Зритель в зале Религиозно-философских собраний

Со школьной скамьи мы знаем, что у истории есть базовые единицы: события, даты, общие очертания личностей прошлого. Но тогда мы не думали, что, оперируя этими единицами, историку, как и любому, кто просто однажды заинтересовался возможностью заглянуть вглубь веков, предстоит встретить величайшее искушение — быть «великим» судьей ушедших эпох и сложивших их людей. Историк находится как бы в безопасности, поскольку его нет там и тогда. В этом он немного подражает Богу, поскольку наблюдает за изучаемыми событиями как бы из вечности.

Зачастую именно через такое посредничество обычный человек и соприкасается с минувшим. Так, впервые услышав о религиозно-философских собраниях начала XX века, мы получаем уже готовый образ явления неординарного, но, в сущности, не достигшего своей цели¹. Однако стоит нам сделаться зрителями не из вечности , а из современности , как мы увидим человеческие ошибки и обиды, ощутим трагизм непонимания. Скупой образ исторической неудачи оживет для нас идеями людей и их энергией.

В зале Географического общества, где проходили религиозно-философские собрания, могли присутствовать около двухсот человек2. Часто зрители переполняли это помещение. В январе-феврале 1903 г. четыре собрания были посвящены теме догматического развития. Именно на этих заседаниях в самой ожесточенной форме столкнулись мысль религиозная и философская, представители Церкви и интеллигенции. Именно тогда поднимался вопрос, быть ли собраниям чисто религиозными

Императорское Русское географическое общество. Малый зал. Начало ХХ в.

или религиозно-философскими3; способны ли богословы слышать интеллигенцию на равных; способна ли интеллигенция избавиться от иллюзии своего всезнания и от заблуждения, что она везде имеет право голоса. Именно тогда отсутствие единства в дискуссии о догматическом развитии показало, что все надежды на сближение Церкви и интеллигенции потерпели крах4.

9 января 1903 г. профессор Владимир Васильевич Успенский открывает первое заседание по вопросу о догматическом развитии. Удивительно, что, в отличие от предыдущих прений, эта тема не предваряется докладом, а сразу начинается дискуссия. Во вступительном слове профессор Успенский просит ясно указывать смысл употребляемых терминов. Как покажет время, его призыв так и не был услышан. Само слово «догмат» с самого начала имело для всех больше эмоциональных, чем логических коннотаций. Для интеллигенции — ужас закрепощения; для богословов — неприкасаемые драгоценности святоотеческой мысли. Это восприятие и подорвало на первых порах рациональность дискуссии.

В первой же речи, которая принадлежит доценту кафедры догматического богословия Петербургской духовной академии протоиерею Петру Лепорскому5, обозначена одна из двух противоборствующих позиций дальнейшей дискуссии — он противник догматического развития. Это выступление становится одним из тех, которые больше апеллируют к логике, нежели к эмоциям слушателей. Впрочем, и здесь, при более внимательном рассмотрении, можно заметить, что отец Петр предлагает тезис о тождественности догмата и Откровения: «Догмат, можно сказать, тождественен с Откровением»6, — говорит он в своей речи. В то же время, из его дальнейших слов можно сделать вывод, что догмат — это спектр истин религиозного откровения,

Д. С. Мережковский (1865–1941)

проистекающий из факта Боговоплощения. Таким образом, перед нами возникает внутренне логическое противоречие его аргументации. Догмат одновременно признается оратором и как факт Откровения, и как явление, Откровению тождественное. Но факт Откровения по определению есть его производная, т. е. лишь его составляющая часть. Можно ли утверждать, что сумма догматов дает нам полноту Откровения? Очевидно, что нет.

Однако же, речь первого оратора не получает подобного рассмотрения в ходе дальнейшей дискуссии. Сразу после протоиерея Петра Лепорского слово берет один из организаторов Собраний — Дмитрий Сергеевич Мережковский. Даже при чтении стенограммы сразу чувствуется, что его речь проникнута мальчишеским требованием признания его взглядов на равных, но при этом не являет нам последовательной аргументации. Он как бы хочет, чтобы его впустили в круг людей, которые вершат судьбы Церкви. Его протест — результат отказа, который он всякий раз получает на свое искреннее желание пробиться в этот круг. Подобно протоиерею Петру Лепорскому, Дмитрий Мережковский тоже предлагает определенное тождество: между его опытом и опытом Церкви. Субъективизируя Откровение до личного религиозного опыта7, Мережковский недвусмысленно выражает желание, чтобы именно его опыт двигал Церковь вперед.

Еще несколько характерных мазков добавляют выступления богослова Валентина Александровича Тернавцева и литератора Николая Максимовича Минского. Первый объявляет, что критерием необходимости развития догматического богословия он видит конфликт христианства с государством, конфликт с культурой8. В свою очередь литератор Минский указывает на реалии современного философского мышления, в соответствии с которыми человек необходимо должен усомниться даже в высшей религиозной тайне, иначе ее истинность останется непроверенной9.

Череда речей и реплик в середине собрания неожиданно прерывается вопросом С. П. Зорина: «Быть может тут все дело в том, что понимать под догматами?» Уже минула половина первого собрания, дискуссия накалилась, а этим вопросом высвечивается самый прозаичный факт: спорящие стороны так и не договорились о понимании ключевого термина своей полемики. После того как Зорин в своей речи намечает ответы на вопросы о понимании догмата и догматического развития, его призыв — завершить поиск этих базовых ответов — фактически повис в воздухе. Казалось бы, что именно сейчас настает момент, когда можно прийти к совместному определению терминов, но уже следующая за выступлением Зорина речь Фотия Николаевича Белявского возвращается к обсуждению идей и личности Мережковского.

К сожалению, эта ситуация во многом характеризует всю полемику интеллигенции и представителей Церкви по вопросу о догматах. Слишком значительную роль на Собраниях играют эмоциональный напор и яркость оратора. Именно к его образам, метафорам, наконец, к его личности раз за разом возвращаются противоборствующие стороны. С. П. Зорин задает свой вопрос в середине первого заседания. Но в конце второго заседания эхом на его реплику и похоронным звоном для всей дискуссии звучат слова секретаря канцелярии Св. Синода Степана Григорьевича Рункевича: «Необходимо выяснить точно, что такое догмат»10. И это спустя почти два заседания.

Конечно, в любой острой дискуссии нередко теряются призывы к тому, чтобы выстроить ее в соответствии с требованиями логики. Но религиозно-философские собрания производят на современников впечатление чуть ли не Собора¹¹. Здесь должна вестись не полемика, но чистое взаимодействие идей, которые приводят собравшихся к согласию. Этого зритель не видит. Этого не чувствуют участники. «С течением времени они (религиозно-философские собрания — К. В.) стали приобретать тот характер суесловных говорилен, на который обречены всякие человеческие общения, хотя бы основанные с самыми благими намерениями»¹².

Разбирая подробно первое собрание, посвященное догматическому развитию, можно сказать, что главный вопрос, с которого стоило бы начать весь разговор, можно вывести из прозвучавшей в ходе обмена мнениями реплики13 одного из основателей Собраний — Василия Васильевича Розанова. Его можно свести к следующему: «Какой момент считать началом существования догмата?» Подобно другим жизненно необходимым для дискуссии вопросам, он также остался без ответа.

Таким образом, трагедию прений «о догматическом развитии» можно увидеть в том, что вопросы, которые были по-настоящему нужны для построения результативной дискуссии, произносились мимоходом, не получали развития во время обсуждения и затмевались яркими речами, которые несли с собой борьбу образов и метафор, борьбу следствий и выводов, сделанных на принципиально различных основаниях.

Такой обзор первого из четырех заседаний «о догматическом развитии» может дать будущим зрителям общее представление о том, что их ожидает в зале религиозно-философских собраний. Но даже в рамках прений о догмате им самим стоит испытать чары речи Василия Розанова о христианстве нежном и пленительном как полевая лилия; оценить остроумие доклада Степана Рункевича «О стене и лицах благополучных»; наконец, стать внимательными слушателями завершающей речи Николая Минского «О двуединстве нравственного идеала», чей оптимистичный вывод может вдохновить на диалог и столетие спустя: «Мне кажется, — говорит он, — что если наш индивидуализм идет против соборного сознания Церкви, то не для борьбы, а для встречи»14.