Зачем Лев Толстой собирался в Ревель (Таллин)? История одной несостоявшейся поездки

Сегодня, когда путешествие стало одним из доступных способов времяпрепровождения, особенно интересно, как путешествовали в прошлом, какое впечатление оказали те самые страны и города, которые посещаем сегодня мы?

Тема «Путешествие в жизни Льва Толстого» — одна из благодатных почв для исследователей — для человека своего времени он объездил много стран2. Позволим себе краткую историческую справку.

Лев Толстой побывал за границей дважды. Первое его путешествие состоялось в 1857 году. Толстому тогда было 29 лет, он ехал без особой цели, задумав поездку спонтанно — как «побег»

от романа с Валерией Арсеньевой — девушкой, с которой поступил «очень дурно», подав надежду, но «не испытывая ни малейшего чувства истинной любви» (излагается по: [1, с. 169—229]).

Уезжал спешно в январе из Москвы через Варшаву (сначала на почтовых лошадях, потом поездом) во Францию (Париж). Затем последовала Швейцария (Женева, Берн, Люцерн, Цюрих) и Германия (Баден-Баден, Франкфурт, Дрезден, Берлин). Он путешествует по Европе главным образом по железной дороге. Обратный путь — в июле того же года — лежал из прибалтийского города Штеттин (в то время принадлежал Пруссии) по морю до Санкт-Петербурга.

Решение вернуться в Россию вызвано сообщением о том, что его сестра Мария Николаевна ушла от мужа, забрав детей, а также подорванным финансовым положением — в Баден-Бадене, известном своими игорными домами, Толстой много играл в казино, и, чтобы продолжить путешествие, деньги пришлось занимать у друзей и знакомых.

Въехав на территорию России, он с удовольствием вдыхает в себя «русский» воздух, обозревает русские просторы — «утро сизое, росистое, с березами, русское, славно», но с трудом привыкает к бедности, грубости, жестокости и страданиям, которые «со всех сторон обступают».

В одном из писем тех лет Лев Николаевич писал:

« В России скверно, скверно, скверно. В Петербурге, в Москве все что-то кричат, негодуют, ожидают чего-то, а в глуши... происходит патриархальное варварство, воровство и беззаконие. Поверите ли, что, приехав в Россию, я долго боролся с чувством отвращения к родине и теперь только начинаю привыкать ко всем ужасам, которые составляют вечную обстановку нашейжизни..» (цит. по: [2, с. 240—241]).

Второе путешествие состоялось тремя годами позже, в июле 1860 года. На этот раз Толстой едет вместе с сестрой Марией Николаевной и её детьми. Тем же путем: из Санкт-Петербурга морем до Штеттина, оттуда в Германию (Берлин, Киссинген и Соден), где лечится его старший брат Николай — он умрёт от туберкулеза несколькими днями позже на юге Франции, в Гиере. Пережив тяжелую утрату, Толстой отправляется в Марсель, оттуда — в Италию (Флоренцию, Ливорно, Неаполь, Рим) и возвращается во Францию (Париж). Следующие пункты его маршрута — Англия (Лондон) и Бельгия (Брюссель). Путешествует по дорогам Европы как поездом, так и в почтовой карете. Возвращается весной 1861 года через Германию, где посещает Веймар и Йену, и Варшаву до Санкт-Петербурга (излагается по: [1, с. 365—432].

Главная цель второго путешествия, так как её формулирует сам Толстой, в то время занятый устройством школ для крестьянских детей и педагогическими вопросами, — «чтобы никто не смел в России указывать по педагогии на чужие края и чтобы быть auniveau (на уровне) всего, что сделано по этой части ». Повсюду, где он останавливается, посещает школы для детей, детские сады и приюты, встречается с авторами педагогических теорий, практиками педагогического дела и теоретиками народного образования, знакомится в библиотеках с европейскими педагогическими системами, заказывает специальный крупный шрифт для детских книг и книги по педагогике европейских и американских авторов. Толстой так увлечён своим делом, что оттягивает встречу с больным братом Николаем. Но его смерть — одно из тяжёлых и значительных событий этой поездки.

Брат Николай умер в октябре, Лев Николаевич на несколько месяцев забывает про свои педагогические занятия и остаётся почти до самой зимы в Гиере — городке «до краёв наполненном туберкулёзом». Первые дни и месяцы после смерти брата его не покидает вопрос о том, зачем мы живем, зачем к чему-то стремимся, чего-то хотим, что-то устраиваем, чему-то радуемся, когда всё это рано или поздно закончится смертью?3 Болезнь брата и его кончина стала одним из сильных потрясений в жизни писателя, память о котором останется с ним навсегда. Толстой заставляет себя работать дальше, но если ранее близость к больному Николаю пугала и он чувствовал себя рядом с ним чужим, то теперь соседство с больными воспринимается спокойно — они ему «близки, точно родные» (цит. по: [2, с. 265—283].

На этот раз поводом к возвращению в Россию послужило известие об императорском манифесте об отмене крепостного права в России и недовольстве мужиков в «Ясной Поляне» условиями освобождения. На этот раз въезд в Россию проходит «незаметно» — Толстой везёт с собой книги и новые идеи и готов приступить к педагогической деятельности.

После 1861 года писатель за границу не выезжает, живёт главным образом в своем родовом имении «Ясная Поляна», в Тульской губернии, все его поездки ограничены пределами России.

История заграничных путешествий Л. Н. Толстого более или менее известна, поэтому не будем обсуждать этот вопрос подробно, хотя, безусловно, и здесь есть свои белые пятна. В данной работе хотелось бы обратить внимание на другой факт, который почти нигде не упоминается, но является пусть и незначительной, но частью биографии Льва Толстого. Кроме того, может рассказать об особенностях русской жизни того времени. Речь пойдет о несостояв-шейся поездке писателя в Ревель, современный Таллин.

Зимой 1849 года в письме к старшему брату Сергею и своей тетушке Т. А. Ёргольской, написанном из Петербурга, рассказывая о своих планах на лето, молодой Толстой выразил желание посетить этот город.

« Всем нашим передай, что я всех целую и кланяюсь, — пишет он брату , — и что летом в деревне, может, буду, может, нет: мне хочется летом взять отпуск и поездить по окрестностям Петербурга, в Гельсингфорс ⁴ и в Ревель тоже хочу съездить » .

В письме к тетушке, которая ждала его в родовом имении, желание провести отпуск за пределами «Ясной Поляны» выражено не так явно: « Относительно лета, как и вы, строить планов не хочу. Может быть, останусь здесь; быть может, поеду в Ревель, быть может, в Тулу. Ежели мне удастся всё, тогда и решить будет легко » [3, с. 29].

Летом 1849 года Толстому исполнился 21 год. К тому времени он оставил Казанский университет5, учёба в котором, по его признанию, не давала простора для «умственного самостоятельного труда»6, вкусил уединенной деревенской жизни, наполненной «философией» и аскетизмом7, и приехал в Петербург, чтобы, наконец, «перемениться» и стать «практическим человеком»8. Первый шаг к намеченной цели — поступление в Петербургский университет и определение на службу в Петербурге или «в ином месте, смотря, как укажут обстоятельства»9.

Почему на этом этапе в качестве летнего времяпрепровождения Толстой, наряду с окрестностями Петербурга и современным Хельсинки, выбирает Ревель?

Существует версия, объясняющая намерение Льва Толстого посетить Ревель в 1849 году. Её автором является известный советский тол-стовед Б. М. Эйхенбаум. По мнению исследователя, задуманная Толстым поездка объясняется тесным общением будущего писателя с членами кружка петрашевцев. Б. М. Эйхенбаум заметил, что в дневнике Л. Н. Толстого 1851 года упоминается «некто Беклемишев – по многим признакам… это петрашевец Александр Петрович Беклемишев, помещик Алексинского уезда Тульской губернии (соседнего с Крапивенским, где Ясная Поляна)»10.

Известно, что А. П. Беклемишев в 1848 году бывал на встречах петрашевцев11, написал записку об освобождении крестьян и «Переписку двух помещиков» об организации крестьянских работ в соответствии с теорией французского философа и социолога Ш. Фурье. В 1848 году как чиновник Министерства внутренних дел он был командирован в Ревель, где в мае со мной ни разу не было. Ежели же кто хочет жить и молод, то в России нет другого места, как Петербург; какое бы направление кто ни имел, всему можно удовлетворить, всё можно развить, и легко, без всякого труда » [3, с. 28].

1849 года арестован, в сентябре освобожден и отдан под секретный надзор [7].

По мнению Б. М. Эйхенбаума, именно общение с А. П. Беклемишевым послужило поводом для Л. Н. Толстого посетить Ревель. «Откуда вдруг взялся Ревель? Уж не звал ли Толстого к себе сосед А. П. Беклемишев? Иных связей Толстого с Ревелем мы не знаем», — пишет исследователь. Он же указал на свидетельства знакомства Толстого с петрашевцами, рассыпанные по письмам тех лет, а также на некоторые цитаты из рабочих тетрадей будущего писателя, схожие с социальными и философскими идеями, обсуждаемыми в кружке петрашевцев. Связь Толстого с петрашевцами, считал исследователь, была настолько тесной, что после их ареста в 1849 году, боясь обысков, он уничтожил свои дневники 1848—1849 годов12 [5].

В настоящее время, несмотря на то, что тема «Толстой и петрашевцы» продолжает оставаться открытой и требует дополнительных исследований, документально установлено, что в конце 1840-х годов в Петербурге Л. Н. Толстой был знаком с людьми, имевшими связи с литературой и кружком М. В. Петрашевского; подтверждён его интерес к отдельным личностям, проходившим по делу петрашевцев; и неоднократно замечено, что в творчестве писателя 1850-х годов встречаются «намёки на увлечение социалистическими идеями, полуцитаты и прямая цитация из учений Ш. Фурье и его русских последователей — петрашевцев» (например, «Роман русского помещика», рассказ «Люцерн», «Из кавказских воспоминаний. Разжалованный») [8]. Но всё это лишь свидетельства того, что искания русской интеллигенции 1840-х годов не были чужды Л. Н. Толстому, по-своему переживались им и определили один из «контекстовых фонов» его творчества тех лет.

Можно сказать, что знакомство с петрашевцами и увлечение их идеями — лишь часть той большой мозаики под названием «жизнь молодого Льва Толстого», которую исследователи продолжают воссоздавать. Относится ли к этой части задуманная поездка в Ревель или это совсем другая история? Почему, наряду с Ревелем, упоминаются окрестности Петербурга и Гельсингфорс? Почему Л. Н. Толстой употребляет такие размытые формулировки: «хочу поездить», «быть может, поеду…»? Позволим себе отклониться от общепризнанной версии, углу- биться в историю и предположить иные причины, по которым русский человек того времени мог пожелать посетить эстонскую столицу.

МОРСКОЙ КУРОРТ

Итак, причина первая. В начале XIX века вся Европа переживала моду на морские купания и водолечение. Морскую воду и морской климат врачи советовали как лекарство практически от всех болезней. В России первая курортная зона сформировалась по берегам Балтики, а начало ей положил губернский город Эстляндской губернии — Ревель. Во второй половине 1810-х — в 1820-е годы город становится известным курортом, местом летнего отдыха главным образом петербуржцев (в основном — петербургских немцев), которых привлекает и близость к столице, и неплохое сообщение с Петербургом, и хорошая организация лечения. (В то время курсировал пароход «Сторфурстен» по маршруту Петербург — Гельсингфорс — Ревель.)

Повышенным вниманием «ревельские воды» пользовались и со стороны представителей царской фамилии, которые приезжали в Ревель поправить здоровье, что «подогревало» интерес к городу российской аристократии.

Позже, в 1840—1860-е годы, слава Ревеля как морского курорта пошла на убыль, в качестве одного из конкурентов, перетянувших на себе внимание отдыхающих, выступает Гельсингфорс. Слабеет и интерес к краю царских особ: во второй половине XIX века царская фамилия и основная масса петербургской аристократии стала отдыхать на Чёрном море [9].

Можно предположить, что и Лев Толстой зимой 1849 года по примеру петербуржцев поддался моде на морские купания и вспомнил поочередно два популярных в то время среди жителей северной столицы водолечебных курорта.

Следует отметить, что водолечение будущий писатель использовал во время своего второго путешествия по Европе. Напуганный болезнью своих братьев — Дмитрия и Николая (оба они скончались от туберкулёза), Толстой, вместе с семьёй сестры приехав в Берлин, отправляется к специалисту по болезням легких профессору Траубе, который посоветовал Марии Николаевне отправиться на воды в Соден, а самому Льву, страдающему тогда от зубной невралгии, — пройти курс лечения в немецком Кис-сингене, славившемся минеральными источниками. Толстой советом не пренебрёг [2]. Сразу после Берлина он отправляется в Киссинген, а потом и Соден. Правда, в 1849 году он значитель- но моложе (на 11 лет), но упоминания о разных незначительных болезнях встречаются на страницах его «молодого» дневника. К тому же опасения, что болезнь братьев настигнет и его, преследовали писателя на протяжении многих лет.

Здесь уместно вспомнить, что современник Л. Н. Толстого Ф. М. Достоевский также неоднократно посещал Ревель, где жил с семьёй его брат Михаил. Первая поездка Фёдора Михайловича состоялась летом 1843 года. Тогда он учился в Санкт-Петербургском военно-инженерном училище, ему было 22 года. Будущий писатель получил летний отпуск на 28 дней для лечения ревельскими «ваннами», согласно свидетельству о состоянии здоровья, выписанному доктором [10]. В 1849 году, когда возникло желание посетить Ревель, Лев Николаевич был в том же возрасте — 21 год.

ДРЕВНИЙ ГОРОД НА МОРЕ

Причина вторая. К 1840-м годам Ревель в сознании российской интеллигенции — не только морской курорт, это ещё и город с давней историей, «рыцарским» прошлым, овеянный поэтическим ореолом (излагается по: [11]). Формированию этого образа способствовали и публицистические, и художественные сочинения. Как они появились и почему? Один из возможных ответов на этот вопрос — в статье профессора Института истории Таллиннского университета Карстена Брюггеманна. Он пишет о том, что в 1820-е годы поле Отечественной войны, в ходе которой за границей побывало так много русских, Ревель становится «одним из модных маршрутов путешествий — в первую очередь для изысканного петербургского общества. Главным притягательным центром культурной элиты стал салон Екатерины Андреевны Карамзиной, вдовы писателя и придворного историографа Николая Михайловича Карамзина, который в летние месяцы переезжал из столицы в Ревель. В появлявшихся затем в “толстых журналах” путевых заметках — например, под заглавием “И моя поездка в Ревель” — выявились две стороны русского восхищения остзейскими провинциями: “романтическая” составляющая исторического ландшафта и туристический компонент новых курортов. В то время как последний компонент ограничивался описанием радостей на водах… именно романтический флёр заставлял путешественников мечтать об остзейских провинциях: крепости, замки, рыцарские приключения» [12].

В качестве примеров подобных настроений укажем здесь лишь некоторые знаковые работы.

В 1821 году в Петербурге издаётся очерк «Поездка в Ревель», автор — будущий декабрист и писатель А. А. Бестужев-Марлинский. Книга появилась в результате поездки Бестужева в Ревель в 1820—1821 годах и вызвала широкий интерес российской читающей публики. «Его “Поездка в Ревель”… стала одним из первых “бестселлеров” молодой русской литературы, в буквальном смысле проводником (и спутником) путешественников в странствиях по побережью Балтийского моря» [11]. В яркой художественной форме в книге излагается история Прибалтики, даётся описание Ревеля и Нарвы, быта и нравов жителей, эстонской крестьянской избы… Для самого автора город стал воплощением средневековой романтики, что впоследствии выразилось в его рассказах «Ревельский турнир» (1825) и «Замок Венден» (1821). «Вы привыкли видеть рыцарей сквозь цветные стекла их замков, сквозь туман старины и поэзии. Теперь я отворю вам дверь в их жилища, я покажу их вблизи и по правде», — таким обращением к читателям открывается рассказ «Ревельский турнир» [13]. А «Замок Венден» переносит читателей в воображаемый мир ливонского рыцарства и резиденцию магистров Меченосного ордена…

Неоднократно в Ревеле бывал князь, поэт П. Вяземский, друг А. С. Пушкина. В 1826 году он посылает Пушкину из Ревеля стихотворение «Море», в котором образ города ассоциируется с морской стихией и дарит поэтическое вдохновение:

Сюда, поэзии жрецы!

Сюда, существенности жертвы!

И здесь, где море вам шумит, Святыни светлые преддверья!

Годом позже сам А. С. Пушкин в письме к барону А. Дельвигу, в то время отдыхающему в Ревеле, вспоминает об эстонской столице как об источнике поэзии: «Рыцарский Ревель разбудил ли твою заспанную Музу?»

Барон Дельвиг откликается сонетом о зрелищных и героических маневрах российских кораблей на Балтике:

Вот выплыли ветрилы,

Притекли громада за громадой;

Наш орёл над русскою армадой Распростёр блистательные крылы И гласит: “С кем испытать мне силы?

Кто дерзнёт и станет мне преградой?”

Тогда же известному писателю и переводчику Н. И. Гнедичу барон Дельвиг писал о Ревеле как о городе, в котором захватывает дух от сознания его древности: «...Гляжу на древний готический Ревель и жалею, что не могу разделить с вами чувств. Здесь, что ни шаг, то древность, да и какая же? Пятьсот (и более) летняя...».

В 1843 году П. Вяземский, как бы суммируя впечатления предшественников, соединяет в образе Ревеля и воспоминание о рыцарском прошлом и геройском времени, и впечатление от морской стихии (стихотворение «Ночь в Ревеле»):

…Ревель, рыцарь феодальный

Под заржавевшей броней, Ты у моря тихо дремлешь Под напевами волны, Но сквозь сон ещё ты внемлешь Гул геройской старины.

Ты не праздно век свой прожил

И в руке держал булат;

То соседов ты тревожил,

То соседями был сжат <…>

Я люблю твоих обломков Окровавленную пыль, В них хранится для потомков Благородных предков быль.

Испытывал ли подобные настроения Л. Н. Толстой? Если судить по тем впечатлениям, которые он записывал в дневнике и путевых заметках после своих заграничных путешествий, то преклонение перед духом старины, романтические настроения ему были мало свойственны. История — так, как она выразилась в предметах искусства, архитектурных сооружениях, легендарных местах, — интересна, он посещает все наиболее известные исторические объекты. Например, восторг в этом отношении вызвала Италия — в Риме Толстой был потрясён ощущением древности. Или во время пребывания в Германии он посещает замок Вартбург — «творение» немцев, полное «мысли и поэзии». Можно приводить и другие примеры. Но важнее сказать другое — эти впечатления имели место, но оставались лишь эпизодами. На протяжении заграничных поездок живой эмоциональный отклик вызывает красота природы и люди — их жизнь. Лев Толстой как писатель, чей талант раскроется в умении передать «движения психической жизни» (выражение Н. Г. Чернышевского), очень внимательно наблюдает за человеком (см. об этом, например: [2, с. 217—310]). Его привлекают народные быт и нравы, общественное устройство. Он сам с юношеских лет пытается участвовать в социальной жизни своей страны, ищет «свой» путь, устраивая народные школы (первый опыт относится к 1849 году), реформируя крестьянский уклад в собственной «Ясной Поляне».

В контексте сказанного можно говорить о том, что Ревель мог поманить Льва Толстого не столько поэтической красотой и рыцарским прошлым, сколько природной стихией и своеобразием общественного устройства.

«ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ЗАГРАНИЦА», ИЛИ «НЕМЕЦКИЙ» ГОРОД, КОТОРЫЙ СТАЛ СВОИМ

Причина третья. В то время Ревель действительно являлся примером иного образа жизни, неизвестного русскому человеку. Даже внешний вид города разительно отличался от того, к чему привык российский горожанин, — это и «слишком узкие улицы, своеобразные запахи, остроконечные башни готических церквей…» [12]. Несмотря на то, что Прибалтика (Остзейский край) входила в состав Российской империи, для российского жителя она оставалась немецкой и представлялась «чем-то вроде отечественной заграницы», но поездки сюда стоили гораздо дешевле, чем за рубеж [11]. Как пишет уже упомянутый К. Брюггеманн, «в городах русских балтийских провинций можно было — не покидая собственной страны — оказаться в “Европе”, к которой элита империи в культурном отношении, безусловно, чувствовала свою принадлежность. В то время как Санкт-Петербург представлял собой многократно воспетое “окно в Европу”, Ревель и Рига, собственно, этой Европой на российской земле и были» [12]. Здесь же профессор приводит слова некоего путешественника из Сибири, который назвал Остзейский край «Русской Германией» [14].

Почему Германией?

Вновь позволим себе небольшую историческую справку. Впервые Ревель упоминается в русских летопись как крепость Колывань. В XIII веке крепость переходит во власть датчан и получает название Ревель. Город включается в единое правовое пространство наравне с другими средневековыми городами. Расцвет торговли и строительства происходит в составе Балтийского Ганзейского союза — союза торговых городов северо-западной Европы. В XIV веке Ревель был продан немецкому Тевтонскому ордену и на несколько столетий стал немецким городом. Вся административная и судебная власть сосредоточилась в руках немецких магистратов. В XVI веке в ходе Ливонской войны Ревель переходит во власть Швеции. Во время шведского владычества становится центром новой административной единицы — Эстляндской губернии. В городе при этом сохраняется самоуправление. Основное число аристократов-землевладельцев составляют немцы и шведы. В XVIII веке в ходе Северной войны Ревель сдаётся перед русскими войсками и входит в состав Российской империи, сохранив свои привилегии и став центром Эстляндской губернии. После присоединения эстонских земель к Российской империи Петр I восстановил права немецкой аристократии, утерянные при шведском правлении. В первой половине XIX века немцы составляли 40—50 % горожан, и только 20—40 % являлись эстонцами. Напомним, что в прибалтийских губерниях крепостное право было отменено в 1816—1819 годах, т. е. на несколько десятилетий раньше, чем это произошло на территории всей Российской империи [15].

Таким образом, приезжая в Ревель, русский человек первой половины XIX века имел возможность соприкоснуться с иной культурой — так как она выразилась в социальной жизни, религиозных и философских настроениях. Многие путешественники отмечали особенности, которые отличали здешние земли от других российских территорий. Уже А. Бестужев-Марлинс-кий в упомянутой ранее «Поездке в Ревель» писал об улучшениях в нравственном и физическом состоянии здешних крестьян, произошедшем после отмены крепостного права; «восславил ум и красоту женщин; положительное влияние “красоты нравственной” на “красоту физическую”; отказ от мод и отсутствие в местной кухне чая и чеснока» (излагается по: [12]). Петербургский цензор Д. Мацкевич в конце 1840-х годов отмечал, что в Ревеле у горожан «безмятежные, тихие лица», царит «наружное благочиние, опрятность и порядок»; нет ни пьяниц, ни попрошаек, что отличает его от других русских больших городов [12].

Это примеры положительного восприятия Остзейского края, но имели место и отрицательные отзывы. Вновь вспомним о том, что в Ревеле неоднократно бывал современник Л. Н. Толстого Ф. М. Достоевский. Одним из ярких впечатлений писателя было знакомство с ревельским немецким обществом, которое произвело на Фёдора Михайловича «тяжёлое впечатление». По словам сопровождавшего его друга доктора Ризенкампфа, Достоевский «возымел с тех пор какое-то предубеждение против всего немецкого…» Известно, что это было не единичное впечатление. Историками приводятся свидетельства того, что в то время ревель-ское немецкое общество не благоволило русским. Например, автор аналитического отчёта о трёхмесячной поездке по прибалтийским губерниям известный литератор, редактор газеты «Северная пчела», с 1828 года владелец поместья Карлово, что недалеко от Дерпта, Ф. Б. Булгарин писал: «Остзейцы вообще не любят русской нации — это дело неоспоримое. Одна мысль, что они будут когда-нибудь зависеть от русских, — приводит в трепет. На этот счёт они со мною были откровенны…» (излагается по: [10]).

Сразу оговоримся, что указанные факты приводятся здесь как иллюстрация определённых настроений в русском обществе, связанных с Эстляндской губернией, и не дают полной картины русско-эстонских взаимоотношений того времени. Воспроизведение этой картины не входило в задачи данного исследования, важнее было показать, что в период, когда Л. Н. Толстой собирался в Ревель — напомним, это 1840-е годы — Прибалтика в качестве «отечественной заграницы» была привлекательна и интересна русскому человеку, и Остзейский край как «особая» территория в составе Российской империи был на слуху.

В 1849 году Л. Н. Толстой — в поисках своего профессионального пути. Как уже было сказано, он намеревается поступать в Петербургский университет и определиться «на службу». «Жажда знаний», практической деятельности и «порядка» — так сам писатель описывал своё настроение тех лет. Мог ли он на этом этапе как человек, собиравшийся обосноваться в Петербурге, испытывать интерес к европейскому образу жизни и европейской культуре? Скорее всего, мог. Кроме того, к тому моменту он хорошо знал европейские языки. Известно, что во время второй заграничной поездки в Германии Л. Н. Толстого принимали за немца — так хорошо он говорил на немецком языке (см. об этом, например: [16]).

И, наконец, причина четвёртая. О ней будем говорить, полностью опираясь на статью К. Брюггеманна. Причина эта показалась столь интересной, что её трудно обойти стороной. К. Брюггеманн, анализируя опыт пребывания русских в Остзейском крае, заметил, что с течением времени «всё необычное, европейское, немецкое» уходит на второй план, в 1830—1840-е годы русских путешественников начинают привлекать «детали, связанные с их собственной историей: так Ревель стал местом воспоминания о Петре I и династии Романовых» [12]. В публицистике и художественной литературе создаётся образ Прибалтики как места первых побед русского оружия над европейцами и необходимого элемента в формировании Российской империи.

Владение Остзейским краем несёт в себе не просто стратегически важное значение (по экономическим и политическим соображениям), но и становится «делом престижа», «одним из главных признаков империи европейского ранга» [12].

Среди многочисленных «русских мест», связанных с именем Петра, важнейшее место занимает замок Екатериненталь (эстонское — Кадри-орг). Его строительство велось по приказу Петра I с 1718 по 1727 год. Дворец находился за пределами Ревеля и открывался морю; был назван в честь супруги императора. «Русские путешественники XIX века уделили должное внимание этому месту, — пишет К. Брюггеманн. — Один из них заявил, что устройство паркового ансамбля “восхитительно для сердца русского как один из памятников великого преобразователя России Петра I”. Другие настойчиво обращали внимание на то, что Пётр собственноручно заложил три кирпича в стену замка, которые остались неза-штукатуренными и напоминали о царе. К этому добавилась ещё одна “русская реликвия города”: занимаемый Петром I до 1723 года во время его приездов и сохранившийся до сего дня домик в парке. Тем самым окрестности расположенного у моря Екатериненталя стали своего рода музеем царя-флотоводца под открытым небом и вместе с тем местом памяти об истоках русского господства в остзейских провинциях» [12].

В качестве ещё одной «достопримечательности имперского значения» К. Брюггеманн называет замок Фалль, резиденцию графа А. Х. Бенкендорфа, в то время шефа жандармов и главы высшего органа политической полиции Российской империи. Для русских туристов этот замок стал обязательным для посещения местом. В начале 1850-х годов один из авторов очерка о пребывании в Ревеле писал, что не побывать в Фалле равносильно тому, чтобы поехать в Рим и не повидать Папы [12]. Значение этого замка для русского путешественника было несколько иным, нежели петровского Екатери-ненталя. Посетителей привлекал главным образом парк, здесь, наряду с традиционными для этих мест деревьями (дуб, липа и клён), выращивали в специально построенных теплицах пальмы, апельсиновые деревья, виноград, японские деревья с Курильских островов. В Фалле останавливался Николай I с детьми и высаживал здесь «русские берёзы». По словам К. Брюг-геманна, этот замок стал олицетворением Российской империи на Балтийском побережье и репрезентацией русской власти в Остзейском крае. «Если Екатериненталь олицетворял в контексте “Путешествия по Европе” её славное прошлое, представлял собой место памяти о Петре I и о завоевании балтийского побережья, — пишет он, — то Фалль был сопряжён с настоящим символом власти Николая I. <…> и превращал туристическую поездку сюда — в противоположность путешествию на классические европейские курорты — в патриотическую акцию» [12].

Испытывал ли Л. Н. Толстой на том этапе своей жизни, когда мы застаём его собирающимся в Ревель, интерес к российской истории, к обсуждению политической роли и месте Российской империи в мире, к проблемам государственного устройства и т. п.?

Эти вопросы требуют настолько объёмных ответов, что в данной статье ограничимся лишь некоторыми штрихами, которые позволят высказать общее суждение.

Толстой Л. Н. после создания романа «Война и мир» (1860-е годы) обратился к изучению эпохи Петра I и приступил к работе над произведением о петровском времени. Но этот замысел не был реализован, так как, читая архивные документы и ближе «знакомясь» с личностью российского императора, писатель испытал отвращение к ней и прекратил изучение.

В 1844 году, т. е. за несколько лет до того, как собраться в Ревель, Л. Н. Толстой поступил в Казанский университет, на отделение восточной словесности философского факультета, где изучал арабский и турецкий языки. Биографы писателя объясняют это решение несколькими причинами: у Л. Н. Толстого наблюдались большие лингвистические способности; в то время «восточный вопрос» отличался особой злободневностью, что подтолкнуло родственников писателя к выбору для него дипломатической карьеры (например, посла в Турции); город Казань воспринимался как «европейско-азиатский город», где совмещались две инородные культуры, а Казанский университет славился своим «восточным отделением» (см. об этом: [17]). Здесь Л. Н. Толстой проучился один год и с отделения восточной словесности перевёлся на юридический факультет. По его мнению, юридическая наука имела большее практическое значение в «нашей частной жизни».

Толстой Л. Н. настолько увлёкся изучением права, что в 1847 году ушёл из университета, уехал в имение «Ясная поляна», чтобы обучаться самостоятельно и попытаться применить свои знания на практике, занимаясь хозяйством. К этому времени относятся первые попытки помочь крестьянам своего имения выйти из бедственного положения, первые попытки устройства школ для крестьянских детей. Эта деятельность даёт не столько результаты, сколько ставит новые вопросы и толкает на дальнейшие поиски своего «пути».

В Петербург в 1849 году Л. Н. Толстой возвращается, чтобы либо вступить в армию и участвовать в Венгерском походе (военной акции российской армии с целью оказать помощь Австрийской империи в подавлении восстания), либо сдать экзамены по гражданскому и уголовному праву в Петербургский университет, чтобы получить степень кандидата права и место чиновника. На тот момент он считает, что петербургская жизнь приучит его к практической деятельности и порядку в жизни.

Этот краткий экскурс даёт основания положительно ответить на поставленные вопросы. Конечно, будущий писатель интересовался российской историей и ощущал себя частью России, интересовался государственным устройством европейских стран, прислушивался к актуальным политическим вопросами своего времени и стремился к практическому участию в них; конечно, он должен был испытывать интерес к территориям, где крепостное право уже было отменено и

• т. д. Этот круг интересов сохранится и в последующих поездках Л. Н. Толстой в Европу. Соприкосновение с новыми для него формами государственного устройства вызовет размышления о политических вопросах, которые фиксируются в дневнике и записных книжках.

Таким образом, подводя итог данным размышлениям, следует сказать, что желание Л. Н. Толстого посетить Эстляндскую губернию и, в частности, Ревель могло быть вызвано не только знакомством писателя с петрашевцами, но и рядом других причин, а скорее всего, их совокупностью. Здесь также необходимо помнить, что, наряду с Ревелем, Л. Н. Толстой собирался посетить и Гельсингфорс (Хельсинки), который в то время был столицей Великого княжества Финляндского, входившего в Российскую империю. Точно указать причину, по которой писатель пожелал посетить эти земли, вряд ли представляется возможным. По-видимому, таких причин могло быть много и, прежде чем делать выводы, необходимо подробное и всестороннее изучение предмета и крайняя осторожность исследователя, который сегодня работает, по сути, с обрывками некогда цельной картины.