Жизнь как путешествие: нарративная идентификация в автобиографическом интервью

Метафора «жизнь как путешествие» существует уже сотни лет. Однако в контексте современных процессов глобализации и растущей человеческой мобильности это выражение, кажется, теряет свой метафорический характер.

Материалом анализа в данной статье является интервью, записанное в марте 2009 года¹ в рамках проекта кафедры русского языка, культуры и перевода Тамперского университета «История переезда», целью которого был сбор и анализ рассказов жителей бывших республик СССР, переехавших в Финляндию в течение 1992– 2002 годов. Отвечая на вопрос интервьюера об обстоятельствах смены страны проживания, респондентка мотивирует свой переезд подробным рассказом о собственной жизни. Таким образом, объект анализа – свободное, полуструктуриро-ванное интервью [16], [25] , большую часть которого составляет автобиографический нарратив.

Предметом нашего научного интереса будет процесс культурно-этнической идентификации, способы конструирования идентичности в ходе рассказа о себе и своей жизни [6], [7] . Понимая идентичность в рамках парадигмы Cultural Studies [5] как нестабильную, нецелостную, относительную, а идентификацию как никогда не завершающийся процесс конструирования [8], [9], [10], [11] , мы вслед за Хювяриненом [14], [15], [16] считаем, что одним из «мест», где этот процесс самоидентификации происходит, является рассказ о собственной жизни. В ходе повествования

автор не только фиксирует или называет свою принадлежность к определенной общности, но обсуждает ее, переоценивает и т. д. Находясь в постоянном внутреннем диалоге с самим собой (а в случае автобиографического интервью и в реальном диалоге с другим), автор-респондент переоценивает ранее сформированные идентичности в длящемся и противоречивом процессе нарративной2 самоидентификации.

Существуют различные способы анализа этого процесса. Один из естественных и возможных подходов связан с использованием категории пространства, места, которые понимаются как символические системы, участвующие в конструировании повествования [12; 17]. В рамках подходов, предлагаемых Cultural Studies и гуманитарной географией, пространство рассматривается не как геометрическое или географическое понятие, а как социокультурный конструкт, нагруженный символическими смыслами и значениями [18], [19]. Понимаемое так пространство активно исследуется в связи с изучением процессов глобализации и миграции [17], [20]. Географ и культуролог Г. Роуз рассматривает место и идентификацию как тесно связанные категории, указывая на различные варианты идентификации с местом и через место: принадлежность, отчуждение, неидентификация (то есть отсутствие самого процесса идентификации) [22; 92]. Безусловно полезным может быть и понятие дислокации – перемещения из места одной физической привязанности в другое при сохранении эмоциональной привязанности к месту происхождения. На индивидуальном уровне опыт такого эмоционального и физического смещения, как замечает Дорис Месси, вызывает проблемы самоидентификации [19; 7]. При этом, как мы уже отмечали, представители гуманитарной географии говорят не только о реальной миграции, но и о символических процессах: Д. Валентайн пишет о том, что пространство и его границы так же воображаются человеком, как воображается принадлежность этого пространства кому-либо3, как конструируются понятия своего и чужого в процессе самоидентификации [27; 48-51]. В анализе текста автобиографического нарратива эти социологические и культурологические категории полезно и даже необходимо соединить с концепцией хронотопа М. Бахтина [1].

Конкретной задачей данной статьи будет проанализировать, как строится, «разыгрывается» нарративная идентичность в рассказе респондентки через конструирование значимых мест, хронотопов; через присвоение или отчуждение описываемых реально воображаемых (в терминах Эдварда Соджи [24; 11]) пространств.

Так как вопрос интервью был связан с историей переезда, то в центре рассказа оказывается проблема национальной или энтокультурной составляющей идентичности, в то время как гендерный, возрастной и прочие аспекты оказываются редуцированными.

Описывая предысторию переезда в Финляндию в 90-е годы, М. рассказывает о своей жизни, которая выстраивается в рассказе как путешествие, как иногда добровольное, а чаще вынужденное перемещение в пространстве: финская (ингерманландская) деревня под Ленинградом – жизнь в западной Финляндии во время Второй мировой войны – репатриация в СССР (в Рыбинск) – бегство в Эстонию – ссылка в Сибирь – переезд в Эстонию – учеба в Петрозаводске – работа в Москве – выезд с мужем в арабские страны – новая работа в Москве – переезд в Финляндию.

Отвечая на предложение интервьюера рассказать об истории и предыстории переезда в Финляндию, респондентка начинает свое повествование словами: «Ну, я хочу сказать, что я с Финляндией связана очень давно, почти всю жизнь. Во-первых, я воспитывалась в финской семье, родители у меня ингерманландцы, и родилась я под Петербургом», – тем самым сразу обозначая три ключевых для своей культурноэтнической самоидентификации темы: фин-скость, ингерманландскость и русскость4.

Первый хронотоп, конструируемый в нарративе, это детство, родной дом, родная деревня, где все говорили по-фински, ходили в лютеранскую церковь, и многие, в том числе и ее родители, носили фамилию, произведенную от финско- го названия деревни. Принадлежность к этому миру по рождению четко маркирует финскую идентичность, которая строится за счет отличия от «иной», в данном случае русской, а та, в свою очередь, существует за счет отличия от финской и ее опровержения [9; 89], [11; 2] («...ни русской культуре, ни языку не было доступа вот в эти районы»). Мир детства – замкнутый и защищенный от других финский мир. На вопрос интервьюера: «Почему вы сказали, что в финской семье, то есть вы не с родителями жили в детстве? Или это ингерманландцы были?» М. отвечает: «Ингерманландцы да. Они чувствовали себя финнами» – и поясняет, что слово «Ингерманландия» она узнала в 70-е годы и только тогда стала определять себя как ингерманландку, интересоваться этой проблемой и участвовать в съездах ингерманландцев, обсуждавших идею автономии. «Ну потом это все, когда Финляндия стала принимать широким потоком в Фин-ляндию5, то все это заглохло на корню». Таким образом, ингерманландскость, о которой М. не раз будет говорить в своем рассказе, не связана с «чувством места» [22; 88] и не является для нее лично пережитым опытом. Это сконструированная на абстрактном метауровне самоидентификация, которая накладывается на изначальное, сформированное с детства отождествление себя с финнами и перекодирует, «переназывает» сформированную идентичность, в определенном смысле трансформируя ее.

Если вернуться к рассказу о детстве, то родной дом, финское «гнездо» – это, конечно, воображаемое пространство, которое описывается как пространство света, любви, защищенности, как нечто, похожее на райский сад, откуда автора изгнали уже в раннем детстве («все такое солнечное, все такое красивое, огромный сад, спелые фрукты»). Воображаемое пространство родины, потерянного рая, идеального дома связывается с концептом «финского», однако следующий эпизод – перемещение собственно в Финляндию – осложняет тему финской идентичности, так как переезд описывается как травматический опыт, и отношение с новым, финским пространством выстраивается через парадигму отчуждения. «Вот фильтрационный лагерь я помню, женщин... в белом. <. .> Как-то я помню, что меня вот сюда в грудь укололи в этом лагере. И мне было жутко больно, вот эту боль я потом долго чувствовала». Второе подробно рассказанное воспоминание – это пожар и «страшная суматоха» на теплоходе. Но М. также упоминает вкусный клюквенный кисель. «Вот этот запах клюквенного киселя преследует меня всю жизнь, даже сейчас, если я иду зимним морозным днем по улице, и мимо меня проходит какая-нибудь очень чистая женщина финская, вот надушена каким-то легким-легким ароматом, и вот на меня пахнет вот этим киселем…». Попытка интервьюера трактовать последний комментарий как знак позитивного отождествления, телесной близости c Финляндией резко отклоняется: «И.: Это как бы запах Финляндии, получается такой первый?» М.: «Нет, нет, нет, я не могу сказать, что это Финляндия. Это какой-то вот так пронизывающий запах из детства остался у меня».

С новым финским миром ассоциируется боль и страх. И локусы, места, которые вспоминаются, тоже несут признаки чужого, экзотического и враждебного: дом злой хозяйки, где спали на полу, пожар, в котором обвинили отца, и потому «хозяин нас выгнал, и мы оказались в таком старом, старом доме. Там было холодно, там было столько тараканов, жутко много... я только помню вот этот серый дом и эти тараканы». Финны в этой нарративизации детских воспоминаний называются они , себя она определяет как чужака во враждебном мире .

Перелом в отношении к Финляндии начинается с обретения собственного жилья и друзей. Но процесс доместикации, присвоения места и его идентичности тут же прерывается, и снова возникает тема изгнания, так как Советский Союз требует вернуть репатриированных советских финнов, и семья уезжает назад в СССР. «Сначала мы ехали очень комфортабельно в финских поездах... за окном мелькали... вот эти финские яблони, с которых не снимали яблок, да вот эти красные яблоки и красные станционные домики, вот они у меня так и остались в памяти. А когда нас до Выборга довезли, оттуда нас в товарняки посадили в товарные. Как сельди в бочке всех затолкали туда, вот. И мы долго-долго ехали, и давали нам какие-то плавленые сырки, порченые. И вот этот запах плавленых сырков у меня на всю жизнь остался. В России все любили очень плавленые сырки, - я их видеть не могла, вот с детства осталось». Здесь видно, что Финляндия переосмысляется, она уже часть «родины» детства, райского сада, а Россия и все русские, любящие сырки, - это они , другие, предмет противопоставления.

Хронотоп изгнания конструируется через перечень локусов - это всегда чужие дома, часто со злыми, враждебными хозяевами, это странные, нежилые, почти нечеловеческие места. В Ярославле жили у старушки, укравшей ящик с вещами для новорожденной девочки, а дети играли в прятки в сарае при больнице, где лежали кучами голые мертвецы. В Сибири их поселили в деревне поволжских немцев, где «никто, никогда, никому не откроет дверь и не поможет», и они жили в избе, сделанной из навоза, смешанного с соломой и глиной, на полу которой за ночь вырастали гигантские грибы. После смерти матери в съемном углу, «когда... ложились спать, у нас ноги с ней, с моей сестрой, были все черные от блох. И мы вот так руками их, их вот так выгребем и в постель». В Эстонии, куда рассказчица-подросток перебралась к тетке, жили в доме с двойными стенами, за которыми прятались «лесные братья». Учась в петрозаводском училище, М. жила в немецком бараке с огромными щелями, где ночью замерзали чернила в чернильницах.

Без наводящих вопросов интервьюера М. не говорит о национальных проблемах, о том, что к ним относились как к чужим, иноязычным, но мир СССР или России выстраивается как пространство, где им нет места, где они на временном постое у враждебных людей. Бездо-мье становится в нарративе клеймом инаково-сти (финскости); через конструкции места, через хронотопы происходит процесс нарративной стигматизации. Однако повествование все же не так последовательно, как может показаться из вышесказанного: автобиографический нарратив на самом деле полон противоречий, которые и являются ключевыми пунктами, «узловыми станциями» динамичной, «движущейся» самоидентификации. Наряду с сюжетом неукоре-ненности, утраченной и «недоприобретенной» родины, в повествовании присутствует и тема «дома», связанная с концептом «русскости», в этом контексте оцениваемой очень позитивно.

Своим местом в чужом пространстве в нарративе является школа, которая становится своего рода суррогатным домом в мире бездомья. Уже в рассказе о первом переезде в Финляндию начавшаяся «хорошая финская жизнь» связывается не только с собственной большой комнатой, но и со школой. «И мы с этой подружкой ходили в финскую школу, но мы там не учились, а... мы ходили туда есть. В Финляндии во время войны детей кормили в школе». Школа - это место, где кормят, где хорошо и где есть друзья, свои. Затем тема школы возникает в рассказе о скитаниях в изгнании. Первая попытка пойти в школу в Рыбинске заканчивается неудачей («Дело в том, что по-русски я еще очень плохо говорила, и учительница, господи, может, у нее на фронте кто-нибудь погиб, она так ненавидела меня»), зато воспоминания о школе в Сибири и учительнице, которую она помнит по имени-отчеству, - очень теплые. «... Поскольку... я читала лучше всех... она давала мне книгу, ставила перед классом, и говорит: “М., читай!” И вот, я читала, все слушали, слушали. Всегда на русском, да. Да, да, вот в Рыбинске я пошла в русскую школу, потом мы приехали в Тарту, и я опять пошла в русскую школу, и в Сибири, всю жизнь я училась в русской школе. Финский язык я учила как предмет только в педучилище». Автор очень подробно описывает училище, учебу в университете, свою дальнейшую работу педагогом. Она уверенно и с гордостью идентифицирует себя профессионально. «Директор всегда говорил, что вы прирожденный педагог, вот, прирожденный. Мне и муж всегда говорил - училка пришла, вот, и дочь моя... говорит - ты учительница». И даже первая квартира, с получением которой в рас- сказе заканчивается этап изгнания и начинается рассказ о признании и самореализации, как подчеркивает автор, находилась «в преподавательском доме».

Школа – это свое пространство, место, где респондентка принята, одобрена и успешна, и это признание связано с русским языком и русской культурой. Идея образованности, интеллектуальной состоятельности – важная часть идентичности. Рассказывая о своих родных, респондентка, с одной стороны, говорит о них как о простых, малограмотных, простодушных финнах, а с другой, противореча самой себе, подчеркивает, что один дядя преподавал в институте, тетя, плохо говорившая по-русски, тем не менее «выписывала и читала все книги и газеты», в их с мужем доме была огромная библиотека и т. п.

Школа – значимое место нарратива, пространство позитивной самоидентификации. Как финка рассказчица другая, чужая ; самоопределение осуществляется через травматический опыт отторжения, борьбы и выживания, но как способный, интеллектуальный человек она своя, она человек той же (русской ), а не иной культуры. «Укоренившись» в России, которая прежде всего конструируется как место культуры⁶, М. переживает период успеха и самореализации, когда ее финскость становится не клеймом, стигмой, а наоборот – ресурсом успешности.

Рассказ М. о временах оттепели строит воображаемое пространство почти лишенного проблем и противоречий общества. Она свободно общается со своими родственниками и знакомыми, живущими в Финляндии, один из которых упрашивает ее переехать к нему. Но, как смеясь комментирует респондентка, «я такая советская женщина была, что я подумала, что я там буду делать. У меня интересная работа, я работу свою любила». Она работала в «Международной школе»7, про которую говорит так: «Это было вот настоящее такое, знаете, демократическое. И кто вспоминает там какие-то гонения против... Ничего не было. Ничего подобного. Ни на евреев там, на финнов, на инородцев у нас не было. У нас была такая очень дружная компания, международная компания». Позднесоветское общество описывается как место, где быть другим – символический капитал. Об этом респондентка толкует своей дочери, которая чувствует себя русской и не хочет изучать финский язык: «Я внушала ей, что… ты должна язык знать, хотя бы из меркантильных целей».

Последний перелом, последнее перемещение – это переезд в Финляндию, который описывается как дислокация в терминах Месси [19; 7]. По выражению М., она приехала в Финляндию «неправильно» – не по программе реиммиграции соотечественников8, а вслед за дочерью, которая, поработав в Финляндии, поступила в финский университет. «Да, я приехала к дочери, поэтому мне ни квартиры, ничего не дали, ни пособия. Наоборот, последнее отобрали». Вернувшись в страну своих предков, респондентка снова оказалась в ситуации чужого и «приживала», человека, живущего на съемной квартире. Ее главный ресурс – культурность, образованность, профессионализм, связанный с русской культурой, оказался не востребован и даже подозрителен. Она с обидой отмечает, что бывшие студенты Международной школы, которые радостно общались с ней во время прежних ее кратковременных приездов в Финляндию, теперь от нее отвернулись, как и другие финны. «И вдруг я оказалась здесь, у всех стеклянные глаза, все смотрят, никто со мной не разговаривает». На вопрос интервьюера: «Хотя вы говорили с ними по-фински?» М. отвечает: «А это все равно чувствуется… люди они говорят: “Ты как-то странно по-фински говоришь, ты что не финка”, они мне говорили – ты что не финка? Строй мысли остался вот этот русский… я… темы выбираю такие, которые финны не любят при первой встрече выбирать. <. .> Я себя очень неуютно чувствую… легче тем, кто чувствовал себя или чистым ингерманландцем, или чистым русским. А у меня произошло такое, такое раздвоение, раздвоение личности». Респондентка говорит о том, что ей трудно определить, кто она, на каком языке она думает, но в Финляндии она чувствует себя дискомфортно, потому что постоянно испытывает чувство вины: «…прак-тически тяжело, потому что я чувствую отношение людей, что они меня воспринимали, что я приехала за какой-то сытой жизнью сюда... Совесть неспокойна, и поэтому я хотела работать, я думала, что с моим опытом, что у меня даже связи какие-то есть, что я обязательно устроюсь на работу». Ожидания не оправдались, и М. ощущает болезненное чувство дислокации, и на прямой вопрос: «Вы когда приехали в Финляндию, чувствовали, что вы приехали на родину?» отвечает: «Нет, я вообще, я была в такой растерянности, что я заболела. Я заболела». В последней части интервью позиция автора наиболее противоречива: она хвалит Финляндию, но описывает свой опыт переезда как крайне тяжелый; она критикует Россию, но подчеркивает свою принадлежность к русской культуре. Она неожиданно актуализирует ингерманландскую составляющую идентичности, вспоминает о вине Финляндии перед ингерманландцами и говорит о том, что приглашение возвращаться было продиктовано прагматическими соображениями («они не столько долг выплачивали, сколько надо было привлечь новую рабочую силу») и что даже те ингерманландские дети, которые воспитывались после войны в финских семьях, до конца не финизировались («все равно вот клеймо, что он чужак, что он ингерманландец, вот у них осталось»). Этнокультурная идентичность, которую автор пытается здесь непосредственно обсуждать, рефлектировать, все время перекодируется, переопределяется; окончательного вывода, ответа на вопрос «Кто я?» дать невозможно, каждое изменение темы или контекста создает новый поворот в этом непрерывно длящемся процессе нарративной самоидентификации. В конце рассказа автор несколько раз повторяет, что ей все же нравится жить в Финляндии: «Ну я такая вот ближе к природе вот, животных люблю, летом я целыми днями провожу в лесу. <...> Поэтому мне Финляндия очень нравится. И мне кажется, что для пожилых людей она идеальная». Описание жизни как путешествия, начавшегося в райском саду воображаемого мира родины-детства, приводит к воображаемому пространству чудесного леса – идеальной родины.

Конечно, анализ одного интервью – это только Case study, не позволяющее сделать универсальных обобщений. Очевидно, что на автобиографический нарратив влияет огромное число обуславливающих факторов. Можно задаться вопросами: как изменилась бы история жизни, если бы она была не рассказана, а написана? Если бы отсутствовал интервьюер-собеседник? Если бы интервьюер был другого пола или возраста? Если бы интервьюер сама не имела опыта переезда? Каким получился бы автотекст, если бы интервью давалось по-фински, финскому исследователю, в рамках другого проекта? Число подобных вопросов можно умножить.

Но тем не менее проведенный анализ позволяет сказать, что автобиографический нарратив является средством и полем противоречивого и непрекращающегося процесса самоидентификации. Динамику движения во многом определяют перемещения и смещения; место (топос, хронотоп) является одним из самых действенных инструментов конструирования себя в рассказе и через рассказ о себе.

LIFE AS JOURNEY: NARRATIVE SELF-IDENTIFICATION IN AUTOBIOGRAPHICAL INTERVIEW