Жанр газели в поэтике Нима Юшиджа

Т ворчество Ним а_́ Юш и_́ джа (1897–1960, наст. имя — ‘Ал и_́

Эсфандияр и_́ ) является важнейшей вехой в истории литературы Ирана. Его экспериментаторская манера письма породила целое направление, получившее название «новая поэзия» (“ še‘r-e now ”). Нима Юшидж, известный авангардистскими устремлениями, свойственными индивидуальнотворческому художественному сознанию¹, не отказался от сочинения стихов в классической форме. Мастерство поэта в этой области было отмечено некоторыми иранскими литераторами и учеными (см., например: [Дженнати-Этаи: 5], [Тараби: 21–111], [Тахбаз: 175–179], [Пурнамдариян: 37–38]).

Хотя в корпусе произведений Нима Юшиджа стихотворения в классической форме по количеству значительно уступают иным разновидностям стиха (написанным строфикой или «свободным ‘ арузом »²), обозначенная область творчества «отца новой поэзии» не должна быть проигнорирована исследователем, тем более что в отечественной и зарубежной иранистике эта часть наследия Нима Юшиджа ( газели, касыды, руба‘и и др.) не изучалась.

Настоящая статья посвящена рассмотрению художественных особенностей классических газелей3, сложенных поэтом- новатором4. Анализ этих произведений поэта, с одной стороны, обнаружит преемственность творчества Нима Юшиджа по отношению к богатому наследию прошлого, с другой — выявит своеобразие его художественных решений в рамках классического жанра, сохраняющего актуальность и поныне. Научная новизна настоящего исследования связана с таким явлением персидской поэзии XX–XXI вв., как посттрадиционная «современная газель» (ğazal-e mo‘āser). Творческий опыт Нима Юшиджа чрезвычайно важен для дальнейшего хода развития данного жанра в современной поэзии Ирана.

В семантическом ядре газелей заложен широкий спектр образов и мотивов любовной лирики, переживших в ходе развития газели череду аллегорических переосмыслений [Пригарина, Чалисова, Русанов, 2024а: 10, 35, 42]. Совокупность этих смысловых граней сводится к следующим традиционным мотивам классической газельной лирики: плен разлуки; своенравность и жестокость возлюбленной; любовное страдание; жертвенность и преданность влюбленного; непостижимая тайна любви; превратности судьбы влюбленного; обретение счастья любви как пробуждение ото сна. Лексические и образные пересечения создают некое смысловое единство всех пяти текстов, что и дает возможность охарактеризовать их как своеобразный цикл.

«Тяга к клетке»: герой между неволей и свободой

Переживания лирического героя в газелях Нима Юшиджа сконцентрированы вокруг ощущения несвободы и безысходности. Таково состояние влюбленного, не находящего отклика в сердце избранницы. Герой сталкивается не столько с физической (пространственно-временной), сколько с эмоциональной дистанцией между собой и объектом страсти. Болезненная одержимость любовью воплощена у Нима Юшиджа прежде всего в классическом образе клетки. Именно лексема «клетка» (“qafas”) служит редифом5 в первой6 его газели:

«Я настолько взволнован воспоминаниями в плену клетки ⁷ ,

И все, что приходит мне в голову, — это тяга к клетке » (869).

Любовное заточение представлено двумя противоположными и в то же время взаимосвязанными эмоциональными порывами: с одной стороны, узник клетки, утративший драгоценную свободу, испытывает тоску из-за давящей со всех сторон тесноты, с другой — поддается опьяняющей эйфории любви:

«От тоски мои губы не могут и шевельнуться —

Сжали меня в объятиях [прутья] тесной клетки . <…> Сердце мое из-за страданий поселилось там с первого дня, А сейчас на меня все сильнее сверху давит клетка .

Время долгой разлуки никак я не могу измерить,

Ведь я пьян до исступления под жестоким натиском клетки » (869).

Сходный мотив можно найти в газелях Амира Хусрава Дихлави (1253–1325). Приведем характерный пример:

«Как сладостно рыдает от любви Хусрав, Словно соловей в клетке весенней порой» ⁸ .

Тоска по возлюбленной, которой томим лирический герой, отражена и в других традиционных мотивах. В третьей газели это состояние описано через традиционные метафоры сгорания в огне и болезни (лихорадки), охвативших страдающее сердце. Примечателен при этом классический образ свечи, в пламени которой в соответствии с классическим каноном сгорает мотылек:

«Не я разжег огонь , я болен тобою,

Ты разжигала [пламя], благо, что не видишь, как я пылаю . Нет смерти, от которой бы не произошла истинная жизнь, Свеча смеется над тем, что я сгораю » (870).

Чувства героя, сгорающего в огне несчастной любви, противоречивы: он охвачен печалью ночи, но надеется с улыбкой встретить утро. Состояние его описано как болезненный полусон, неотличимый от бессонницы:

«Всю ночь я в печали о том, что родит мой день,

Когда день постучится ко мне в дверь, я сгорю от ночной печали . Я подобен утру , губы не лишены улыбки, однако, словно ночь , Темноту я коплю в опечаленном сердце » (870).

Близкое сочетание мотивов можно найти в газели Санаи (ок. 1081–1141):

«Когда в моем сердце любовь к той красавице разжигает пламя , Знаю, к моим ресницам она привязывает жемчужные ожерелья. Приходит она во все ночи разлуки к моему изголовью и стучит [в дверь],

Приходит она каждую ночь для того, чтобы отгонять от моих глаз сон»9.

«Подруга Нима»: своенравная возлюбленная и преданный влюбленный

«Портрет» возлюбленной складывается из отдельных штрихов, представленных в разных газелях Нима.

В первой газели классический образ цветущей весны создает эффект нарушенного ожидания. Лирический герой, очарованный пением птички, вероломно завлечен ею в ловушку. Примечательно, что за образом певчей птицы, прилетевшей в сад, скрыта возлюбленная, хотя в классических текстах соловей, стремящийся к прекрасной розе, как правило, обозначает именно влюбленного. У Нима персонажи газели оказываются будто бы двумя птицами, одна из которых порхает на свободе, а другая — томится в клетке:

«Пришла весна , расцвел куст розы , [прилетела] птичка в сад, Зазвенела [ее] страстная трель , а я [попал] в ловушку клетки. Улетела ты от меня, птичка , и не спросила о том,

Каково мне, если вольное сердце покорилось клетке» (869).

Во второй и пятой газелях герой сетует на то, что красота обитательницы цветущего сада обернулась обманом:

«В углу клетки меня опалила тоска : зачем же

Явила свой лик весна , и сад — впереди?» (871).

И в то же время он не в силах оторваться от ее образа, вновь стремится вызвать его в своем воображении:

«Как мне в тоске разлуки вызвать в памяти твое лицо,

Если не любоваться розами , тюльпанами и нарциссами ?» (871).

В тех же газелях возлюбленная также облечена в каноническую маску луноликой красавицы, похищающей сердце:

« Подруга моей разлуки и та луна , похитившая сердце — впереди, Израненное тело как поладит с тем миром, что впереди?» (869).

Или:

«Хотя сердце заключило со мной договор и сказало: "Этого делать не буду",

Не проходит и мгновенья, чтобы в сердце я тебя, серебристую , не вспоминал» (871).

Во второй газели измученному герою приходится молить жестокую возлюбленную о милости, ведь ее благосклонность сулит не только блага, но и сохраняет саму жизнь. Его чувства пытается поколебать соперник ( harif )¹⁰, однако герой не верит его лукавым словам:

«Поскольку у тебя — жизнь и блага , сжалься , о луна , [Иначе] жизнь и блага не обеспечены [мне] впереди. Я ушел оттуда, где соперник ( harif ) говорил мне свои слова, Как прекрасно, что не сомневающаяся [во мне] подруга [ждет] впереди» (869).

В конце концов подруга оценивает силу любви героя, и тот воссоединяется со своенравной красавицей. Преодолев ее непокорность, влюбленный заново обретает душевную гармонию, хотя она остается при своем мнении. Им овладевает чувство сладостной радости, выраженное в таких строках:

«Вчера она пришла в мои объятия, взгляни, как смиренна, Хотя и повторяла: "На несчастного не взгляну".

Я сказал: "[Это] от горечи тоски она сказала", но лучше, Мне не прислушиваться к этим напрасным увещеваниям. <…> Я ей сказал, что память о ее лице сделала мою радость еще слаще,

Сказала она: "Как мне быть, свою радость мне не сделать слаще"» (871).

Классический тип возлюбленной, равно как и тип влюбленного, унаследованный от классики, благодаря элементам психологизма обнаруживает тенденцию трансформироваться в литературный характер. Динамический портрет возлюбленной позволяет говорить о своеобразной эволюции этого лирического персонажа внутри цикла. Стоит отметить, что образ благосклонной возлюбленной встречается в классической газели довольно редко. Он, как правило, привязан к стандартной лирической ситуации счастливого свидания, знаменующего в суфийской11 интерпретации достижение мистиком спонтанного озарения, что и использует Нима. Она ярко представлена в одной из газелей у Анвари (род. ок. 1115), начинающейся словами «Под вечер явилась опьяненная к моим дверям та полная луна…»:

«Хотя у меня и раньше были прекрасные ночи свиданий , Вчерашняя ночь была иного рода. <…>

Никто не ведает , что это было за светило , И я не знаю , что это была за звезда .

Пока на небосводе утро не явило свой лик, Анвари был вровень с небосводом » ¹² .

Любовное страдание побуждает героя к размышлениям о превратностях судьбы, и об этом в третьей и пятой газелях с ним ведет беседу возлюбленная. Ее речи загадочны, герою предстоит понять смысл намеков, чтобы обратиться к своей давней сказочной мечте ( afsāne ):

«Ты сказала, превратностей не бывает без тревог мирских, Ты намекала на это, что стало для меня загадкой . <…> Небосвод — мельничный жернов, а мы в нем пылинки [муки], Разве он забудет свой обычай мучить и притеснять ?

Обычай нарушения договора — вот договор, что с нами был заключен,

Отчего же мне тогда не обратиться к старой сказке ( Afsāne ) ¹³ ?» (870–871).

«Я сочинил, проснувшись…»: тайна любви

Среди газелей Нима Юшиджа выделяется одна, помеченная точной датой (ночь 4 месяца мордад 1317 г. / 26 июля 1938 г.). Газель примечательна тем, что в ней присутствует нехарактерный для средневековой традиции рамочный текст¹⁴ вокруг первого бейта :

« Я сложил во сне :

Года таили темную беду на пути к моей цели ,

Счастье подкралось из-за угла и так удачно угодило мне в руки.

Остальное я сочинил , проснувшись :

Птица радости была в тревоге , но обрела покой ,

Я утонул в страсти и потерял себя на равнине восторга» (870).

Зачином данной газели служит стандартный мотив счастливого пробуждения. Лирический субъект, пребывавший в тревожном сне, проснувшись, испытывает воодушевление и предчувствует перемену к лучшему. Примечательно, что этот мотив выражен не только лишь внутри двух приведенных бейтов , но и вне их, в рамке, что демонстрирует в том числе и тенденцию к преодолению нормативной смысловой замкнутости бейта . Добавление рамочного текста к структуре классической газели можно считать прямым авторским нововведением. Этот признак выделяет данную газель , и потому ее можно воспринять как своего рода «смысловой ключ» к остальным четырем.

Мотив бейта, открывающего стихотворение, отчасти перекликается с началом газели Мухаммада Шамс ад-Дина Хафиза Ширази (ум. 1389), известной среди иранистов как газель «о ниспослании поэтического дара»¹⁵.

«Минувшей ночью в пору рассвета избавление ( nejāt ) от скорби мне дали

И — во мраке ночи живую воду ( āb-e hayāt ) мне дали!» ¹⁶

Текст Хафиза насыщен отсылками к пророческим историям Корана и суфийскому поэтическому дискурсу: šab-e qadr «Ночь ниспослания Корана пророку Мухаммеду», hātef «глас свыше», zakāt «милостыня», sabr «терпение»¹⁷, tajallā «богоявление» и т. п. Образ же сахарного леденца ( šāx-e nabāt , букв . «веточка деревца»), которым герой был награжден за стойкость и терпение, трактуется исследователями и как имя его предполагаемой возлюбленной, и как метафора сладости поэтической речи [Пригарина, Чалисова, Русанов, 2024b: 447–448]. В сумме коннотаций Хафиз не только связывает воедино любовь красавицы и совершенство стиха, но и приравнивает поэтическое слово к пророческому откровению:

«Сколь благословенно было то утро , и как славна ночь , Та Ночь предопределения ( šab-e qadr ), когда эту новую расписку ( barāt ) ¹⁸ мне дали!

Если я счастлив и радостен — что удивительного,

Я был нуждающимся ( mostahaqq ), и все это как милостыню ( zakāt ) мне дали.

Посланец ( hātef ) в тот день принес мне добрую весть ( možde ) об этом счастье,

Ведь для тех мук и страданий терпенье ( sabr ) и стойкость мне дали.

Все эти мед и сахар , что струятся из моих речей , —

Награда терпению ( sabr ), за которое ветку набата ( šāx-e nabāt ) мне дали» ¹⁹ .

Пробудившись вдохновленным, лирический субъект в газели Нима готов возвестить миру о своем счастливом прозрении. Он сам — вестник и готов воспеть свое новообретенное знание, как дервиш, впавший в транс в ритме звучащих музыкальных инструментов20:

«Я принес благую весть ( možde ) о прозрачности белого утра , И теперь одна рука на краю кубка [вина], в другой руке — бубен » (870).

Мотив приведенного бейта открывает возможность аллегорического толкования мотива вина и винопития как устойчивого классического топоса обретения «вина истинного знания»21. Например, у Хафиза сказано:

«Я увидел в прекрасном сне , что в руке моей была пиала , А в толковании ( ta‘bir ) значилось, что дела повернутся к удаче. Сорок лет я сносил страдания и печали , и, в конце концов, Средство от них оказалось в руках двухлетнего вина » ²² .

Стойкость лирического героя в преодолении жизненных тягот кроется в его искренней и чистой любви. Хотя ресницы подруги в газели Нима заставляют влюбленного проливать слезы, искреннее чувство духовно преображает его. Слезы превращаются в жемчужины ( dorr ):

«Сель слез , который по ночам я из глаз проливал, —

О радость , — остался, как жемчуг ( dorr ) в раковине ( sadaf ). Сердце мое не забудет, как в него вонзились ресницы, Удивленные скажут, что у меня перед глазами рядами [нанизаны] слезы .

На земле, где даже ангел не рискнул вступить на извилистую тропу,

Чистота моей [любви] — причина моего достоинства » (870).

В одной из газелей Хафиз сравнивает свои стихи с нанизанным на нить жемчугом ( dorr ) и сопоставляет их с небесным ожерельем звезд в Плеядах²³ ( Sorayyā ):

«Ты сочинил газель (ğazal), ты просверлил жемчуг (dorr), приди же и сладостно пропой ее, Хафиз, Чтобы [в ответ] на твои стихи небеса рассыпали ожерелье Плеяд (‘aqd-e Sorayyā)»24.

Потаенная красота оказывается доступна тому, кто созерцает внутренним взором, обретая драгоценность там, где внешне ее не найти:

«С твоей красотой ( jamāl ) — черепки кажутся мне самоцветами , А без твоей красоты — самоцветы кажутся черепками» (870).

Чтобы сберечь чистоту помысла и взгляда, лирический субъект газели Нима должен следовать собственному назначению. Иные пути оказываются для него ложными, даже если сулят мирские блага. В своем одиночестве он ни за кем не следует, никому не подражает. В этом контексте упомянуты названия двух исламских правовых школ ( мазхабов ²⁵):

«Рад я тому, что я не пошел из алчности к чьей-то двери, Ни вослед шафииту , ни вослед ханифиту . <…> Я мирянин , если не звучат твои слова ,

А когда твои слова звучат , я сторонюсь этого мира » (870).

Насир-и Хусрав (1004–1077), один из ярких представителей исма‘илитского ²⁶ направления в шиизме, сходным образом обозначил поиски собственного пути к обретению истинной веры. Его герой отправился в странствие и, расспрашивая многих людей, пришел к выводу, что познание возможно не благодаря слепому следованию за кем-либо, а лишь через постижение собственным разумом открываемой Всевышним Истины:

«У перса и у араба, у индийца и у тюрка,

У жителя Синда, китайца, румийца (грека. — А. К. ) и иудея,

У философа, манихея, сабея и материалиста Я добивался искомого и спрашивал без устали. <…> Слепого следования [установлениям] не приемлю, разумных доводов не скрываю,

Слепым следованием Истину не выявить.

Если Господь пожелает открыть врата Своей милости,

Станет трудное легким, непроходимый путь проторенным» ²⁷ .

Таким образом, четвертая газель Нима Юшиджа завершается утверждением верности собственному пути к Истине. Препятствия на нем преодолимы лишь силой Любви. Верная ему в любви единственная возлюбленная дает герою опору в противостоянии недругам. Пафос стихотворения основан на идее превосходства избранного личностью и только для нее предназначенного пути. Индивидуальное восприятие духовных ценностей традиций суфийского мистицизма обретает в лирике Нима Юшиджа очертания неосуфийского дискурса. Смещение акцента в интерпретации мотивов происходит в сторону личностного (а не абстрактно-обобщенного) переживания лирической ситуации:

« Подруга Нима — его [верная] спутница и залог его счастья , Что за печаль, если я для недруга стану целью» (870).

«Разгадка» тайны?

В газелях Нима четко прослеживается идея возрождения поэта, некогда утратившего вдохновение. Тяготы любовной одержимости, сковывающие душу героя, ассоциируются с муками творчества:

« Поэму о разлуке ( farāqnāme ) ²⁸ Нима если омоют водой, Никто не сможет из нее стереть имя клетки » (869).

Естественное место обитания птицы — не в клетке, а в цветущем саду. Примечательно название одной из глав сочинения «Весенний са д», составленного ‘Абд ар-Рахманом Джами

(1414–1492), — « Рассказ о птицах, поющих в рифму в саду красноречия, и попугаях, слагающих газели в зарослях сахарного тростника поэзии ». Сравнение поэта с певчей птицей²⁹ является общим местом во многих поэтических традициях.

Клетка, воплощающая идею несвободы, может выступать как образ, передающий ограниченность старой поэтической манеры для выражения индивидуальных переживаний личности. Освобождение из плена и обретение бесконечного пути «впереди» ( редиф второй газели ) выражается в том, что поэт свою историю может поведать на любом языке, главное, чтобы она была сложена «в память» о той луноликой возлюбленной — вдохновительнице³⁰:

«У меня в этом рассказе простора было мало , а иначе бы Как у других, была бы у меня плавная газель впереди .

На этом месте мое сердце вчера ночью сказало: " Нима , Не сворачивай с пути, ведь безграничен он впереди .

На любом языке , на котором поешь , пой в память о ней, Тебя узнает [среди других] та ласковая луна , что [ждет] впереди "» (869).

В этих стихах очевидна прямая отсылка к жалобе Низами Гянджеви (1141/1147–1208) в поэме «Лайли и Маджнун»:

«Когда тесен двор повести, речь начинает хромать, топчась на месте» ³¹ .

Мотив сновидения в газелях Нима интерпретируется двояко. Тяжелый сон, сковывающий героя сомнениями, с одной стороны, аналогичен клетке. Мотив может ассоциироваться с потерянностью поэта, с его слепым следованием канону:

«Прошла жизнь Нима , а ты, увы, [пребываешь] во сне

И в мысл ях о том, что делать и чего не делать » (871).

С другой же стороны, сон может подразумевать мистическое состояние, в котором поэту открывается Истина — разгадка тайны слова. Ночное свидание с возлюбленной или явление ее образа во сне в классической газели служило предзнаменованием духовного прозрения. В этом контексте сон характеризуется эпитетами «сладкий», «счастливый», «несущий» (благую весть). В газели Джами сказано:

«Вчера глаза мои пребывали во сне , а счастье бодрствовало , Ночь, всю ночь задушевным другом моей души был образ

( xiyyāl ) любимой . <…> Наслаждение от сладости ее речи осталось в душе,

Боже, боже, что это были за сладкоречивые уста! <…>

Да будет для вас дозволен сладкий сон , о глаза, ведь Джами во сне

Видел нынче ночью то, ради чего бодрствовала жизнь» ³² .

Очевидно, что свидание с возлюбленной синонимично посещению поэта музой³³. В газелях Нима, как и в газелях Хафиза и Джами, момент пробуждения от счастливого сна выступает знаком внутренней метаморфозы. Обретение вдохновения свыше оправдывает те художественные решения, которые Нима Юшидж осознает в качестве единственно пригодных для выражения собственного «Я». Сердце поэта, преисполненное вдохновения, уже не печалится о нарушенных обетах, оно готово к открытиям:

«Никого навсегда к определенному месту не привяжут, Правдива та речь , которую я постигаю.

Не раскрывай эту тайну , Нима , о делах добра и зла, Чтобы мне с воодушевлением взять нитку и [начать] вышивать. Хранители тайны хитрят , скрывая прошлое и будущее, Чтобы не увидели [другие], как говорит мой день:

"Неплохое начало"» (870).

Важную роль играет и традиционное включение имени поэта («Нима») в заключительных бейтах газелей (фигура хусн ат-тахаллус)34, благодаря чему смысл стихов может преломляться сквозь призму творческой биографии сочинителя. Представляется, что в цикле газелей Нима Юшиджа можно наблюдать первый шаг к становлению автопсихологического типа лирического субъекта35, что еще ярче проявилось в его произведениях того же периода, созданных свободным ‘арузом.

Заключение

Концептуальная структура классической лирики богато представлена в газелях Нима Юшиджа, новатора и основоположника иранского свободного стиха. Семантика изобразительных знаков (образов) персидской классической газели не утратила своей многоплановости и в творчестве автора XX в. Он создает текст, смысл которого расслаивается на несколько уровней толкования.

На определенном этапе истории персидской поэзии, начиная с XI–XII вв., в художественном концепте Любви соединились три различных денотата: 1) страсть к возлюбленной ( yār «подруга»); 2) религиозное озарение и стремление к Божественной истине; 3) обретение поэтического вдохновения. Такого рода аллегорическое содержание («означаемое») еще в классическую эпоху было закодировано образными знаками любовной газели . В газелях Нима Юшиджа все три уровня толкования согласуются друг с другом, и потому тексты могут быть интерпретированы тремя указанными способами. Полисемантизм органически присущ языку классической газели .

Поэт, разработавший авангардистскую манеру в иранской поэзии, воспользовался классическим языком в качестве инструмента авторской рефлексии36 с целью обоснования новой художественной стратегии. Газели Нима, будучи особого рода «манифестом», могут служить подтверждением того, что его обновленческий потенциал неразрывно связан с предшествующей поэтической традицией и что появление авангардистской художественной стратегии является закономерным этапом ее внутреннего развития. Самобытность иранского культурного кода органично вписывается в разработанные поэтом-новатором рамки свободного ‘аруза, хотя отчасти и навеянного знакомством автора с достижениями поэзии европейского модернизма. В осмысленной адаптации чужого художественного опыта кроется успешное преодоление иранской поэзией герметизма по отношению к иным литературным мирам современности. Все эти черты свойственны индивидуально-творческому типу художественного сознания37.