Заголовочный комплекс повести в И. Белова "Привычное дело"

Повесть В.И. Белова «Привычное дело» принадлежит к ключевым произведениям того литературного явления, что принято называть «деревенской прозой». С момента выхода в свет при однозначном признании ее художественных достоинств она вызывает неоднозначные публицистические оценки и прямо противоположные прочтения смысла (подробнее см. об этом: [9]). В работах о «Привычном деле» достаточно часто встречаются рассуждения о заглавии повести, названии отдельных частей глав. Однако, несмотря на пристальное литературоведческое внимание к произведению, его заголовочный комплекс не рассматривался как единое целое, системная структура. А эти наблюдения могут служить важным аргументом в выявлении смысловых акцентов повести, ее авторского замысла.

С первой публикации «Привычного дела» В.И. Белов показывает заинтересованность данным аспектом. Текст этой публикации не совпал с авторской волей, и Белов назвал его «оскопленной штукой», отмечал, что правили без его ведома, и это было «особенно неприятно» (цит. по: [8, с. 170]). Журнал «Север» в первом номере 1966 г. разместил произведение с подзаголовком «Из прошлого одной семьи» с редакционным указанием «Конец пер- вой части» и с целым рядом цензурных изъятий [5]. Новый вариант текста появился в 1968 г. в издании под названием «За тремя волоками: Повести и рассказы» [4]. В нем были восстановлены фрагменты, снятые цензурой, весь текст автор стилистически переработал, ввел новые части глав («Что было дальше», «Сказки Евстольи») и значительно расширил части «На бревнах», «Рогулина жизнь», «Детки», «И пришел сенокос». Изменения коснулись и заголовочно-финальных компонентов: был убран «семейный» подзаголовок и указание на продолжение произведения. Именно этот вариант текста использовался для всех остальных публикаций повести, и его можно считать каноническим.

В установленном автором виде повесть состоит из семи глав, обозначенных цифрами без именований. Внутри они разбиваются на поименованные части-главки (подглавки), причем без соблюдения количественного соответствия. Первая и вторая главы состоят из четырех частей, пятая и седьмая включают по три, четвертая – пять, третья и шестая равны одной. При этом название второй части последней (седьмой) главы, или предпоследней подглавки всей повести, – «Привычное дело», т. е. оно абсолютно совпадает с общим именованием произведения. Стоит отметить, что именования структурных частей повести нигде в тексте не собраны воедино графически, они развертываются поступательно по мере чтения произведения, но достаточно часто для сравнительно небольшого объема этого жанра. Такая частотность позволяет автору свободно сочетать новеллистическую остроту отдельных событий с неспешной авторской интонацией, без особых внешних ограничений переходить в разные эмоциональные регистры – от трагических до фарсово-комедийных.

Как видим, повесть Белова содержит весьма разветвленное оглавление с обращающим на себя внимание совпадением названий общего заглавия и одной из подглавок. Для дальнейших рассуждений в этом контексте предлагается рассмотреть понятие «заголовочный комплекс» как двухуровневую систему, имеющую внешний и внутренний аспекты проявления. Под внешним понимается начальный рамочный текст повести, внутренний включает оглавление, т. е. заглавия входящих в него структурных единиц. Важность этого компонента отмечена A.В. Ламзиной, охарактеризовавшей оглавление как «своеобразный “ми- кротекст”, обладающий собственной семантикой и образной структурой», который функционирует и в качестве «сюжетного конспекта», и в качестве «относительно самостоятельного образно-смыслового единства, обогащающего художественное целое и влияющего на его восприятие читателем» [7, с. 104–105]. Как нам кажется, подход к заголовочному комплексу как к двухуровневой структуре позволяет более четко увидеть системность взаимоотношений всех заглавных именований текста и их иерархические связи.

Итак, повесть В.И. Белова «Привычное дело» состоит из 7 глав и 21 подглавки. Отсутствие именования глав предстает в повести как минус-прием. Нарушенное ожидание заголовков глав ведет к тому, что их цифровое обозначение приобретает особую семантическую значимость. Семь глав становятся «седмицей», метафорой человеческой жизни, вбирающей библейские и календарные аллюзии. В первой из них просматривается космогоническое начало. Если соединить названия двух ее последних подглавок «Союз Земли и Воды» и «Горячая любовь», то получим образ любовно обустроенного макро- и микрокосма, ладно устроенного мира. И повествование, представленное в семи главах повести, – это не просто рассказ о событиях из жизни, а речение о жизни, взятой в ее циклическом измерении, в котором есть и рождение, и смерть; о жизненном пути, то отдаляющем человека от этого изначального лада, то приближающем к нему.

В таком контексте первая глава носит экспозиционный характер. В ее четырех подглавках («Прямым ходом», «Сваты», «Союз Земли и Воды», «Горячая любовь») представлены основные персонажи произведения и заявлены два устойчивых мотива повести: путаницы, сдвинутости «прямого хода» и союза, любви как онтологических координат мира.

Дальнейшее повествование может быть прочитано как реализация этих мотивов, диалектика их конфликтного сосуществования. Вторая глава, «семейная», подхватывает тему последней части первой главы – «Горячая любовь», развивает и продолжает ее. Она состоит из подглавок, названия которых представляют всю семью Дрыновых: «Детки», «Бабкины сказки», «Утро Ивана Aфрикановича», «Жена Катерина». Все эти именования или целиком представляют собой тип персонажного заглавия («Детки», «Жена Катерина»), или содержат его элемент («Бабкины сказки», «Утро Ивана Aфрикановича»).

Третья глава выводит действие повести из семейного круга в круг общей деревен- ской жизни и шире – в большой исторический круг. Это одна из двух глав повести, которая не делится на части, поэтому хроното-пическое название ее единственной подглавки «На бревнах» соотносится с главой в целом. «Все может быть завтра на смоляных бревнах» (с. 59)* – эта финальная фраза главы фиксирует место перед домом Дрыновых как центральную точку деревенского пространства, где пересекаются деды, отцы и дети, прошлое, настоящее и будущее. «Бревна служили пристанищем для всех» (с. 45), – подчеркивает автор. В разное время суток здесь видели с внуком на руках Евстолью, тещу Ивана Aфрикановича, которая «долго и мудро глядела на синее небо, на зеленое поле, покачивала ребеночка и напевала» (с. 44), слышали гармонь беспечного деревенского холостяка Мишки и частушки девушек, разговоры фронтовиков, в которых переплетается правда военных будней из рассказа Aфрикановича («лежим, к смерти привыкаем» (с. 54)), и бухтины о Ялтинской конференции старика Федора, их общее нынешнее беспокойство о «всей земной системе», поскольку она в «напряженье стоит» (с. 51).

Четвертая и пятая главы – самые динамичные и событийно насыщенные. Не случайно в названии подглавок четвертой – концентрация сюжетных заглавий («И пришел сенокос», «Что было дальше», «Митька действует»), в пятой – акцентуация временного ограничения («Последний прокос», «Три часа сроку»). В этих главах представлено роковое решение Ивана Дрынова отправиться на заработки в город и последовавшая за этим смерть Катерины.

Между сценой, когда возвратившийся через три дня из «чужого» пространства Иван узнал о смерти Катерины (конец пятой главы), и рассказом Евстольи накануне сорочин о том, как умерла дочь (начало седьмой главы), Белов располагает жизнеописание коровы Рогули, которое целиком составляет содержание шестой главы. Здесь обращают на себя внимание три параметра. Среди немногих личных имен, встречающихся в оглавлении, это четвертое (были Иван Aфриканович, Катерина, Митька) и последнее. Как и подглавка «На бревнах», «Рогулина жизнь» является единственной частью своей главы и претендует на то, чтобы безымянная глава обрела то же название, т. е. ее содержание Белов не хочет обременять никакими другими событийными линиями и персонажами. По модели построения заглавия, указую- щего на емкую представленность персонажа, «Рогулина жизнь» соотносится с «Женой Катериной». Все это позволяет увидеть в двух образах женского рода символические параллели. «Она всю жизнь была равнодушна к себе» (с. 105), – говорит о Рогуле автор. Круговерть Катерининой жизни, которую горестно опишет ее мать, тоже оставляет впечатление полного отсутствия заботы о себе, о сохранности своих биологических сил: «…Встанет-то в третьем часу, да придет уж вечером в одиннадцатом, каждый-то божий день эдак, ни выходного, ни отпуску много годов подряд, а ро-бетешка-ти? Ведь их тоже – надо родить, погодки, все погодки, ведь это тоже на организм отраженье давало, а она как родит, так сразу и бежит на работу, никогда-то не отдохнет ни денька, а когда заболела первой-то раз, так врачиха ей говорила, что не надо больше ро-бят рожать; скажу, бывало, остановитесь, и так много, дак она только захохочет, помню; ну вот опять, глядишь, родить надотко, один поза одному…» (с. 109). О своей безответственности и мужской вине перед Катериной вспомнит потом на могиле жены Иван: «Вот, девка, вишь, как все обернулось-то… Я ведь дурак был, худо я тебя берег, знаешь сама…» (с. 126). Обе жизни – и Катерины, и Рогули – оказались загубленными жертвенным служением, не желающим знать никакой жалости к себе.

События седьмой главы происходят после смерти Катерины. В подглавке «Ветрено. Так ветрено…» узнаем, как умерла Катерина. Фразу, вынесенную в заглавие, она произносит как последнее обращение к мужу: «Иван, ветрено, ой, Иван, ветрено как!» (с. 110). И этот предсмертный вздох обретает метафорическое значение для описания жизни Катерины без Ивана и Ивана без Катерины. В период существования Дрыновых друг без друга жизненное тепло сменяется ветреным ознобом, уходит от них лад, теряется доверие к миру. Предельную напряженность конфликт человека с «неладным» миром обретает в третьей части последней главы, повторяющей название повести «Привычное дело». Подглавка эта является кульминационной в онтологическом сюжете повести. Белов в ней моделирует почти дан-товскую ситуацию: оставшись без Катерины, центра, смысла своего мира, Иван «оказался в сумрачном лесу». Заблудившись в казалось бы хорошо знакомых с детства местах, герой попадает в не просто «чужое», а враждебное пространство: «Иван Aфриканович взглянул в просвет, и ему стало жутко: такое мертвое, гиблое раскинулось вокруг место» (с. 117). Здесь читатель становится свидетелем поедин- ка Ивана Дрынова с «ехидной мудростью» гиблого места. И в пограничной ситуации происходит экзистенциальное прозрение героя. Сначала «дело привычное» отступает перед «пустым делом» – не может Дрынов вспомнить свой путь от Черной речки, чтобы определить, где сбился с пути. И итожит: «Пустое дело…» (с. 118). A на рассвете, вновь отправившись на поиск дороги и постоянно ощущая угрозу смерти, он пережил свой Aустер-лиц. Как о деле привычном Иван подумал о том, что его не будет на этой земле. A затем «удивился, сел прямо на мох»: «И в ту сторону пусто и в эту. И ни туда, ни сюда нету конца и края… <…> так пошто родиться-то было?» (c. 120). И мысль его опять споткнулась на представлении о жизни и смерти как о «пустом деле», «пустом месте». Но спасительным оказалось то, что вспомнил о детях и вписал их, себя, «озеро и этот проклятый лес» в привычное дело вечности: «Выходит, жись-то все равно не остановится и пойдет как раньше, пусть без него, без Ивана Aфрикановича. Выходит, все-таки, что лучше было родиться, чем не родиться» (c. 121). И после этого примирения с вечностью он плакал, шел, полз в поисках дороги. A когда Мишка Петров на тракторе подберет Ивана в лесу, повторит свою любимую фразу Дрынов, и через несколько строк завершится глава-подглавка «Привычное дело» ею же, то ли вновь произнесенной персонажем, то ли авторским итогом-согласием.

В последней подглавке «Сорочины» свое присловье Иван Aфриканович не упоминает ни разу. Разомкнулся круг «дела привычного» – жизнь без «горячей любви» Катерины и к Катерине стала невыносимой. Зато усиливается, концентрируется упоминание самой жизни. Причем голос автора подхватывается, сливается с голосом персонажа. «Вот эдак и пойдет жизнь», «И нет конца этому круговороту», «Конца нет и не будет. …», «Жизнь. Такая жизнь» (с. 123–124), – повторяет раз за разом автор, описывая календарный природный круговорот, разделяя этими фразами пейзажные наброски от осени до лета. A затем Иван Дрынов начнет заклинать себя: «Жись. Жись, она и есть жись, <…> надо, видно, жить, деваться некуда» (с. 124); «Так и живу, стал, видно, привыкать…» (с. 125). Однако финал повести лишен умиротворяющих нот. Решен он жестко и по-мужски строго. «И никто не видел, как горе пластало его на похолодевшей, не обросшей травой земле, – никто этого не видел» (с. 126), – так читатель расстается с героем повести, и из мира произведения он уходит, видя вечную и равнодушную природу, чье описание звучит как поэтическая строфа: «Пронеслась над погостом шумная скворчиная стая. Горько, по-древнему пахло дымом костров. Синело небо. Где-то за пестрыми лесами кралась к здешним деревням первая зим-ка» (с. 126).

Перед смертью отступает «дело привычное» как круговорот земного, малого круга жизни, и свои права обретает «привычное дело» как вечное возвращение «на круги своя» мира бытийного. Понятие «привычное дело» в повести с таким же названием обретает значение основного мотива произведения, его главной смысловой единицы. Два раза оно локализовано в заглавных именованиях, одно из которых – центральное, а также в постоянно повторяющемся присловье центрального персонажа, в его устах закрепившегося в своей инверсионной формуле: «дело привычное». A соотношение заглавного словосочетания и основанной на нем реплики персонажа образует широкое семантическое поле для расшифровки его смысловых возможностей.

Само по себе словосочетание привычное дело не содержит аксиологических выводов и критериев. Оно основано на констатации повтора происходящего, укорененности его в общем ходе вещей, вписанности в некую существующую парадигму. У Белова можно найти развернутые сентенции такого рода. В «Привычном деле» читаем: «В деревне быстро исчезали голубоватые ночные сумерки. Они исчезали покорно, без борьбы, словно зная о справедливости: всему свой черед и свое место» (с. 41), в одном из очерков «Лада» сказано: «Так уж устроен мир: если вспахал, то надо и сеять, а коль посеяно, то и взойдет. A что взойдет, то и вырастет, и даст плод, и хочешь не хочешь, ты будешь делать то, что предназначено провидением» [3, с. 13].

Любопытно, что в литературе, близкой по времени создания «Привычному делу», имеются яркие примеры поисков афористичных формул для этой бытийной проблематики. Так, Н. Рубцов в стихотворении 1964 г. описывая осенний тоскливый пейзаж, выведет поэтическое обоснование приходу неласкового времени года: «Повторилась в мире неизбежность», а в риторическом вопросе «Разве в этом кто-то виноват, // Что с деревьев листья улетели?» [10, с. 117] – заложит ответ, основанный на смирении перед неизбежностью. В 1969 г. в СШA выходит роман Курта Воннегута «Бойня номер пять», в котором после рассказа о чьей-либо смерти, катастрофических событиях, проявленной человеческой жестокости повторяется фраза so it goes, переведен- ная Р. Райт-Ковалевой на русский язык словосочетанием такие дела и тоже фиксирующая бессилие человека перед неизбежностью [6]. Только здесь неизбежность не природная, а цивилизационная, основанная на горьком признании того, что антигуманизм является вектором развития общества.

Заглавие и оглавление «подсвечивают» и жанровую номинацию «Привычного дела». Белов своей повестью словно реализует рассуждения В.Г. Белинского об этом жанре как об «эпизоде из поэмы человеческих судеб», как о «листке» из «великой книги жизни». «Есть события, есть случаи <…> которые глубоки, которые в одном мгновении сосредоточивают столько жизни, сколько не изжить ее в века: повесть ловит их и заключает в свои тесные рамки» [1, с. 271–272], – отмечает критик.

Заглавие повести, которое обретает в произведении формульно-афористичное начало, и оглавление, вбирающее названия разных типов, образуют емкий мини-текст произведения Белова, главная функция которого – ввести читателя в бытийный мир повести, направить его восприятие к онтологической проблематике «Привычного дела». При условии системного рассмотрения заголовочного комплекса повести такая авторская подсказка открывается со всей очевидностью.