Западный мир глазами писателей-эмигрантов третьей волны (по материалам частной переписки)

В контексте международных отношений вторая половина XX в. неизбежно ассоциируется с продолжавшейся «холодной войной» и расколом мира на два лагеря, каждый из которых нес (не всегда мирным путем) свои ценности – демократические или социалистические. При этом люди, жившие по одну сторону железного занавеса, имели весьма смутное и тенденциозное представление о том, что творится по другую сторону. В этой связи особый интерес вызывает взгляд советских эмигрантов, в годы застоя покинувших Советский Союз и оказавшихся в капиталистическом мире.

В качестве объекта исследования данной статьи выступают выехавшие из СССР писатели, интеллектуальная элита общества. Благодаря знакомству с мировой литературой и историей, общению с иностранными коллегами, участию в различного рода симпозиумах, а также близости к диссидентским кругам, их мнение несколько отличалось от взглядов других советских граждан, узнававших правду о Западе почти исключительно из материалов газеты «Правда». Тем же, кто состоял в Союзе писателей (далее – СП) СССР, редко, но все же предоставлялась возможность выехать за границу в командировку. Так, по материалам Иностранной комиссии при СП СССР, в разное время в зарубежные, в том числе капиталистические, страны выезжали такие будущие эмигранты, как Е. Эткинд [26, л. 1; 27, л. 16], В. Аксенов [26, л. 2], В. Некрасов [27, л. 31], Л. Копелев и Р. Орлова [там же], А. Кузнецов [26, л. 1] и др. Однако их отчеты о поездках [10, л. 1–5; 11, л. 1–3] написаны в духе официальной пропаганды и этим отличаются от созданного уже в эмиграции. Поэтому интерес вызывает западный мир, отображенный не советским писателем-туристом, а глазами эмигранта.

Основной источник для рассмотрения поставленной проблемы – частная переписка, хотя в нашем распоряжении имеется гораздо большее количество источников, среди которых художественные произведения [1; 3], публицистика [5; 7; 24], интервью [8; 25; 28; 30] и др. Вместе с тем, говоря на Западе о Западе, писатели не могли сбрасывать со счетов мнение общества, их принявшего. По свидетельству прозаика С. Соколова, эмигранта слушали лишь тогда, когда он говорил о проблемах и ужасах другой страны, то есть СССР [25, с. 201]. Отчасти это было обусловлено тем, что в центре внимания эмигрантов продолжали оставаться, как правило, проблемы советской действительности, к ней же было обращено и их творчество. Такой «перевес» был частично устранен в постперестроечное время, когда на страницах российских изда- ний писателям-эмигрантам предоставили возможность говорить об опыте жизни в капиталистическом мире. Но и в этом случае их оценки западной реальности были зависимы от политической конъюнктуры и имели целью показать российскому обществу, что жизнь на Западе была испытанием для писателя, в душе и на бумаге остававшегося русским.

В связи с вышеуказанными обстоятельствами письма частным лицам являются для нас ценным источником, с наибольшей степенью объективности отражающим эволюцию взглядов советского эмигранта на западное общество. Неслучайно Л. Копелев и Р. Орлова назвали свою книгу мемуаров «Мы жили в Кельне», большую часть которой составляют письма, «документальным сырьем для историков» [6, с. 3].

В качестве источников исследования использованы материалы частной переписки писателей в период после их выезда из Советского Союза (с 1969-го по 1987 г.). При этом содержание писем и тематические акценты зависели не только от цели письма и времени пребывания писателя за рубежом, но и от адресата, степени его информированности и возможной цензуры. Другим фактором, оказывавшим значительное влияние на письма, было месторасположение адресата, то есть находился ли он в Советском Союзе или тоже являлся эмигрантом.

Начнем с писем в Советский Союз. В описании Запада в них заметны два полюса. Первый из них можно образно охарактеризовать строками из стихотворения А. Галича с соответствующим названием «Песенка о Диком Западе, или Письмецо в Москву, переправленное с оказией»:

Вы на письма слез не капайте,

И без них – душа враздрыг!

Мы живем на Диком Западе,

Что и впрямь изрядно дик! [2, с. 472].

Употребленная в данном случае характеристика Запада как «дикого» имеет заметную иронично-негативную окраску. Она обусловлена не столько отрицательной характеристикой капиталистического мира в целом, сколько непониманием течения и законов жизни в нем. «Мы живем не в другой стране, не в другой системе, а в другом мире, – писал

С. Довлатов в 1982 г. Ю. Губаревой. – ...на каждом шагу мы теряемся в догадках относительно того, что же произошло: хорошее или дурное» [23, с. 409]. Не последнюю роль в этом сыграло и незнание большинством эмигрантов языка страны проживания. Вместе с тем упоминания заслуживает замечание В. Некрасова в письме своему пасынку В. Кондыреву: «Незнание языка спасает от чудовищного потока информации, от которого, знай я язык, просто погиб бы» [15, с. 173], то есть языковой барьер в отдельных случаях воспринимался как укрытие от некоторых сторон западной жизни. Даже бывший член СП СССР, известный и признанный писатель, каким в то время являлся В. Некрасов, оказался не готов к тому объему информации, который циркулировал на Западе. Не менее сильное удивление вызвали у прозаика и другие черты жизни в демократическом мире, как, например, отстаивание своих прав работающим населением посредством забастовок. Описывая это в письмах своим советским корреспондентам, В. Некрасов использует для сравнения предвоенную атмосферу: «По слухам во вторник будет такая пробная забастовка, 24-часовая. А дальше... Ни света, ни воды, ни газа, ни транспорта, ни магазинов... Подумываем о соли, спичках и мыле, как у нас в свое время перед войной» [14, с. 151].

Эти внешние отличия западного мира от советской действительности, как правило, дополнялись сравнением типов человеческих отношений, формирование которых выходило далеко за хронологические рамки «холодной войны» и проходило под влиянием различных исторических и социокультурных условий. Эмигрировавший в США С. Довлатов уделил внимание описанию типичных черт американцев как в публицистике [5, с. 203–211], так и частной переписке. Но если в письмах таким же, как он, писателям-эмигрантам он делал акцент на деловых качествах их новых соотечественников («В американских журналах мне платили до 5 тысяч долларов за рассказ и при этом все всегда вели себя корректно и доброжелательно. <...> Никогда обыкновенные люди, вроде меня, не ощутили неравенства, пренебрежения или чванства со стороны богачей или знаменитостей. Потому что американцы – демократы, физиологические, прирожденные» [21, с. 153–154]), то в посланиях в СССР чувствовалась тоска по «широкой русской душе»: «В делах американцы, как правило, безупречны, доверчивы, обязательны и так далее, но отношения российского типа с ночными беседами, внезапными появлениями, одалживанием денег – здесь совершенно исключены. Американское “друг” соответствует русскому “знакомый”» [23, с. 410]. Отсюда вытекала и подмечаемая русским глазом некая поверхностность, условность человеческих отношений: «“...одолевает светскость – таскаемся по бесчисленным обедам, объедаемся, забиваем голову пустопорожними разговорами и устаем как собаки”» [16, с. 152].

Второй из полюсов в описании западного мира заключается в его апологетическом восприятии. При этом, по замечанию публициста Д. Шторха, реальные условия в письмах в Советский Союз часто подменялись легендами, создаваемыми самими эмигрантами. Он приводит случай, когда один из советских писателей-эмигрантов, описывая свои успехи в Америке в письме, адресованном оставшейся в Москве дочери, не стал фотографироваться в своей комнатушке, нанимаемой ему еврейской общиной, а сделал фото в «Вальдорф-Астории», самой известной и дорогой гостинице Нью-Йорка [29, с. 163–164]. Подобные случаи способствовали формированию образа Запада как мира сказочного изобилия и бесчисленных возможностей. Вместе с тем изученные мною материалы переписки таких писателей, как В. Некрасов, С. Довлатов, А. Кузнецов, Е. Эткинд, Л. Копелев, Р. Орлова и другие, не подтверждают расхожего мнения о стремлении советских эмигрантов изобразить западный мир как рай на Земле. В письмах друзьям и родственникам в СССР они стараются сохранять критический взгляд, видеть не только белое и черное, но всю гамму цветов и оттенков. Это становится трудно сделать, когда речь заходит о бытовых условиях жизни на Западе. Писатели, в большинстве своем не лишенные комфорта по-советски, все же не скрывают своего восхищения по поводу его западного варианта. Описание ассортимента различного рода магазинов, бытовой техники, интерьера квартир и домов (иногда не без доли иронии: «Семь комнат, внутренний дворик, камин, ковры, кан- делябры, свечи, сверхмагнитофоны, ну и за столом вилочки-шмилочки, в уборной цветы, даже на пипифаксе покоилась какая-то лилия» [17, с. 147]) занимает большое место в письмах В. Некрасова и А. Кузнецова в Советский Союз.

Не меньший интерес вызывали и люди, жившие на Западе. В ответ на порой наивные вопросы из СССР, как, например, «поют ли англичане, или у них нет голосов?» [9, с. 52], А. Кузнецов в письмах матери дает свое видение жителей туманного Альбиона. Оставляя в стороне их общественно-политические воззрения и уровень материального благосостояния, автор сосредоточил внимание на повседневной стороне жизни и бытовых привычках. Так, англичане в письмах А. Кузнецова представлены любящими классическую музыку («в зале пустых мест не бывает. Англичане очень усердно ходят на концерты серьезной музыки» [9, с. 52]) и свежий воздух («зайдешь в любой парк, сквер – и кажется, что англичане больше всего любят сидеть в шезлонгах» [там же, с. 65]), выращивание цветов («Англия – это поистине страна цветоводов» [там же, с. 77]) и старые пабы («любят англичане старые кабачки, всегда их там полно, пиво пьют и галдят» [9, с. 68]), верховую езду («Ну а до чего же англичане любят верховую езду – просто помешаны на ней» [там же, с. 104]) и простую одежду («люди в Англии одеваются в общем просто. Разодеться и расфуфыриться они не считают хорошим тоном. Это парадокс перепроизводства одежды – новое перестало цениться, и “настоящий джентльмен” должен быть в чуть потертом костюме, в туфлях с трещинками» [там же, с. 100]). Удивление автора вызывает особое, отличное от российского, отношение англичан к мусору («У англичан это уже рефлекс: складывать после себя все в пакет и относить в корзину, а если ее нет, то увозят с собой, и нигде на природе не увидишь сора» [там же, с. 145]) и лесным грибам («собирают только поляки, югославы и русские, живущие в Англии, а англичане только смотрят с ужасом, а когда потом их угостишь, ахают и удивляются, что лесные грибы такие вкусные» [там же, с. 163]).

Таким образом, в рассмотренных письмах в СССР на первый план выходит изобра- жение западных жизни и быта, удивительных для советского человека, в то время как предмет их публичных выступлений, а в дальнейшем мемуарной прозы и публицистики, – общественно-политические и экономические характеристики капиталистического мира – остается «за кадром».

Иная картина складывается, когда мы обращаемся к частной переписке между эмигрантами. Запад в ней представлен как фон, на котором разворачивается жизнь русской эмиграции, отсюда – лаконичность высказываний, свидетельствующая о том, что предмет обсуждения хорошо знаком обоим корреспондентам и дополнительных разъяснений не требуется. Так, например, говоря о причинах самоубийства поэта-эмигранта Я. Виньковецкого, С. Довлатов в письме Н. Кузнецовой, супруге Г. Владимова, лишь поясняет: «Яша был крайне угнетен Америкой» [22, с. 160], не вдаваясь в описание того, что значит «быть угнетенным Америкой».

Вместе с тем именно в эмигрантской переписке западный мир из диковинки, какой он часто выступал в письмах в СССР, превращается в пространство жизни, в котором нет совершенно белого или абсолютно черного. Подобная эволюция во взглядах хорошо заметна на примере переписки потомка белогвардейского офицера С. Крикорьяна и невозвращенца А. Кузнецова. Последний, оказавшись на Западе, как и большинство советских эмигрантов, пошел по пути «открывания глаз» «самодовольному обществу» [12, с. 157], каким ему, с первого взгляда, показался капиталистический мир. Но уже через год представления писателя меняются: «Время от времени что-то щелкает – и с каждым разом словно лучше слышу, четче вижу. <...> Вижу уже уйму дряни, глупости, гадости западной....Но мы, беглецы, видели кое-что похлеще, а тут что – так, нормальная, выносимая дрянь» [13, с. 163]. Осознав, что Запад можно не только учить, но и учиться у него, автор приходит к неутешительному выводу: «Увидел, что привез-то я с собой – провинциальный темный лепет, просто стыд такое печатать... Мне жаль стало тех двух ребят, что переплыли Черное море в Турцию на надувной лодке, вернее, одного из них, художника-абстракциониста. Если он тут не овла- деет культурой – кому он нужен? Там абстракционисты – протестанты, творят нечто смелое и необычайное, но это ТАМ. И вот он убежал, а его “смелое и необычайное” здесь – вчерашний день» [там же, с. 163].

Вообще вопрос о состоянии культуры для советских писателей-эмигрантов являлся одним из главных критериев для оценки западного общества. С одной стороны, оно демонстрировало прогрессивные тенденции, стилевое и жанровое своеобразие, наконец, свободу и бесцензурность творческой мысли – мечту советской оппозиционной интеллигенции, а с другой – именно в нем обнаруживалось негативное представление о Западе как о мире, внутренне чуждом эмигрантам из СССР. В 1976 г., спустя два года после выезда из Советского Союза, поэт и литературовед Е. Эт-кинд писал эмигранту, прозаику Г. Свирскому: «Мы теперь оказались в антимире, где книги выходят тысячами и мало кому нужны, где свобода писать обо всем и по-всякому убила интерес к смелости эксперимента и к неожиданной мысли... где слово не учит, а продается» [18, с. 502].

Данное обстоятельство отчасти обусловило тот факт, что западный мир воспринимался не как единственная данность, а в контексте связей с советской действительностью и интересами самой эмиграции. Так, резонанс в среде русского зарубежья получило обсуждение влияния Запада на судьбы оставшихся в СССР представителей неофициальной культуры. Его отголосок мы обнаруживаем в письме находившегося в эмиграции Ж. Медведева к Е. Эткинду, в котором на примере известных диссидентов анализируется использование «международной “паблисити” для требований сугубо личного материального характера» [19, л. 1].

Но если взаимодействие Запада с инакомыслящими в СССР было опосредованным, то его контакты с эмиграцией осуществлялись напрямую, в том числе и через организацию различного рода мероприятий. Это получило неоднозначную оценку в письмах эмигрантов. Так, вспоминая о знаменитой конференции писателей третьей волны эмиграции, прошедшей в Лос-Анджелесе в 1981 г. [31], С. Довлатов сообщает Г. Владимову: «В.П. Некрасов так прямо и высказался на предварительном бан- кете: “Цель этой конференции в том, чтобы я обнял Эмку Коржавина и немножко выпил с Алешковским”....Американцы, устроители той конференции, выслушали это с некоторым удивлением, наивно полагая, что цель конференции – крах тоталитаризма» [20, с. 175]. Таким образом, даже находясь в эмиграции, советские писатели смотрели на западное общество и его представителей как на ИНЫХ, с иными целями и ожиданиями.

Знакомство с частной перепиской выехавших из СССР литераторов показало, что она является ценным источником для изучения не только судеб самой эмиграции, но и видения эмигрантами западного общества. Несмотря на то, что писатели обладали определенными знаниями о капиталистическом мире, в отдельных случаях даже подкрепленными личным опытом, адаптация в западных условиях явилась для них определенного рода шоком. При этом удивление вызывали прежде всего повседневные жизнь и быт, отличные от испытанного в Советском Союзе, в то время как общественно-политический контекст, предмет их публичных выступлений, оставался в частной переписке практически не затронутым.

С течением времени писатели-эмигранты в своих оценках западной действительности отходят от полярности, характерной для всех выходцев из СССР. Особенно это заметно в эмигрантской переписке, не выходившей за пределы русского зарубежья. В ней Запад фигурирует на уровне полуфраз и полутонов, однако именно в этом случае видение капиталистического мира в его целостности приобретает большую степень критичности, соответственно, и образ Запада становится неоднозначным и многомерным.