Восток и запад в творчестве Марка Шагала

В стихотворении «Портрет» Блэз Сандрар, поэт и друг М.Шагала, верно подметил соединение в творчестве художника трёх культур: еврейской, русской и французской. Так распорядилась судьба, что Шагал родился в Витебске в еврейской семье, а большую часть своей жизни провёл во Франции.

Отношение Шагала к России неоднозначно. Несмотря на любовь к родному городу и России вообще (он не раз это подчёркивал в «Моей жизни»), Шагал не смог на Родине ни самоопределиться, ни найти единомышленников «по почерку». Не случайно каждый раз, меняя наставника (сначала - Пэн, затем - Рерих, Бакст), художник разочарованно восклицал: «.. .путь этого художника - не мой. Что за путь - ещё не знаю...» [Шагал 2000: 143]. Этот путь в действительности оказался тернистым: в поисках «себя» художник покидает родное местечко Лиозно, учится в Петербурге, Москве, а затем едет в Париж, где «учится всему заново». Вспоминая годы учебы в России, художник с грустью упоминает о том, что здесь к нему относились как к «чужому, безродному» только потому, что он еврей. Именно «в “Улье”, в Париже, во Франции, в Европе», как пишет Шагал в своей автобиографической книге, он «стал человеком» [Шагал 2000: 224]. Тем не менее, во многих своих выступлениях и статьях, Шагал утверждал, что художник неотделим от своего родного гнезда, своих истоков и, обращаясь к зрителю или читателю, восклицал: «Разве моя живопись не национальна? Разве вы не чувствуете моего родного Витебска во всех моих картинах?» [Померанцев 1991: 85].

Практически каждое творение художника связано с его родным городом, с бытом простой еврейской семьи, большая часть автобиографической книги Шагала посвящено описаниям еврейских праздников, молитв, ритуальной составляющей жизни обычного еврея. Поэтому многие исследователи его творчества говорят о влиянии национальной религии на искусство художника в целом.

Витебск в то время был одним из центров хасидизма, одного из направлений иудаизма. «Хасид» означает «человек добрый» - добрый сердцем, милосердный [Антоненко 2000: 98]. Самое важное - это то, что происходит у человека в душе, как он относится к окружающим и проживает свою жизнь перед Богом, а не то, как он совершает обрядовые действия. Хасидизм не отрицает догмы и обряды, он акцентирует радость в служении Богу, а не механичное исполнение заповедей. Первое место отводится чувству, эмоции веры [Нудельман 1998: 14]. Хасидизм учил, что чудесное, сверхъестественное и божественное разлито в окружающей природе и повседневной жизни. Это

положение «так или иначе отзывается в супернатуралистической фантастике Шагала» [Зингерман 1991: 51 - 52].

Я.Тугендхольд в своей монографии о Шагале писал: «Скорбь исторически нажита, но не она, а “Песни песней” лежит в первоистоке израильской культуры» [Каменский 1983: 165], поэтому в радости, в празднестве человек достигает подлинного и полного единения с миром. Хасиды придавали огромное значение музыке и пению и ввели в культ элементы карнавала. Не случайно, поэтому, присутствие на полотнах Шагала образов клоунов, цирковых акробатов. Даже в «Автопортрет с семью пальцами» (1913-1914) художник привносит элемент маскарада. Он изображает себя сидящим за мольбертом перед самой знаменитой на тот период своей картиной («Россия, ослы и другие», 1911). В правой руке он держит палитру и кисти, а левой с семью пальцами - свою работу. Заметим, что цифра семь -символична для иудаизма, так же как семисвечник, изображение которого было передано самим Богом Моисею [Хинд 2004: 113]. Возможно, у Шагала рука с семью пальцами - символ руки Демиурга, Творца мира. Кроме того, на наш взгляд, важен акцент левой руки, так как согласно еврейской традиции раввин («мастер») носит тфиллин, который связывает Слова Божии с головой и левой рукой [Хинд 2004: 287]. Черты лица художника явно гиперболизированы. Его одежда напоминает костюм клоуна: рубашка в горошек, яркий жёлтый жакет, огромный галстук-бант, пиджак, украшенный элементами орнамента. Соединение на первый взгляд несоединимого (миротворчества с маскарадностью) призвано обогатить точку зрения на себя самого и расширить представление о художнике-творце, вписав иудейские догмы в контекст современности.

В книге «Моя жизнь» широкие штаны героя, жёлтый пыльник и красный бархатный костюм с золотыми пуговицами также напоминают одежду клоуна. Одежда, как и внешность героя-художника, отчуждается от него, как маскарадный костюм: «...я работал нагишом. Вообще терпеть не могу эту одежду...» [Шагал 2000: 220]. Заметим, что маскарадность особенно характерна для литературного автопортрета С.Дали.

Черты, присущие хасидизму, «ясно различимы в шагаловском радостном восприятии жизни, поразительной экспрессии образов, в прямом соотношении в них «земли» и «неба», обыденного и священного...». В искусстве Шагала можно найти и другие, связанные с иудаизмом аспекты, - символика и знаковость образов, восприятие времени как потока, отождествление сущности мира с огнём и светом, отношение к животному (корове) как к жертве, которую человек приносит для искупления собственных грехов и т.д. [Апчинская 1994: 184]. Творчество художника, как живописное, так и литературное, пронизано религиозной символикой и наполнено сюжетами национальной культуры, но, по справедливому замечанию А.А.Каменского, искусство мастера нельзя ограничивать рамками «национального бытописателя» [Каменский 1983: 165], так как хасидизм и другие национальные элементы явились лишь одним из импульсов его художественно-философского формирования.

В своём выступлении на съезде Еврейского научного института в 1935 году Марк Шагал обращает внимание на то, что у еврейской интеллигенции отсутствует интерес к живописи, что она чужда и не нужна ей ни в жизни, ни в творчестве, так как весь мир для еврея заключён в литературе. Поэтому национальная еврейская живопись не развивается и не имеет традиции. Тем не менее, художник говорит: «... я ещё раз хочу подчеркнуть, что я - еврей. При том, что - интернационалист по духу...» [Шагал 1989: 127]. Поэтому свою задачу живописца он видит в следующем: сделать всё для того, чтобы еврейский народ был не только «народом Книги», но и «народом Искусства», а для этого нужно создать своё национальное искусство, свою живопись, которая «получила бы в мире свой резонанс». Закономерно в таком случае замечание одного из исследователей, согласно которому «самоиндексация его (т.е. Шагала - Е.Ш.) как еврея сочеталась со стремлением найти контакты с христианством, и в разные периоды времени он представал еврейским, русским, французским или космополитическим мастером» [Апчинская 1994:145].

Искусство Марка Шагала - это сплав Запада и Востока, традиций русской иконописной школы и элементов еврейского фольклора. Такой соединение различных культур мы можем наблюдать в пространстве одной картины. Тема Распятия для Шагала символизирует страдания еврейского народа. Но в картине «Голгофа» (1912) он, по мнению Якова Бол-Тешувы (Jacob Baal-Teshuva), применяет не только традицию русской иконографии, для которой характерно разделение пространства картины на несколько повествовательных элементов и структур. Художник использует идею дискообразной композиции (the disc composition), развитой в произведениях Делоне (Delaunay) и кубистов [Jacob Baal-Teshuva 2003: 71].

Отношение художника к современной западноевропейской живописи двойственное. Несмотря на то, что в своём табеле о рангах Шагал отдаёт первенство западному искусству, утверждая, что «русское искусство обречено -тащится на буксире у Запада» [Шагал 2000: 215], он не приемлет тягу европейских мастеров к теоретизированию: «...я не уверен, что теория - такое уж благо для искусства. Импрессионизм, кубизм - мне равно чужды... искусство - это прежде всего состояние души (выделено нами - £.///.)...» [Шагал 2000: 238]. Далее он замечает: «То ли во мне заговорила восточная кровь... но не только в технике искал я смысл искусства...» [Шагал 2000: 216 -217]. В этих наблюдениях Шагал точно подмечает, как и М.Волошин в главе книги «Лики творчества», посвящённой восточной тематике в творчестве М.Сарьяна, различие искусства Востока и Запада. Искусство Востока построено на «гармониях чувственности», которая непонятна «логическому сознанию европейца» [Волошин 1988:304].

Как художник XX в., Шагал творил свою мифологию (ср. с С.Дали, для которого его искусство превратилось в интеллектуальную игру с самим собой, в бесконечные перевоплощения). Нам представляется интересным проследить в этой связи, какими средствами строится образ Шагала-художника в автопортретах.                          ■            '

. «Моя жизнь» начинается с рисунка, на котором герой изображён во весь рост, со скрещенными на груди руками (знак как сосредоточенности на своём внутреннем мире, так и отграниченности от мира внешнего). Внешне (поворот головы, взгляд, курчавые волосы, положение рук) герой напоминает Пушкина на портрете Ореста Кипренского, а также самого Кипренского на его автопортретах. Это изображение единственное помещено в раму, то есть пространство картины ограничено. И Марк Шагал явно стремится преодолеть эту ограниченность, изображая фигуру в движении: жест правой ладони, указательный палец которой устремлён вверх, в небо; расположение ног, как будто герой вот-вот сделает шаг. Он смотрит вперёд, но ступни направлены вправо, в то время как дом, изображённый позади него, - наклонён влево. Пейзаж за спиной художника охватывает все направления в пространстве и продолжается за пределами картины.

На другом автопортрете к «Моей жизни» мы видим фигуру человека с перевёрнутой головой, круглой и вращающейся, как земной шар. Он смотрит вверх и держит на ладони мир, который опять же оказывается пейзажем Витебска. Заметим, что фигура художника, поэта, музыканта с перевёрнутой головой - один из центральных образов в живописи Марка Шагала с 1920-х годов. Затем этот образ появляется в «Гернике» (1937) П.Пикассо, но если у Пикассо перевёрнутое лицо, как правило, выражает страдание, то у Шагала -«соединение радости и грусти» [Шагал 2000: 52].

В «Автопортрете с кистями» ощущается влияние классических мастеров: традиционная поза живописца, стоящего перед невидимым мольбертом и держащего в правой руке кисти, соотношение белого и чёрного цветов. Шагал предстаёт в облике мастера прошлых столетий и в этом явно присутствует стремление художника «вписать себя» в историю мировой классической живописи. Но с другой стороны, здесь подчёркнуто театральная поза соединяется с явно надуманным выражением лица. Художник «играет с тенями классики» [Каменский 1988: 7]. Вновь мы видим соединение традиции и игры (ср. у С. Дали).

В словесном портрете отца в «Моей жизни» Шагал также соединяет Восток и Запад: «Вы когда-нибудь видели на картинах флорентийских мастеров фигуры с длинной, отроду не стриженной бородой, тёмно-карими, но как бы и пепельными глазами, с лицом цвета жжёной охры, в морщинках и складках? Это мой отец. Или, может, вы видели картинки из Агады - пасхально благостные и туповатые лица персонажей? (Прости, папочка!)» [Шагал 2000: 52].

Общеизвестно, что восточная религиозная традиция запрещает изображать обнаженное тело. Но Шагал пренебрегает этой догмой. Он не только сам творит нагишом (см. выше и ср. с С.Дали в «Тайной жизни»), но, описывая женское тело, нарочито подчёркивает телесность («грудастые девки» и т.д.). Появляются и образы, являющиеся непосредственным цитированием мастеров предыдущих столетий (ср. «Обнажённую над Витебском» М.Шагала с «Венерой с зеркалом» Д.Веласкеса). .

Наряду с этим и в литературе, и в живописи образ матери-мадонны поэтичен и возвышен. Для Шагала мать - источник таланта художника, она отождествляется с его душой. Выражением матери-души в книге становится их общая улыбка: «Ты... улыбаешься, совсем как я. Она моя, эта улыбка...» [Шагал 2000: 61]. Шагал говорит о могиле матери: «Здесь моя душа. Здесь и ищите меня, вот я, мои картины, мои истоки...» [Шагал 2000: 62]. Заметим, что мадонны Шагала (см. картину «Святое семейство», 1909) скорее напоминают таитянок П.Гогена, чем возвышенные образы мадонн итальянских художников Возрождения. Они естественны, телесны и приближены к земле. Кроме того, тема материнства раскрывается художников и в образе беременной женщины, в животе которой изображен человек, причём не младенец, а взрослый (см. картину «Материнство»). Позже образ матери сменяется образом возлюбленной и жены Беллы: «...на бледном лице сияли глаза. Большие, выпуклые, чёрные! Это мои глаза, моя душа!» [Шагал 2000: 173]. Она становится одновременно и музой, и творением художника: «Я смотрю на тебя, и мне кажется, что ты - моё творение...» [Шагал 2000: 302]. Не случайно в живописном творчестве Шагал часто рисует автопортреты с женой.

Итак, очевидно, что творческое пространство Шагала не ограничено рамками национальной культуры, С одной стороны, восточная религиозная традиция - основа его творчества; с другой, посредством применения достижений западноевропейской живописи происходит расширение тематики и трактовки образов до уровня общечеловеческого. Шагал вписывает искусство своего народа в мировой культурную традицию, сохранив самобытность еврейского мировосприятия. В творчестве Шагала, таким образом, происходит взаимовлияние и взаимообогащение культур Востока и Запада.