"Земледельческий закон" - источник правового регулирования и коллективного самосознания сельской общины в средневековой Византии

DOI:

Сельская община в Византии, как она представляется по «Земледельческому закону», дает отчетливую картину существования независимого крестьянства.

• Х. Кэпштейн

Современники последних веков византийской истории, в духе сложившихся ранее ценностных ориентиров, питали неиссякаемый интерес к экономике сельского хозяйства. Он, надо сказать, был отнюдь не отвлеченным, а сопрягался, как правило, с огромным вниманием к проблеме правового регулирования и управления сельскохозяйственным производством. Обращает на себя внимание и тот факт, что сельская община как таковая практически никогда не являлась субъектом законодательных установлений. Она чаще всего становилась объектом правового урегулирования посредством обычного права и нормативного законодательства, о чем свидетельствует давно введенное в научный обиход упоминание о сельской общине (« ^ то ™ х®Р^и κοινότης») в «Земледельческом законе». Так или иначе любое обращение к названному памятнику византийского права побуждает исследователя любого поколения неизбежно вспоминать и о сельской общине. Недаром ее ставили во главу угла авторы многих исследований «Земледельческого закона». Их названия исчисляются даже не сотнями, а тысячами книг, статей и других научных публикаций самых именитых византинистов и правоведов. Дискуссии о происхождении и времени возникновения «Земледельческого закона» и в отечественной, и в зарубежной историографии длятся долгие годы. Правда, современная зарубежная историография преимущественно акцентирует проблемы предназначения «Земледельческого закона» и особенностей преломления в нем традиций римского и византийского права (подробнее см.: [41, p. 180–185]). А наибольший вклад в изучение собственно общинной проблематики этого уникального памятника византийского права внесли отечественные ученые прошлых десятилетий.

Как известно, «Земледельческий закон» – сборник правовых норм, регулирующих жизнь сельской общины как самой империи, так и сопредельных с ней регионов, отображает об- щинные порядки в Византии VIII–IX вв. (см.: [2, с. 5, 9–25], здесь же указана основная литература). В представлении советских историков и их российских наследников византийская сельская община эпохи «Земледельческого закона» является институтом, объединявшим свободных землевладельцев – непосредственных производителей, мелких собственников земли (см.: [10, с. 118–119; 32, с. 29–30; 31, с. 9; 30, с. 41–42; 25, с. 17; 7, с. 33–34]). Характерные черты сельской общинной организации обычно видят в совместном владении угодьями, находящимися в нераздельном пользовании ее членов, общности хозяйственных интересов и взаимопомощи общинников (см.: [37, с. 19; 35, с. 14; 51, σ. 28; 7, с. 34–35; 8, с. 74–75, 86]). Советские ученые единодушно отрицали проведение в византийской деревне VIII–X вв. периодических переделов, но признавали возможность перераспределения земель, вызванного неудовлетворенностью колонистов результатами первоначального их наделения (см.: [10, с. 119–120; 12, с. 67–69; 32, с. 38–40; 5, с. 31–32, 40; 14, с. 102; 38, с. 398– 399]). Экономические основы существования сельской общины эпохи «Земледельческого закона», в которой индивидуальное ведение хозяйства сочеталось с общинным выпасом стада, создавали предпосылку для имущественной и социальной дифференциации ее членов. В недрах общины постепенно вызревали условия для перехода обедневшей части общинников в зависимость от зажиточных односельчан и крупных земельных собственников (см.: [10, с. 131; 12, с. 74–75, 86, 127; 6, с. 61–62, 64; 38, с. 403; 7, с. 35; 8, с. 75; 14, с. 108–109]).

Среди советских и отечественных ученых не было и нет единого мнения о специфике и особенностях византийской сельской общины эпохи «Земледельческого закона», не сложилось единства и в оценке уровня и форм ее развития. В числе специфических черт общины «Земледельческого закона» называют своеобразное сочетание ее обычаев с римско-византийскими правовыми нормами (см.: [10, с. 135; 32, с. 38; 6, с. 50; 34, с. 16]). Из общего ряда общинных обычаев исследователи выделяют сохранение «сильно развитых» так называемых прав на чужую землю, то есть права членов общины на невозбранный сбор винограда и фруктов для утоления голода и жажды, сенокос и выпас скота на участках соседей (см.: [10, с. 121–122; 6, с. 50 и далее; 5, с. 35–58, 40–41, 55; 25, с. 17–18, 20, 22; 34, с. 16; 38, с. 400]). Однако «Земледельческий закон» не содержит объяснений относительно происхождения «прав» общинников на «чужую землю», в которых видны пережитки позднеримских сервитутов (ср.: [15, с. 17; 38, с. 400]). Что касается уровня, формы и тенденций развития общины в эпоху «Земледельческого закона», то однозначно лишь признание ее дуалистического устройства. Попытка Е.Э. Липшиц представить византийскую общину в качестве самодовлеющей единицы, являющейся опорой бюрократического централизованного государства наподобие восточных деспотий [10, с. 142–143; 12, с. 117–118], вызвала полемику. С точки зрения М.Я. Сю-зюмова, отвергавшего азиатский характер византийской сельской общины, она по уровню и формам развития неотличима от западноевропейской марки [32, с. 43–44]. Равным образом общину в период действия «Земледельческого закона» отождествлял с маркой Г.Г. Литаврин [14, с. 102]. Большинство советских и отечественных исследователей подчеркивают отличия византийской сельской общины. Они усматриваются в отношении общинного института раннего и развитого Средневековья, которому приписано, по общему мнению, большее, чем западноевропейской марке, сплочение византийского общинного крестьянства и большая жизнеспособность сельской общины как таковой (см.: [34, с. 16; 33, с. 8; 37, с. 19; 35, с. 14; 51, σ. 29; 38, с. 401; 36, с. 97; 50, p. 133; 7, с. 35; 8, с. 75]).

Из ряда наиболее заметных трудов прошедших десятилетий, имеющих прямое касательство к проблемам византийской сельской общины, нужно выделить особо критическое издание «Земледельческого закона», предпринятое Е.Э. Липшиц, И.П. Медведевым и Е.К. Пиотровской [2]. Оно безусловно воплотило неоднократно выраженное названными учеными признание «Земледельческого закона» уникальным памятником ранневизантийского права. В их концепции подлинное значение «Земледельческого закона» объясняется исторической ролью свободных крестьянских общин в эпоху становления византийского Средневековья. Е.Э. Лип- шиц и И.П. Медведев характеризуют «Земледельческий закон» как свод правовых норм, регулировавших социально-экономические отношения, сложившиеся в общинной деревне. Главная его особенность усматривается в сочетании обычного эллинистического и варварского права с положениями законодательных кодификаций. Е.Э. Липшиц и И.П. Медведев единодушно подчеркивают близость «Земледельческого закона» наряду с «Военным» и «Морским» законами в «Эклоге» Льва III. Одновременно отмечена востребованность «Земледельческого закона» в византийском праве последующих столетий. Подтверждением тому служит включение большинства статей названного судебника в состав «Эклоги, измененной по Прохирону» («Ecloga ad Prochiron mutate») и многовековая рукописная традиция [13, с. 45, 201–202; 21, с. 222; 18, с. 148 и далее]. В этом смысле предпринятое издание «Земледельческого закона» открывает перед исследователями новые возможности изучения общинных порядков в поздней Византии, поскольку оно воспроизводит конкретные факты использования названного памятника в судопроизводстве той эпохи и доказывает на примере интерполяции текста статьи 81 «Земледельческого закона» сохранение коллективного землевладения в поздневизантийском селе [2, с. 5, 58].

«Земледельческий закон» – единственный памятник византийской эпохи, воссоздающий в системном виде картину общинного бытия деревенской глубинки. Он и в наши дни, наравне с другими правовыми памятниками и актами, служит надежным источником изучения не просто основных направлений экономической политики Византии, а именно сельского хозяйства как такового, предоставляя возможность проникать в сущность обустройства византийского средневекового села как средоточия аграрного производства и раскрывать исконные методы регулирования поземельных отношений общинного крестьянства (подробнее см.: [28, с. 35–81]). «Земледельческий закон» является хрестоматийным примером, который вобрал в себя столетний опыт повседневной жизни раннесредневекового крестьянства эпохи его формирования. В особенности важен вопрос о методах общинного землепользования неподеленными земельными участками и находившимися в коллективном распоряжении угодьями (подробнее см.: [28, с. 45 и далее, 63–64]). И потому не случайно, что современный исследователь сельского быта поздневизантийской эпохи обращается к законодательству и прежде всего к «Земледельческому закону», чтобы изучаемые примеры сельскохозяйственного производства сопоставить с запечатленными в названном памятнике типичными казусами правоотношений крестьянства (см.: [45, p. 10, 17–18, 126]; автор этих строк выражает искреннюю благодарность за предоставление указанной книги Н.Д. Барабанову). Ведь без учета воплощенных в статьях «Земледельческого закона» норм обычного права невозможно показать специфику византийского менталитета со свойственными для него социальными установками, которые наполняют правосознание селян последующих веков подлинно самобытными чертами. Непосредственным выражением последнего «Земледельческий закон», несомненно, оставался, наравне с предшествующими временами, и в поздней Византии [39, p. 325]. Это подтверждает вынесенное в 1325 г. на заседании Константинопольского патриархата решение об упорядочивании имущественных отношений двух землевладельцев. Оно оправдывает права одного из них на пользование виноградником, ссылаясь на «местный обычай», который имеет силу «согласно Земледельческому закону»1.

Кроме того, видоизмененная версия памятника вошла в приложение к «Шестикни-жию» Константина Арменопула (см.: [42, p. XV-XVI; 47, a. ^ 19, с. 194; 20, с. 49, 68, 70]. О практической значимости «Земледельческого закона» для юриспруденции поздней Византии см.: [9, с. 1–14; 11, с. 54–59]).

Иначе говоря, «Земледельческий закон» с полным основанием можно отнести к разряду так называемых прецедентных текстов, наделенных ценностной значимостью для различных социальных групп византийцев, для которых предписания этого правового уложения, без сомнения, играли роль своеобразных социокультурных концептов (об обладающих ценностной значимостью прецедентных текстах и их роли для формирования социокультурных концептов подробнее см.: [29, с. 28 и далее]). Недаром воспроизводящие названный памятник и уцелевшие до нашего времени рукописи XIII–XV вв. весьма многочисленны (см.: [20, с. 49–70]). Здесь уместно вспомнить о том, что в раннесредневековый период «Земледельческий закон», наряду с другими правовыми установлениями, такими как «Военный» и «Морской» законы, выступал своеобразным приложением «Эклоги» Льва III. Вероятно, роль названных памятников, и в первую очередь «Земледельческого закона», определялась их предназначением регулировать спорные ситуации, в которых официальное законодательство, как полагает П. Шрайнер, уступало место обычаю [48, S. 585(19)–586(20)]. В то же время уникальность «Земледельческого закона», по мнению Е.Э. Липшиц, обусловливало заимствование его норм из жизненной практики и обычного права варварских, точнее говоря, славянских сельских общин. Представляя собой, согласно характеристике И.П. Медведева, свод правовых норм, регулирующих жизнь сельской общины, «Земледельческий закон» признан юридически состоятельной компиляцией, основанной на сочетании обычного эллинистического и варварского права с положениями законодательных кодификаций. По оценке И.П. Медведева, «Земледельческий закон», адекватно отражавший социально-экономические отношения в крестьянской общине, был ощутимо близок «Эклоге» с точки зрения стилистики и пенальной системы. Подтверждением юридической актуальности, как выразила эту мысль Е.Э. Липшиц – «жизненность норм», «Земледельческого закона» явилось его включение в состав так называемой «Эклоги, измененной по Прохирону». Будучи рассеянными в различных главах названного юридического сборника и дополненными разного рода интерполяциями, многие статьи «Земледельческого закона», тем не менее, не утратили изначальной своей идентичности и заполнили собой лакуны действовавшего законодательства в сфере аграрного строя [13, с. 45, 201–202; 21, с. 222]. При этом нормы византийского «Земледельческого закона» оставили заметный след и в повседневной жизни балканских славян, воспринявших совокупность общинных установлений благодаря переводам и переложениям названного памятника на славянский язык (см.: [24, с. 131 и далее]). Их изучение в последние де- сятилетия помимо уяснения особенностей отдельных редакций средневековых рецепций «Земледельческого закона» способствует раскрытию познавательных мотиваций составителей позднейших компиляций (подробнее см.: [27, с. 201–212]; там же указана основная литература).

В соответствии с развертывавшейся тенденцией юриспруденции к систематизации правового наследия поздневизантийские правоведы производят классификацию отдельных статей «Земледельческого закона», расчленяя его текст с помощью титулов. Так в составе древнего судебного сборника появляются, как это удается проследить по рукописной традиции, рубрики «О земледельцах», «О морте», «О половничестве», «О пастухах», «О деревьях», «О мельницах», «О рабах», «О воровстве», «Об ущербе», «О потраве животных», «Об убийстве животных», «О пожаре» и некоторые другие (например, см.: ГИМ. ОР. Рукоп. гр. № 330, л. 272–279; № 329, л. 225– 234; № 331, л. 282–288; об указанных списках «Земледельческого закона» подробнее см.: [16, с. 227–233]; о титулатуре «Земледельческого закона» также см.: [22, с. 104]). Начатки подобной классификации складываются, что демонстрирует версия «Земледельческого закона», которую отражает его критическое издание, предпринятое К. Феррини, еще в XIII в. (см.: [44, Bd. 7, Hft. 3–4, S. 567–571]; о датировке использованных К. Феррини рукописей см.: [19, с. 195; 2, с. 11]). Деление содержания рукописных версий «Земледельческого закона» на титулы окончательно закрепляется, как показано выше, ко времени составления его так называемой арменопуловской редакции, в основных ее частях восстановленной в публикации Г.Э. Хеймбаха [42, p. 828–851] (об этом также см.: [19, с. 194; 20, с. 70; 16, с. 216– 228; 2, с. 9]).

Достаточно примечательно то, что в поздней Византии попытки искать ответы на насущные вопросы обустройства сельской жизни делаются на основе документа, заключающего в себе немеркнущее свидетельство о главных устоях общинного уклада, каковым является «Земледельческий закон». В этом свете особое внимание привлекает сохраненное в одной из рукописей поздневизантийского времени пинакс-оглавление названного па- мятника [2, с. 93–95] (о рукописи, воспроизведшей указанный пинакс, подробнее см.: [2, с. 32–33]). Оно не просто подтверждает следование византийцев сложившимся ранее ценностям и стереотипам мышления. О том говорят общие принципы построения оглавления, отдельные пункты которого, как правило, дословно или с определенными расхождениями воспроизводят содержание так называемой гипотезы – первой части правовой нормы, описывающей обстоятельства ее применения – соответствующих статей «Земледельческого закона». Показательными оказываются не факты повторения в оглавлении понятийнотерминологических архаизмов, заимствованных из содержания закона, а ярко выраженная тенденция поддерживать сложившиеся общинные порядки, которую нетрудно усмотреть даже в изменениях, внесенных в отдельные пункты пинакса. В числе первых необходимо отметить коррективу названия статьи 31 «Земледельческого закона», посвященной дереву, бросающему тень на соседний земельный участок. Пинакс, как и чтение некоторых других рукописей «Земледельческого закона», вместо упоминаемого здесь в хрестоматийном варианте хорафия распространяет сферу действия данной правовой нормы на «хорион» как таковой (ср.: [2, с. 94, 109]). Описание в пинаксе содержания статьи 42, направленной на предотвращение гибели стада якобы из-за нападения диких животных, более прагматично предупреждает об опасности его угона вместе с одним из волов (ср.: [2, с. 94, 112]). Столь же отчетливо общинной традиции пи-накс следует в оглавлении статьи 78. Несмотря на некую несуразицу сделанных здесь изменений, общий смысл статьи – запрет выпускать на чужой земельный участок, когда там еще не снят урожай, своих животных – сохранен (ср.: [2, с. 95, 125]). И уже нужно ли много рассуждать о правке названий статей 81 и 82 «Земледельческого закона», если пинакс много столетий спустя после составления названного памятника не только удостоверяет возможность найти «общее место хориона», чтобы сооружать мельницу, или сделать то после раздела территории села на своем собственном наделе? Впрочем, нельзя не подчеркнуть того, что оглавление поздневизантийской компиляции акцентирует в названии ста- тьи 81, а именно факт строительства мельницы «тайком», в то время как «народ» остался о том неосведомлен (ср.: [2, с. 95, 126– 127]). Допущенное в пинаксе отклонение от описания данного эпизода в тексте «Земледельческого закона», тем не менее, остается в общем русле общинной традиции (подробнее см.: [28, с. 47]). Аналогичный вывод приложим и к запечатленной в названии пи-накса версии статьи 84, которая устанавливает правила пользования оросительной системой (ср.: [2, с. 95, 128]).

Характеризуя природу собственности, один из представителей новой ориентации восприятия этого института В.М. Быченков придает большое значение раскрытию субъектных прав каждого члена общины на принадлежавшие ей объекты собственности и владения [1, с. 848]. Именно такой подход к обсуждаемой проблеме является ключом к достоверному пониманию сути собственнических отношений, которые обнаруживало общинное крестьянство, когда в его патриархальном правосознании выдвигало на первый план в качестве их источника личный труд. Фактически же этому принципу сопутствовала мысль о правах собственности на землю тех, кто ее обрабатывал, и о праве общины контролировать всю систему землепользования [23, с. 22–25].

На самом деле византийское Средневековье данную дилемму, а стало быть, и вопрос о сущности сельской общины, решало совершенно иначе, нежели римские правоведы и современная юридическая наука. Статья 81 «Земледельческого закона» доказывает, что члены сельской общины стремились сохранять общую собственность неделимой в совместном пользовании [28, с. 47]. Выработанное столетиями отношение к ней было поддержано и в поздневизантийской деревне, о чем неоспоримо свидетельствует использованная редакция текста этой статьи рубежа XIII–XIV вв., которая объявляла изъятие общей земли в частную собственность грубым правонарушением ( © с кик ш с т о koiv o v 1 8ю ποιησαμένοι) [2, с. 58, 126–127].

Здесь же отдельные представители сельской общности зачастую получали наименование «кинонос», служившее в качестве названия членов «кинонии» – одного из при- нятых в византийском законодательстве понятий права, служившего для наименования общественных объединений в целом, в частности, профессиональных организаций и правоотношений их членов, тогда как для обозначения сельской общины предлагались в первую очередь понятия «омада» и «кинотис». Бесспорную специфику словоформам «омас» – «омада» и «кинотис» придавало их сочетание со словом «хорион», превращавшее указанные понятия в технические термины. В документах обычно-правового и нормативного происхождения отмеченные понятия становились своего рода титулами сельского селения, с помощью которых происходило видимое изъявление в источниках субъектно-объектного статуса сельской общины. Он предопределялся местом общинной организации села в социальной системе Византийской империи, то есть характером взаимосвязей между сельской общностью и государством. В то же время, как убеждают свидетельства поздневизантийских версий «Земледельческого закона», «Шестикни-жия» Константина Арменопула и других памятников права вплоть до последних веков византийской истории, понятия «омас» – «омада» и «кинония» не растеряли присущего им изначально содержания, исполненного смыслом «целостности» и «общности». И этот смысл, как и техническая значимость данных словоформ, очевидно, были вполне доступными современникам указанной эпохи [3, с. 145–176].

В указанной связи, конечно, снова требует к себе особого внимания статья 81 «Земледельческого закона», посвященная, как разъяснялось ранее, строительству одним из жителей села мельницы на «общем месте», то есть принадлежавшем или находившемся под контролем и в пользовании всех селян [28, с. 47]. Они, кстати, названы безвестным составителем названного судебника «сотоварищами», буквально – «кинона-ми», собственно говоря – «членами кинонии». Но упоминаний о последней, что уже было сказано по этому поводу, в «Земледельческом законе» нет, а критическое его издание под редакцией И.П. Медведева исключает из текста статьи 81 этого памятника понятие «кинотис», заменяя его чтением «селяне со- обща (oj то™ x®P^ou koivfl) станут обвинять...» [2, с. 126–127, 176]. Усложнив чтение соответствующего фрагмента указанной статьи, И.П. Медведев сумел наилучшим образом мотивировать свое решение лишь спустя тридцать лет в своем экспертном интервью о «Земледельческом законе» для экспертной системы «Византийское право и акты»: «Этот “кинотис” – это уже более современное осознание той действительности, которая имелась в виду, а раз так, я просто счел себя не вправе, как бы мне ни хотелось, этот термин “община” ввести в основной текст, решил его упомянуть в разночтениях, а не вводить в основной текст... Все-таки сообща хориты, крестьяне деревенские, решают какой-то вопрос сообща – “кини”, но не “кинотис”. Община хоритов решает, как там тот или иной вопрос должен решаться. Не “кинотис”, не община, а крестьяне сообща между собой договариваются, как этот вопрос должен быть решен. Мне кажется, это как-то даже логичнее» (подробнее см.: [17]. Также см.: [4, с. 55–56]). Тем не менее И.П. Медведев не стал, как следует из экспертного интервью, бесследно элиминировать понятие «кинотис», поскольку оно присутствует в контексте статьи 81, воспроизводимом целым рядом использованных издателем рукописей «Земледельческого закона» [2, с. 126–127, примеч. Cap. 81]. Согласно опущенному И.П. Медведевым прочтению статьи 81 в ней говорится: «кинотис хориона (fl то™ x®P^ou Koivoinc) пеняет хозяину мельницы, занявшему общее место как свое...» Именно такой редакции придерживается предыдущий издатель «Земледельческого закона» У. Эшбернер [40, p. 108]. К сказанному надо добавить, что еще за несколько лет до выпуска в свет новой редакции «Земледельческого закона» И.П. Медведев называл приведенное своим предшественником чтение обсуждаемой статьи «нормальным» (см.: [20, с. 52]). Вместе с тем для исследования поздневизантийской общины важно то обстоятельство, что близкий тому вариант данного пассажа воспроизводят и издание К. Ферри-ни, которое, как мы выяснили, опирается на рукописи XIII в. [44, S. 567], и «арменопулов-ская редакция» «Земледельческого закона» (ср.: [42, p. 850 (T. X.6)]). Словом, уже эти примеры адекватно свидетельствуют о том, что представления о сельской общине не только не были чужды поздней Византии, но сущность взаимоотношений односельчан в тот период отождествлялась, как и ранее, с их «общностью» – «кинотисом» – в рамках хориона. И потому не было случайностью, что А.С. Павлов в его переводе указанной статьи «Земледельческого закона» концепт «кинотис хориона» рассматривает как «сельский мир» (см.: [26, с. 29]). В свою очередь А.П. Каждан в одной из последних публикаций, посвященных проблемам византийского села, также по праву отождествляет понятия «кинон» (κοινόν) или «кинотис хориона» не с каким иным явлением, а именно с сельской общиной [46, p. 75–76].

Таким образом, «Земледельческий закон» долгие столетия выступал как правовое выражение прообщинной традиции, которая до последних веков существования Византии служила источником правового регулирования отношений односельчан и воплощала уровень самосознания и коллективистских интенций средневекового византийского крестьянства.