Вызовы войны как фактор корректировки традиционных явлений в культуре донских казаков

Acknowledgement: This article is part of the project 00-15-25 Museum and Archival Technologies in the Youth Patriotic Education in the Poly-Ethnic Federal Districts, Programme of Basic Research of the RAS Presidium The Problems of Development of the Poly-Ethnic Macro-Region in Conditions of Destabilization of the Foreign Countries of the Caspian and Black Sea Regions

Существование живой народной культуры связано с бесконечным отбором и воспроизводством тех явлений, которые представляются наиболее важными для жизнеобеспечения и самоидентификации общности. В этом процессе консервативная традиция неизбежно взаимодействует с инновациями, характер восприятия новшеств определяет дальнейший путь развития.

В XVIII в. вольный Дон оказался в поле государственных преобразований Российской империи, начался новый период истории донского казачества, ознаменовавшийся многоаспектной - 47 - модернизацией внутреннего устройства и функционирования сообщества, облика и содержания его культуры. Столкновение самобытных традиций вольного казачества и разнообразных государственных институтов имело системный, но отнюдь не явный характер. Лишь сопоставляя исторические образы донцов и Донского Войска в XVI–XVII вв. и середине XVIII – начале XX вв., мы убеждаемся во всеохватности произошедших трансформаций.

Настоящая статья ставит целью рассмотреть традиции донского казачества, направленные на легитимацию войны в повседневной жизни женщин-казачек и преодоление ее травматических последствий, с позиций социально-психологической функциональности.

Исследование проводится на основе анализа полевых материалов, собранных на территории бывшей Области Войска Донского, архивных документов и публикаций личных дневников и писем, фольклорных текстов, краеведческих записок.

Эпоха имперских реформ затронула все слои российского общества [1]. Среди новшеств, непосредственно коснувшихся казачества, едва ли не ключевым стало создание регулярной армии. Трансформационные процессы, протекавшие в казачьих социорах, во многих чертах сопоставимы с семейными и гендерными аспектами крестьянской рекрутчины [2, c. 29]. В донских говорах укоренились специальные лексемы, обозначающие жену казака, находящегося на действительной службе, – жалмерка или жармелка . Эти лексические диалектизмы являются искажением слова жолнерка , которое в свою очередь образовано от польского Żolnierz или немецкого Söldner ‘солдат, наемник’, т.е. значение донского жалмерка / жармелка близко, если не идентично понятию ‘солдатка’ [3, с. 158–161]. Вместе с тем в общественном мнении казачьи и рекрутские жены оценивались по-разному [4; 5, с. 25-26].

Важнейшим в разборе различий между казачками и солдатками является их социальноэкономическое положение. Необходимо заметить, что данный аспект, в отличие от иных, специалистами рассматривался, но по отдельности и, несмотря на отсутствие подробного сопоставительного анализа, необходимость которого безусловно назрела, основные отличия заметны даже при беглом сравнении.

• 1)    Во-первых, нельзя недооценивать фактор крепостной зависимости. По положениям о рекрутчине, зачисление крестьянина в военное сословие несло освобождение ему и его жене, а также детям, родившимся после призыва. Однако следование закону было осложнено множеством обстоятельств, при этом внутреннее устройство российской армии также было основано на крепостничестве: офицеры и нижние чины жестко разделялись в социально-правовом отношении на высшую и низшую касты. Освобождаясь от власти помещика, рекруты лишь меняли хозяина [6, с. 41]. Члены солдатских семей и вовсе оказывались вне традиционных общественных структур, не создавая при этом сколько-нибудь самодостаточной организации. Сравнивая, мало сказать, что казачество было лично свободным, оно имело исторический опыт свободы – опыт борьбы за право быть вольным и создания собственных социально-экономических структур, которые не исчезли с потерей Доном былой автономии, хотя и подверглись модернизации. На местном уровне казачье самоуправление, сложившееся во многом еще в вольный период, продолжало функционировать вплоть до прихода советской власти.

• 2)    В обоих случаях можно говорить о конфликте между народной социально-правовой системой, источником которой является обычай, и военно-государственной. Главное принципиальное отличие состоит в диаметральной противоположности результатов: крестьянская община дистанцировалась от своих членов, не вписавшихся в существующую традицию, в то время как казачья добавила к положениям имперских законов более ранние обычноправовые нормы, расширила их решениями станичных сходов и в конечном счете «вобрала» в ритм своей жизни проблемы семей служивых.

Рассмотрим гендерное своеобразие Дона в свете статистики. По переписям 1873–1882 гг., в казачьем сословии от 70 до 80% от общего числа лиц женского пола старше 16 лет (до 300 тыс. душ в численном выражении) составляли жены находящихся на действительной службе и отставных казаков [7, с. 249, 251]. В мирное время 17–20 тыс. мужей постоянно отсутствовали в пределах Области Войска Донского по служебной надобности. Сие, как писал С. Номикосов, «уменьшает вероятность рождений до 2 800 человек с лишним ежегодно» [8, с. 267]. В годы же «большого напряжения военной деятельности», как то было, например, во время Крымской войны 1853–1856 гг., когда одновременно становились в строй 120–130 тыс. казаков, происходило резкое снижение рождаемости [9, с. 46, 58]. В силу названных причин прирост населения в казачьем сословии всегда был значительно ниже, чем у крестьян и иногородних, несмотря на лучшие экономические условия [10, с. 267]. Примерно 5-ю часть или до 20% взрослых женщин составляли вдовы (45–55 тыс.), соотношение которых с количеством вдовцов, не достигавшим 5% от общего числа взрослых мужчин, было 3/1 – 4/1. Для сравнения: в тот же период соотношение количества вдов и вдовцов в группах донских крестьян и иногородних было приблизи- тельно 2/1 [11, с. 249, 250]. Согласно вычислениям Статистического комитета, «нормальный семейный союз» (малая семья) на Дону насчитывал более 6 душ обоего пола – супружеская пара с 4, реже – 5 детьми [12, с. 267]. То есть, даже предположив, что примерно половину вдов могли составлять женщины, уже взрастившие своих детей до совершеннолетия, мы все равно получим более 100 тыс. сирот.

Экономисты и военные чиновники, оценивая эти данные, рассуждают в категориях обеспечения прохождения службы, комплектации полков, продовольственной стабильности [13, с. 251; 14, с. 47, 57; 15, с. 251].

С антропологической точки зрения цифры свидетельствуют о том, что женская часть казачества в значительной степени представляла собой сообщество женщин, которых можно было бы называть «соломенными вдовами». Они проводили многие годы своей безмужней жизни наедине со всеми материальными и психологическими проблемами семьи, в постоянном тревожном ожидании известий о ранении или гибели супруга. Отсутствие в жизни казачки подобного достаточно продолжительного периода было редким исключением, а многие – это известно по воспоминаниям – прожили в одиночестве все лучшие годы, чтобы в старости воссоединиться с израненным калекой. Масштабы войскового мира были весьма внушительны: так, в 1858 г. в России насчитывалось 4 590 000 представителей военного сословия обоего пола, из которых 65,1% (2 988 090 душ) приходились на Землю Войска Донского [16, с. 312].

По внутреннему войсковому закону и имперскому положению о казачьих войсках вдовы имели право на земельное обеспечение, исходя из размера станичного пая и части, полагавшейся женщине, в зависимости от количества детей, оставшихся сиротами [17, с. 206, 315]. Существенно было также и то, что на казачку распространялись привилегии неподатного сословия. Поэтапно увеличивались и становились более регулярными денежные выплаты семьям [18, с. 936]. Государственное вспомоществование дополнялось местным. Сложившийся еще в вольный период институт односумства обеспечивал жалмерок сочувственной поддержкой таких же обездоленных женщин, а в случае гибели мужа – и некоторой мужской опекой. Наряду с устойчивостью, которую давала большая семья, односумство создавало параллельную структуру, на случай кризиса, не предусмотренного патриархальной семейно-соседской сельской общиной. Внутренняя организация жизни станицы позволяла вдовам получать нерегулярную, но необходимую помощь в трудах, требовавших физической силы. С допетровских времен известен обычай анонимно помогать нуждающимся – т.н. тайная милостыня [19, с. 90–100], бытование которой зафиксировано, наряду с другими регионами, в донских станицах и у казаков-некрасовцев [20, с. 210–212]. Перед отправкой на действительную службу молодые казаки отбывали дисциплинарные провинности косьбой, заготовкой дров и тому подобными отработками в пользу семей, лишившихся кормильцев [21].

В конце XIX в. М. Харузин отмечал возможность перехода семейной власти к вдове старшего мужчины. «По смерти мужа вдова при детях заступает на место умершего, становясь полновластной хозяйкой», ей же, в свою очередь, наследуют дети [22, с. 200]. Ключевым обстоятельством в положении вдовы являлось наличие или отсутствие детей. Казаку, умершему бездетным, наследовали его родители или братья. Но и в этом случае вдове полагалось до 1/4 от всего имущества, по воле родственников мужа [23, с. 200, 201]. Кроме того, повсеместно на Дону вдова имела право на часть дома покойного, если снова не выходила замуж. О замужестве вдов, как правило, заботились родители мужа, давая за ней небольшое приданое. Второбрачной жене муж мог отписать наследство заранее, заботясь, чтобы не пришлось ей терпеть «неприятность и притеснение» от родственников мужа от первого брака. Примечательно равенство прав супругов на наследство друг друга. Точно так же, как бездетная вдова, и бездетный вдовец получал из имения жены, «сколько дадут ее родственники». Если же имелись дети, то все имущество покойной жены оставалось при муже, но считалось достоянием детей. Причем о сохранности материнского наследства до совершеннолетия сирот специально заботились родственники жены.

Разбирая множество конкретных ситуаций, М. Харузин указывал на то, что само по себе положение вдовы не могло быть причиной ущемления в правах [24, с. 223-225]. Важнейшим критерием полноправности в казачьей семье был факт личного участия в обеспечении общего благосостояния, и трудовой вклад женщин оценивался достаточно высоко. При этом временное или постоянное неучастие мужа в хозяйственной деятельности рассматривалось как вариант нормы, не влекло за собой осуждения домочадцев и сокращения доли малой семьи в большесемейном достоянии, как это было в крестьянском мире, что собственно и отличало последний от станичного. Правовые преференции положения казачек были отмечены еще в 1908 г. на Первом всероссийском съезде женщин [25]. Таким образом, взаимодействие обычноправовой традиции с имперскими институтами в контексте военно-мобилизационной реформы казачества привело к возникновению разноуровневой системы поддержки жен служащих казаков и вдов погибших на войне.

Не менее серьезную проблему представляет психологическое состояние вдовы. Продуктивным подходом к данной проблеме может оказаться обращение к донским вариациям универсальных восточнославянских фольклорных сюжетов и обрядовых практик как к источнику мировоззренческих данных. Эта тема требует отдельной проработки, здесь мы ограничимся общим очерком содержания.

Донская традиция изобилует лирическими песнями, обнажающими самые болезненные переживания казачьей жены. Весь корпус семейно-бытового песенного фольклора показательно разбивается на тематические группы в соответствии с событиями, образующими сюжет: о проводах любимого на службу, о долгой разлуке, встрече с войны, ожидании вестей и вдовьей тоске. Донская женская лирика может поспорить с мужской служивской и казачьей исторической песней по обилию реалистичных деталей. Здесь милый идет служить на погибельный Кавказ по жребию, а не в черед. Всем станичникам приходит с Дона замена, а любезному другу замены нет. Дружечка пропадает в басурманском плену, ждет выкупа, весточки из родной стороны, побега. Муж и сын служат в одном полку, возвращаются в родимый дом, а казачка их не узнает. Эти и множество других ситуаций описываются языком метафор, глубоко укорененных в казачьей традиции. В результате возникает глубоко прочувствованное и детальное повествование о женской судьбе, которая органично вписана в картину мира войскового сословия, в прагматику службы, символику смерти, времени, пересечения земных и потусторонних границ.

«Ай, если б знала я, да хорошая бабочка, / Ей, что печаль-тоска все грозит моей судьбе, / Ой да, ну, во век-то бы, вот, я не встречалась, / Ей, с полуночной, бабочка, да звездой…» [26, с. 388]. Тексты изобилуют жалобами на жестокую судьбу, героиня – горькая, жалкая, разнесчастная бабочка, покорная своей доле. Подобный образ вступает в некоторое противоречие с тем, как представлена казачка в иных формах донской традиции. Возможно, песенный фольклор здесь выступает в качестве канала сублимации, подобную функцию семейнобытовой лирики неоднократно отмечали специалисты.

Одними из наиболее важных, стержневых для славянской архаической традиции и почти без изменений влившихся в русское народное православие являются представления о смерти, загробном существовании, о праведных и нечистых покойниках, способах коммуникации между миром живых и миром мертвых [27, с. 17–19]. Безусловно, весь комплекс восточнославянских представлений о смерти был естественным и актуальным для казаков вольного периода. Но уже тогда гибель на поле боя становится престижной, а погребение в неосвященной земле – приемлемым, о чем свидетельствует появление подкурганных казачьих захоронений, проведение общественных панихид и тризн по погибшим воинам. Дальнейшее переосмысление аксиологии смерти проявляется в специфическом развитии воинской погребально-поминальной ри-туалистики. В быт казачества входят похороны парадом , сооружение мемориалов, обетных часовен и т.п.

Если же обратиться к поведенческим установкам, то внимание привлекает целый комплекс бытовых и обрядовых норм, направленных на купирование внешних проявлений горя, диктующих вдове эмоциональную сдержанность. Среди таких норм ‒ порядок признания факта смерти служивого и откладывание до этого момента погребальных и поминальных мероприятий (возвращение коня), запрет плакать жене по мужу, регламентация посещений кладбища.

Настоящим собранием сведений о суевериях и магических практиках, связанных с защитой вдов от тоски по мужу, является донская мифологическая проза. Вернее, одна группа текстов, объединенных сюжетом об огненном змее .

Огненный змей – демон, которому в архаичной славянской традиции чаще всего приписывается стремление к вступлению в любовную связь с женщинами и способность приносить богатство. В донской казачьей традиции, сформированной в рамках южно-русской локальности, сюжет об огненном змее-любовнике контаминирует с сюжетом о ходячем покойнике [28, с. 64]. В этом виде мифологический рассказ достигает своего максимального развития, становится одним из самых популярных, что доказывается частотностью фиксаций. Нарративы об огненном змее обретают ряд устойчивых конкретизаций, характерных, прежде всего для Дона и прилегающих территорий. Центральный персонаж в представлениях донских казаков – это демоническое существо, прилетающее по ночам ко вдовам и сожительствующее с ними в облике мужа. В конечном счете такое сожительство может привести к гибели женщины. Огненный змей описывается не только как мифологический персонаж, но и как состояние высшей степени горя, тоски по умершему. Часто лексема тоска заменяет табуированное наименование вредоносного существа: «от женщина начнёть плакать, гаривать, таскавать па мужу, или там хто умир у ниё, а прилитаить. Эта таска» [29]. Данный корпус текстов мифологической прозы следует рассматривать в контексте насущных и постоянных потребностей сообщества, в котором вдовы и жены, тоскующие в разлуке, составляли значительную часть. Дидактические функции рассказов об угрозах, которые несет женщине и ее семье погружение в горестные переживания, очевидны. При этом многие аспекты мифопоэтики вполне могут быть рассмотрены в социально-психологических категориях.

Выводы. Взаимодействие в XVIII – нач. XX вв. народных и элитарных форм культуры, к каковым относятся социо-нормативные и обычно-обрядовые традиции донского казачества, с одной стороны, и административно-правовые установки российского государства в лице его военно-мобилизационных институтов, с другой стороны, привело к качественным трансформациям на практическом и ментальном уровнях. В сфере социального обеспечения казачьих семей сложилась система норм, частично уходящая корнями в более ранний вольный период, частично установленная на уровне российского законодательства, а затем дополненная обычноправовыми инициативами. Не менее значимыми являются последствия модернизации войска в ментальной сфере, где ведущим процессом стала легитимация смерти на поле боя и психологическая адаптация членов семей казаков к переживанию потерь и одиночества.