сказанное выше не повод отрицать значение Америки в критически важный для Британии период. Без Америки у Западной Европы не было бы ключа для доступа на восточноевропейский рынок. Америка дала серебро, затем сахар и наконец хлопок – три главных товара, на которые обменивала ресурсы Восточная Европа. Поэтому оба региона были важны для спасения Запада от скатывания на тупиковый путь развития.